2-я часть
Куртин В. А.
Крым — Далмация
(записки)
Кубанцы «беженцы» (старики, женщины и дети) жили в ужасающих условиях: босые, голодные, оборванные. В Феодосии я встречал знакомых, некогда богатых, известных далеко за пределами Кубани людей, в таком рубище и в таком состоянии, что и армянские беженцы, которых мне приходилось видать на турецком фронте, в сравнении с ними были богатыми денди. Кубанские офицеры были голы и босы, как и «беженцы», а получить что-либо из интендантства было абсолютно невозможно.
На днях с Кавказа прибыл парусник с десятком офицеров-кубанцев. Между ними был сотник П., который, перед тем как убежать в Крым, прожил несколько месяцев в горах чисто звериной жизнью. Верхняя «одежда» этого сотника была сшита проволокой из разноцветных овчин, кожи, бурки, куска ковра... Ноги обмотаны тряпками и стянуты проволокой. Нижнего белья вообще не было. Бедняга обошел все интендантские склады, все лазареты, прося хоть какую-нибудь одежонку, но — ничего не добился. И так и на Лемнос приехал готовым Робинзоном.
28 октября 1920 года. Вечером этого столь памятного для меня дня (да и только ли для меня?) я сидел в своей комнатушке и грел в котелке чай (дрова украли у хозяйки). Чай уже закипал. Уже весело и шустро забегали маленькие пузырьки пара, все чаще и чаще лопаясь и наполняя комнатушку тихим уютным шипеньем. Я сидел перед чугунком, смотрел на лопающиеся пузырьки пара, а мысли мои были далеко, далеко... там, в родной станице, где хозяйничают ныне «большевики» и где остались мои дорогие старики одинокие, беспомощные. Живы ли они? Не выгнали ли их вечно жадные на Кубань покрасневшие русские черносотенцы? Кто живет ныне в моей комнате? Сидит за моим столом, расхищает или просто разбрасывает книги из моей библиотеки? Я вспоминаю малейшие подробности нашего дома, комнаты, обстановку... Вижу все безделушки на «комоде». Вижу каждое деревцо в садике и во дворе, так любовно выращенные отцом. Вспоминаю наши тихие вечера. Представляю все так ярко, живо, что на глазах навертываются слезы... Я вижу нашу чистенькую, маленькую столовую; на небольшом обеденном столе, застланном белою, с разводами посредине скатертью, стоит блестящий никелевый самовар, наполняющий комнату милым, разноголосым шипением. Стаканы, молочник, вазочки с вареньем покрыты белоснежной шуршащей салфеткою... За столом сидит отец и читает вслух «Жизнь Иисуса», Ренана. Это его любимая книга. Он дальнозорок и потому читает, держа книгу далеко от себя, под самым абажуром лампы. У плиты сидит мать. Слушает внятное, раздельное чтение отца. А может быть думает свои думы... А в руках у нее неуморно бегают вязальные иглы. Это она вяжет мне теплые чулки...
Я не заметил когда вошли в комнату мои приятели...
— Собирайся... Перекоп пал... Началась эвакуация...
Как ни предчувствовал я эту неизбежную «эвакуацию», все же она поразила меня своей страшной реальностью. Точно кто ударил меня по голове. Точно что-то жесткое, рвущее впилось в сердце, и оно заныло мучительной болью... Закружилось все. Поплыло перед глазами. Где-то далеко шипит чайник и все удаляется, удаляется...
Но, какая эвакуация? Куда? На чем?.. Приятели мои уже собрались. Я стою, бессмысленно смотрю на свои жалкие вещички... Какие они вдруг стали ненужные!.. Все равно — конец! Всему конец...
— Но кто вам сказал это?
— Марья Дмитриевна! (Жена одного интендантского чиновника).
Крадучись, вышли на улицу, чтобы избежать объяснений с хозяйкою и караимом, занявшим нам деньги.
Я направился к Фендрикову. Думал от него узнать подробности.
Темными, кривыми уличками спускался я с Митридата и, хотя в городе ничто еще не выдавало совершившегося, мне все в нем казалось подозрительным: торопливо перебежавшая улицу баба, казалось, спешила разнести своим кумушкам радостную для них весть об уходе «кадетов», притаившиеся хибарки форштадта, казалось, были пусты, а их обитатели уже где-нибудь собрались, приготовились, чтобы в момент нашего ухода жадной сворою наброситься на «буржуйские» кварталы или казенные склады; или же кинуться по лазаретам добивать наших раненых.
У Фендрикова я застал генерала Попова, Д. Скобцова и Н. Николаева. Все «сильные» мира Кубани. Они еще ничего не знали (а Марья Дмитриевна знала!) К моему сообщению отнеслись недоверчиво и продолжали мирное чаепитие. Ген. Попов писал по-английски какие-то удостоверения: он собирался в Грузию за булавой. После чая ген. Попов пошел в Штаб. Мы, трое, остались ночевать у Фендрикова. Заснул я быстро. Сквозь сон слышал, как говорил что-то вернувшийся ген. Попов. О чем-то спорили...
Проснулся рано. Вышел на улицу. По улице, по направлению к пристани, шли одиночные казаки с сумами и седлами, пробегали торопливо офицеры. Очевидно, ночью роковая весть стала известна всем.
За мной зашел есаул Б., и мы вместе отправились на пристань. На Итальянской улице подготовка к «эвакуации» была заметнее: тянулись казенные фургоны и городские платформы, между ними втискивались извозчичьи дрожки. На подводах нагромождены всевозможные вещи, на вещах сидят женщины и дети. Из магазинов выносят товары. Стоят толпы обывателей, возбужденно спорящих или таинственно перешептывающихся... У ворот к пристани уже образовались заторы. Определенного никто ничего не знал. В штабе батальона офицеры получали жалованье. Но так как в Крыму получка жалованья была сопряжена с непреодолимыми формальностями, разобраться в которых не могли и сами творцы этих формальностей, то большая часть офицеров, в том числе и я, «жалованье» свое получили лишь на Лемносе, когда «комса» (500 рублевки) и «колокола» употреблялись только в известных случаях... А как тогда пригодилось бы этих 50-60 тысяч рублей! По крайней мере, каждый мог бы купить себе на 5-6 дней харчей.
В это время в Феодосийском порту стояли следующие пароходы: «Дон», «Корнилов», «Владимир», «Петр Регир», американский пароход «Faraby», груженный ячменем, и один американский миноносец. Более мелких судов не помню.
Весь день, 29 октября, шла погрузка. Все, кто не хотел оставаться у большевиков, спешили на пристань, к пароходам.
Давка на пристани стояла невообразимая. К вечеру «Владимир», на который грузился и наш батальон, был уже полон. Уже во всех трюмах и на палубе плотною массою сгрудились люди, ставшие с этого момента уже не людьми, а «беженцами». На этот же пароход должны были грузиться и части Кубанского конного корпуса. Где он был в данный момент, мы не знали.
Около 7 часов вечера по пароходу пронесся слух, что большевики разбиты, Перекоп взят обратно, взято 100 000 пленных, что эвакуация отменяется. (Про 100 000 пленных говорили и даже писали и за 3—4 дня до эвакуации). Кой-где раздалось жидкое «ура», послышались отдельные выкрики:
— «Слезайте!» «По квартирам!»
Однако слезать не спешили. Но вскоре последовали более убедительные приказания комендантских команд, и население парохода, покоряясь силе, начало мало по малу очищать палубу, а потом и трюмы. Негодовали, ругались, но от парохода не отходили. А «расходиться по квартирам» никому и в голову не приходило. Знали отлично, что если в первый момент не попадешь на пароход, то — ожидай «на квартире» новых хозяев. Никто не знал, где они в данный момент находятся и, потому, ожидали их каждую минуту.
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 59 стр. 14-17
Куртин В. А.
Крым — Далмация
(записки)
Кубанцы «беженцы» (старики, женщины и дети) жили в ужасающих условиях: босые, голодные, оборванные. В Феодосии я встречал знакомых, некогда богатых, известных далеко за пределами Кубани людей, в таком рубище и в таком состоянии, что и армянские беженцы, которых мне приходилось видать на турецком фронте, в сравнении с ними были богатыми денди. Кубанские офицеры были голы и босы, как и «беженцы», а получить что-либо из интендантства было абсолютно невозможно.
На днях с Кавказа прибыл парусник с десятком офицеров-кубанцев. Между ними был сотник П., который, перед тем как убежать в Крым, прожил несколько месяцев в горах чисто звериной жизнью. Верхняя «одежда» этого сотника была сшита проволокой из разноцветных овчин, кожи, бурки, куска ковра... Ноги обмотаны тряпками и стянуты проволокой. Нижнего белья вообще не было. Бедняга обошел все интендантские склады, все лазареты, прося хоть какую-нибудь одежонку, но — ничего не добился. И так и на Лемнос приехал готовым Робинзоном.
28 октября 1920 года. Вечером этого столь памятного для меня дня (да и только ли для меня?) я сидел в своей комнатушке и грел в котелке чай (дрова украли у хозяйки). Чай уже закипал. Уже весело и шустро забегали маленькие пузырьки пара, все чаще и чаще лопаясь и наполняя комнатушку тихим уютным шипеньем. Я сидел перед чугунком, смотрел на лопающиеся пузырьки пара, а мысли мои были далеко, далеко... там, в родной станице, где хозяйничают ныне «большевики» и где остались мои дорогие старики одинокие, беспомощные. Живы ли они? Не выгнали ли их вечно жадные на Кубань покрасневшие русские черносотенцы? Кто живет ныне в моей комнате? Сидит за моим столом, расхищает или просто разбрасывает книги из моей библиотеки? Я вспоминаю малейшие подробности нашего дома, комнаты, обстановку... Вижу все безделушки на «комоде». Вижу каждое деревцо в садике и во дворе, так любовно выращенные отцом. Вспоминаю наши тихие вечера. Представляю все так ярко, живо, что на глазах навертываются слезы... Я вижу нашу чистенькую, маленькую столовую; на небольшом обеденном столе, застланном белою, с разводами посредине скатертью, стоит блестящий никелевый самовар, наполняющий комнату милым, разноголосым шипением. Стаканы, молочник, вазочки с вареньем покрыты белоснежной шуршащей салфеткою... За столом сидит отец и читает вслух «Жизнь Иисуса», Ренана. Это его любимая книга. Он дальнозорок и потому читает, держа книгу далеко от себя, под самым абажуром лампы. У плиты сидит мать. Слушает внятное, раздельное чтение отца. А может быть думает свои думы... А в руках у нее неуморно бегают вязальные иглы. Это она вяжет мне теплые чулки...
Я не заметил когда вошли в комнату мои приятели...
— Собирайся... Перекоп пал... Началась эвакуация...
Как ни предчувствовал я эту неизбежную «эвакуацию», все же она поразила меня своей страшной реальностью. Точно кто ударил меня по голове. Точно что-то жесткое, рвущее впилось в сердце, и оно заныло мучительной болью... Закружилось все. Поплыло перед глазами. Где-то далеко шипит чайник и все удаляется, удаляется...
Но, какая эвакуация? Куда? На чем?.. Приятели мои уже собрались. Я стою, бессмысленно смотрю на свои жалкие вещички... Какие они вдруг стали ненужные!.. Все равно — конец! Всему конец...
— Но кто вам сказал это?
— Марья Дмитриевна! (Жена одного интендантского чиновника).
Крадучись, вышли на улицу, чтобы избежать объяснений с хозяйкою и караимом, занявшим нам деньги.
Я направился к Фендрикову. Думал от него узнать подробности.
Темными, кривыми уличками спускался я с Митридата и, хотя в городе ничто еще не выдавало совершившегося, мне все в нем казалось подозрительным: торопливо перебежавшая улицу баба, казалось, спешила разнести своим кумушкам радостную для них весть об уходе «кадетов», притаившиеся хибарки форштадта, казалось, были пусты, а их обитатели уже где-нибудь собрались, приготовились, чтобы в момент нашего ухода жадной сворою наброситься на «буржуйские» кварталы или казенные склады; или же кинуться по лазаретам добивать наших раненых.
У Фендрикова я застал генерала Попова, Д. Скобцова и Н. Николаева. Все «сильные» мира Кубани. Они еще ничего не знали (а Марья Дмитриевна знала!) К моему сообщению отнеслись недоверчиво и продолжали мирное чаепитие. Ген. Попов писал по-английски какие-то удостоверения: он собирался в Грузию за булавой. После чая ген. Попов пошел в Штаб. Мы, трое, остались ночевать у Фендрикова. Заснул я быстро. Сквозь сон слышал, как говорил что-то вернувшийся ген. Попов. О чем-то спорили...
Проснулся рано. Вышел на улицу. По улице, по направлению к пристани, шли одиночные казаки с сумами и седлами, пробегали торопливо офицеры. Очевидно, ночью роковая весть стала известна всем.
За мной зашел есаул Б., и мы вместе отправились на пристань. На Итальянской улице подготовка к «эвакуации» была заметнее: тянулись казенные фургоны и городские платформы, между ними втискивались извозчичьи дрожки. На подводах нагромождены всевозможные вещи, на вещах сидят женщины и дети. Из магазинов выносят товары. Стоят толпы обывателей, возбужденно спорящих или таинственно перешептывающихся... У ворот к пристани уже образовались заторы. Определенного никто ничего не знал. В штабе батальона офицеры получали жалованье. Но так как в Крыму получка жалованья была сопряжена с непреодолимыми формальностями, разобраться в которых не могли и сами творцы этих формальностей, то большая часть офицеров, в том числе и я, «жалованье» свое получили лишь на Лемносе, когда «комса» (500 рублевки) и «колокола» употреблялись только в известных случаях... А как тогда пригодилось бы этих 50-60 тысяч рублей! По крайней мере, каждый мог бы купить себе на 5-6 дней харчей.
В это время в Феодосийском порту стояли следующие пароходы: «Дон», «Корнилов», «Владимир», «Петр Регир», американский пароход «Faraby», груженный ячменем, и один американский миноносец. Более мелких судов не помню.
Весь день, 29 октября, шла погрузка. Все, кто не хотел оставаться у большевиков, спешили на пристань, к пароходам.
Давка на пристани стояла невообразимая. К вечеру «Владимир», на который грузился и наш батальон, был уже полон. Уже во всех трюмах и на палубе плотною массою сгрудились люди, ставшие с этого момента уже не людьми, а «беженцами». На этот же пароход должны были грузиться и части Кубанского конного корпуса. Где он был в данный момент, мы не знали.
Около 7 часов вечера по пароходу пронесся слух, что большевики разбиты, Перекоп взят обратно, взято 100 000 пленных, что эвакуация отменяется. (Про 100 000 пленных говорили и даже писали и за 3—4 дня до эвакуации). Кой-где раздалось жидкое «ура», послышались отдельные выкрики:
— «Слезайте!» «По квартирам!»
Однако слезать не спешили. Но вскоре последовали более убедительные приказания комендантских команд, и население парохода, покоряясь силе, начало мало по малу очищать палубу, а потом и трюмы. Негодовали, ругались, но от парохода не отходили. А «расходиться по квартирам» никому и в голову не приходило. Знали отлично, что если в первый момент не попадешь на пароход, то — ожидай «на квартире» новых хозяев. Никто не знал, где они в данный момент находятся и, потому, ожидали их каждую минуту.
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 59 стр. 14-17
Комментариев нет:
Отправить комментарий