1-я часть
Куртин В. А.
К отцу!
Андрюше Чаплыгину не было и 5 лет, когда его однажды ночью бросили вместе с узлами, сумами и мешком муки на «ход» и, под гул и треск разрывающихся над станицей снарядов, испуганные кони вынесли его из родного двора на улицу.
Андрюша нащупал ногами знакомый зад деда.
— Ага, дедушка правит, — подумал он и хотел было уж выкарабкаться из-под полсти, чтобы взять у деда вожжи, как кто-то потянул его за шубенку назад под полсть: — Лежи, не рыпайся...
Андрюша узнал мать. Втиснулся между узлами. Лежит. Вдруг что-то оглушительно треснуло над ними. Ход рванулся, понесся еще быстрее. Мать вскрикнула и легла на Андрюшу. Обгоняя ход, протопотало что-то. Слышны какие-то крики. Цокотанье других ходов...
Андрюша еще некоторое время прислушивался к тому, что творилось за полстью. Заснул...
Смутно помнит речку, над которой с одной и другой стороны надвинулись до неба высокие елки, растущие, как казалось Андрюше, одна на другой. С тех елок стреляли по повозкам. Андрей помнит, как дедушка вдруг выпустил вожжи и, чудно дернувшись, свалился под передок хода. Оглянулся за ним Андрюша, а вместо деда, почти над самой своей головой увидал дышло и две страшные конские морды...
Отца Андрей помнит хорошо. Шел дождь. Под полстью было мокро, а не было к кому прижаться, чтобы согреться, т. к. мать правила. Андрей жевал мокрую пышку и плакал.
— Право держи! Право держи!..
Высунул Андрей голову из-под полсти и видит казаков в бурках и башлыках. Много их. И все по два, по два проезжают мимо повозок.
Вдруг мать радостно закричала:
— Вася!..
А потом заплакала.
Андрей высунулся совсем и увидал отца.
— Папаня мой! Папаня!..
А две сильные руки уже подхватили его на седло, по щекам защекотали усы... Андрею так удобно и так уютно под отцовской буркой...
— Батя, я с тобой на коню поеду!..
А отец только крепче прижимает его к себе... Еще раз... еще...
И опять Андрей на повозке, под полстью, а отец ускакал за другими казаками...
Как он с матерью опять оказался дома, не помнит.
Жили они сперва в маленькой кухне, что около конюшни, а в доме стояли «большевики».
Большевики каждый день ловили по две-три курицы, совали их под нос матери, которую называли: «Стерва», а не Даша, как отец.
— Вари, стерва!
И мать целый день варит, моет, чистит. Ничего им не отвечает. А ночью плачет и говорит, что у нее — «сердце разрывается».
Андрей не знает, как и почему они переселились на гумно в маленькую дедову хатку, в которой он, как говорила мать, жил летом, когда караулил арбузы. Тут протекло все Андрюшино детство. Тут они сажали картошку, лук, капусту, помидоры. Овощей имели столько, что и самим хватало, и на базаре могли кое-что продать.
А когда бывало, идучи на базар, проходили мимо своего дома, мама не позволяла и посмотреть на него, не только что внутрь войти. Сама же угнет бывало голову, платок спустит до самого носа, а Андрей, если заглянет под платок, видит, что она плачет...
Почему они не живут в своем доме, когда большевицких солдат там уже нет, Андрей не знал, но детским своим сердцем чувствовал, что ушли не своей волей.
Каждую субботу к ним приходил рыжий Афонька, мальчишка лет девяти, что жил в их доме. Афонька никогда не входил в их двор, а став за плетнем, просунув в дыру голову, кричал:
— Эй, стерва, полы мыть!
Андрюша, позеленев от злости, пускал в него камнем, но испуганная на смерть мать поскорей затворяла его в хату, а сама бежала за Афонькой.
А вечером, вернувшись изморенная, разбитая, с синяками на коленях, она долго, долго лежала с Андрюшей на лежанке, рассказывая об отце... Как он дрался с большевиками, как ушел за море, как было прежде, когда отец жил дома, а как будет, когда он опять вернется.
Мать умышленно держала сына в мире, ничего общего не имеющем с окружающей их действительностью и потому, когда он, бывало, заснув под ее рассказы, видел чудесные сны, они у него ничем не отличались от не менее чудесной «яви», о которой рассказывала мать. Только что все во сне и та «явь», что была, и та, что будет, сливались в одно — в есть.
Больше всего Даша Чаплыгина боялась, как бы ее сын не «окомсомолился» и потому никогда не пускала его самого в станицу, А когда уходила из дому, затворяла его в хате.
Оставшись один, Андрей обычно доставал из «потайного» места конверт с фотографическими карточками и, примостившись у окна так, чтобы видеть каждого прохожего на улице, принимался рассматривать карточки.
Прежде всего, он смотрел отца из «действительной». В белой черкеске, белой пушистой папахе, с вынутой из ножен шашкой в руках, с кинжалом на поясе с серебряным набором — отец смотрел на Андрея добро, а вместе с тем и как-то строго. И — ровно в глаза. Куда бы Андрей ни отклонился: налево ли, направо ли от карточки — отец поводил за ним глазами. Будто следил за каждым его движением: не наделал бы чего. Не случилось бы с ним что. Точь-в-точь, как и мама.
На второй карточке отец вместе со станичниками — сослуживцами. В середине на стульях сидят два офицера; перед ними на корточках казаки и за ними стоят казаки. Кинжалы воткнуты в землю, а на рукоятках папахи. У всех казаков, что сидят на корточках, бритые головы. Между ними сидит и Андрюшин отец. Весело смотрит он на Андрюшу и будто подмигивает.
А вот отец на коне, с шашкой наголо! Шашка в крови. Около передних ног коня в траве лежит турок, немного подальше другой и третий... Андрюша внимательно рассматривает трупы турок, воображением дополняя все то, что на фотографии не видно.
А вот папаня уже офицер. С белыми «Егориями» и белыми погонами на черной черкеске. Мать говорит, что была и большая карточка, где отец снят со всей своей сотней, да ту большевики сожгли.
Так Андрюша рассматривает карточки, разговаривает с отцом и другими казаками, пока не придет мать, или кто-нибудь не остановится на улице, около плетня. В этом последнем случае Андрей мигом прятал карточки в конверт и запихивал его в дыру в стене — «потаенное место».
Знал он очень хорошо, что мать ничем так не дорожила, как этими карточками, а когда большевики обыскивают — больше всего боялась, как бы они их не нашли.
Вечером мать то полиняет Андрюшину рубашку или штаны, то перелицовывает свою кофточку или юбку, то плетет из шпагата чувяки и потихоньку, чтобы кто случайно не услыхал с улицы, поет казачьи песни.
Любил Андрюша слушать мамины песни. Только она никогда еще не «доиграла» ни одну песню до конца. Начнет потихоньку петь, иголкой «колбает» по латкам, а уж на глазах слезы... А потом так заплачет, что и иголку бросит и рубашку скомкает... Ухватится руками за голову и только стонет сквозь плач:
— И когда ж ты вернешься!.. И когда ж этому конец будет!..
А за матерью и Андрей начинает плакать...
Прежде всего, начнет мать плакать, когда запоет: «Уж ты сад, ты мой сад»...
Как только дойдет до:
Почему ж ты, мой сад,
Так не рясно цветешь...
голос у нее начинает дрожать, в глазах появляются слезы, губы подергиваются... А когда начнет выводить:
— О... ой... убираешься? — и совсем расплачется...
Андрюша знал все песни и часто думал о том, как он будет хвалиться перед отцом, когда тот вернется.
А что он вернется, он не сомневался. Он его ждал. Ждал всегда. Ждал страстно, нетерпеливо... Когда, бывало, мать долго не возвращалась из станицы, Андрей думал:
— Наверное, пришел папаня.
Когда и сам бывал то ли на Кубани или в садах, собирая в вязанку старые чубуки — он бегом спешил домой:
— Обязательно папаня дома!
Ожидала мужа и Даша, хотя и не с такой уверенностью, как Андрюша. С большей надеждой она ожидала от него письма.
В первое время, когда еще были праздники, а на почте еще служил старый почтальон Гринько, она вместе с другими бабами часами выстаивала около почтового крыльца, ожидая, что Гринько прочитает и ее имя и бросит с крыльца через головы баб письмо. Но вот уже почти 3 года прошло с тех пор, как она вернулась с Побережья, а письма не было.
Тяжело было Даше стоять между веселыми, горластыми мужичками. Будто голая стояла она между ними и от стыда, оскорблений, беспомощности, чувства беззащитности ежеминутно готова была разрыдаться, колотить руками и ногами по мерзким ухмыляющимся мордам, выпалить им все, что накопилось на сердце... если бы не Андрей...
Стиснет Даша зубы, угнет голову еще ниже. Слушает, чье имя выкрикивает почтальон... Имена все чужие, которых раньше в станице никогда не было...
Раскатисто смеются веселые бабы, получив письма от своих «мужей» и кавалеров.
Не переставая, поют «яблочко»... А то вдруг примутся подтрунивать над Дашей.
— А ты, гражданка, от кого письма ожидаешь? В каком полку твой «супник» служит?
И разразятся злым хохотом. Молчит Даша. Ничего не отвечает. Только думает:
Господи, дай сил сдержаться. Не проговориться бы. Не вышло бы чего... Не сделали бы что Андрюше...
Однажды, когда Даша с Андреем возились на своем крохотном огороднике к плетню подошел старый Гринько. Он хотя уже и не служил на почте, но по старой привычке заходил туда ежедневно.
И раньше, когда Даша случайно встречала Гринька, сердце у нее начинало учащенно биться, а с уст готов был сорваться вопрос, на который она 3 долгих года так мучительно хотела бы получить утвердительный ответ:
— Есть ли письмо?
Сейчас же, когда Гринько, отворив ворота, направился прямо к ней, Даша почувствовала, что у нее как-то вдруг не оказалось в легких воздуха, под ногами зашаталась земля, а вопрос, за который она столько перетерпела, застыл на обескровившихся губах...
— Дарья Петровна — письмо от мужа!
Даша, как стояла, так и опустилась на грядку, а прорвавшиеся слезы беззвучно полились по ее высохшим, преждевременно избороздившимся щекам...
Гринько стоял, переминаясь с ноги на ногу, кряхтел, чмыкал носом...
Даша плакала... Но это были слезы, которые очищают сердце, с которыми выплакивается вся боль, все обиды, вся горечь, накопившаяся в сердце за долгие годы страшной неизвестности.
Письмо, конечно, было отворено, и Бог знает сколько раз прочитано чекистами, но разве это для Даши могло иметь какое значение?.. Для нее был важен факт: Вася жив и сообщает ей об этом через всех этих чекистов, которые будь Вася здесь, живьем бы его съели. Это не был «голос с того света», но сигнал, возвещающий перемену. Выход из мертвого круга безнадежности, затравленности, а главное — одиночества.
Андрей, серьезно и как бы глубоко о чем-то размышляя, смотрел на письмо, ничем не обнаруживая, какие чувства вызвало у него это первое письмо отца, первый его голос. Только когда Гринько прочитал письмо до конца, он взял конверт, долго рассматривал его со всех сторон, провел несколько раз пальцем по строкам адреса, отклеил марку...
— Мама, это папашино письмо?
— Да, родной, папашино.
— Значит, он держал его в своих руках?..
— Конечно, когда сам, своей рукой написал. Знаю я хорошо руку Василия Сергеевича, — ответил за Дашу Гринько.
— И письмо пришло от него к нам?..
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 88 стр. 1-5
Куртин В. А.
К отцу!
Андрюше Чаплыгину не было и 5 лет, когда его однажды ночью бросили вместе с узлами, сумами и мешком муки на «ход» и, под гул и треск разрывающихся над станицей снарядов, испуганные кони вынесли его из родного двора на улицу.
Андрюша нащупал ногами знакомый зад деда.
— Ага, дедушка правит, — подумал он и хотел было уж выкарабкаться из-под полсти, чтобы взять у деда вожжи, как кто-то потянул его за шубенку назад под полсть: — Лежи, не рыпайся...
Андрюша узнал мать. Втиснулся между узлами. Лежит. Вдруг что-то оглушительно треснуло над ними. Ход рванулся, понесся еще быстрее. Мать вскрикнула и легла на Андрюшу. Обгоняя ход, протопотало что-то. Слышны какие-то крики. Цокотанье других ходов...
Андрюша еще некоторое время прислушивался к тому, что творилось за полстью. Заснул...
Смутно помнит речку, над которой с одной и другой стороны надвинулись до неба высокие елки, растущие, как казалось Андрюше, одна на другой. С тех елок стреляли по повозкам. Андрей помнит, как дедушка вдруг выпустил вожжи и, чудно дернувшись, свалился под передок хода. Оглянулся за ним Андрюша, а вместо деда, почти над самой своей головой увидал дышло и две страшные конские морды...
Отца Андрей помнит хорошо. Шел дождь. Под полстью было мокро, а не было к кому прижаться, чтобы согреться, т. к. мать правила. Андрей жевал мокрую пышку и плакал.
— Право держи! Право держи!..
Высунул Андрей голову из-под полсти и видит казаков в бурках и башлыках. Много их. И все по два, по два проезжают мимо повозок.
Вдруг мать радостно закричала:
— Вася!..
А потом заплакала.
Андрей высунулся совсем и увидал отца.
— Папаня мой! Папаня!..
А две сильные руки уже подхватили его на седло, по щекам защекотали усы... Андрею так удобно и так уютно под отцовской буркой...
— Батя, я с тобой на коню поеду!..
А отец только крепче прижимает его к себе... Еще раз... еще...
И опять Андрей на повозке, под полстью, а отец ускакал за другими казаками...
Как он с матерью опять оказался дома, не помнит.
Жили они сперва в маленькой кухне, что около конюшни, а в доме стояли «большевики».
Большевики каждый день ловили по две-три курицы, совали их под нос матери, которую называли: «Стерва», а не Даша, как отец.
— Вари, стерва!
И мать целый день варит, моет, чистит. Ничего им не отвечает. А ночью плачет и говорит, что у нее — «сердце разрывается».
Андрей не знает, как и почему они переселились на гумно в маленькую дедову хатку, в которой он, как говорила мать, жил летом, когда караулил арбузы. Тут протекло все Андрюшино детство. Тут они сажали картошку, лук, капусту, помидоры. Овощей имели столько, что и самим хватало, и на базаре могли кое-что продать.
А когда бывало, идучи на базар, проходили мимо своего дома, мама не позволяла и посмотреть на него, не только что внутрь войти. Сама же угнет бывало голову, платок спустит до самого носа, а Андрей, если заглянет под платок, видит, что она плачет...
Почему они не живут в своем доме, когда большевицких солдат там уже нет, Андрей не знал, но детским своим сердцем чувствовал, что ушли не своей волей.
Каждую субботу к ним приходил рыжий Афонька, мальчишка лет девяти, что жил в их доме. Афонька никогда не входил в их двор, а став за плетнем, просунув в дыру голову, кричал:
— Эй, стерва, полы мыть!
Андрюша, позеленев от злости, пускал в него камнем, но испуганная на смерть мать поскорей затворяла его в хату, а сама бежала за Афонькой.
А вечером, вернувшись изморенная, разбитая, с синяками на коленях, она долго, долго лежала с Андрюшей на лежанке, рассказывая об отце... Как он дрался с большевиками, как ушел за море, как было прежде, когда отец жил дома, а как будет, когда он опять вернется.
Мать умышленно держала сына в мире, ничего общего не имеющем с окружающей их действительностью и потому, когда он, бывало, заснув под ее рассказы, видел чудесные сны, они у него ничем не отличались от не менее чудесной «яви», о которой рассказывала мать. Только что все во сне и та «явь», что была, и та, что будет, сливались в одно — в есть.
Больше всего Даша Чаплыгина боялась, как бы ее сын не «окомсомолился» и потому никогда не пускала его самого в станицу, А когда уходила из дому, затворяла его в хате.
Оставшись один, Андрей обычно доставал из «потайного» места конверт с фотографическими карточками и, примостившись у окна так, чтобы видеть каждого прохожего на улице, принимался рассматривать карточки.
Прежде всего, он смотрел отца из «действительной». В белой черкеске, белой пушистой папахе, с вынутой из ножен шашкой в руках, с кинжалом на поясе с серебряным набором — отец смотрел на Андрея добро, а вместе с тем и как-то строго. И — ровно в глаза. Куда бы Андрей ни отклонился: налево ли, направо ли от карточки — отец поводил за ним глазами. Будто следил за каждым его движением: не наделал бы чего. Не случилось бы с ним что. Точь-в-точь, как и мама.
На второй карточке отец вместе со станичниками — сослуживцами. В середине на стульях сидят два офицера; перед ними на корточках казаки и за ними стоят казаки. Кинжалы воткнуты в землю, а на рукоятках папахи. У всех казаков, что сидят на корточках, бритые головы. Между ними сидит и Андрюшин отец. Весело смотрит он на Андрюшу и будто подмигивает.
А вот отец на коне, с шашкой наголо! Шашка в крови. Около передних ног коня в траве лежит турок, немного подальше другой и третий... Андрюша внимательно рассматривает трупы турок, воображением дополняя все то, что на фотографии не видно.
А вот папаня уже офицер. С белыми «Егориями» и белыми погонами на черной черкеске. Мать говорит, что была и большая карточка, где отец снят со всей своей сотней, да ту большевики сожгли.
Так Андрюша рассматривает карточки, разговаривает с отцом и другими казаками, пока не придет мать, или кто-нибудь не остановится на улице, около плетня. В этом последнем случае Андрей мигом прятал карточки в конверт и запихивал его в дыру в стене — «потаенное место».
Знал он очень хорошо, что мать ничем так не дорожила, как этими карточками, а когда большевики обыскивают — больше всего боялась, как бы они их не нашли.
Вечером мать то полиняет Андрюшину рубашку или штаны, то перелицовывает свою кофточку или юбку, то плетет из шпагата чувяки и потихоньку, чтобы кто случайно не услыхал с улицы, поет казачьи песни.
Любил Андрюша слушать мамины песни. Только она никогда еще не «доиграла» ни одну песню до конца. Начнет потихоньку петь, иголкой «колбает» по латкам, а уж на глазах слезы... А потом так заплачет, что и иголку бросит и рубашку скомкает... Ухватится руками за голову и только стонет сквозь плач:
— И когда ж ты вернешься!.. И когда ж этому конец будет!..
А за матерью и Андрей начинает плакать...
Прежде всего, начнет мать плакать, когда запоет: «Уж ты сад, ты мой сад»...
Как только дойдет до:
Почему ж ты, мой сад,
Так не рясно цветешь...
голос у нее начинает дрожать, в глазах появляются слезы, губы подергиваются... А когда начнет выводить:
— О... ой... убираешься? — и совсем расплачется...
Андрюша знал все песни и часто думал о том, как он будет хвалиться перед отцом, когда тот вернется.
А что он вернется, он не сомневался. Он его ждал. Ждал всегда. Ждал страстно, нетерпеливо... Когда, бывало, мать долго не возвращалась из станицы, Андрей думал:
— Наверное, пришел папаня.
Когда и сам бывал то ли на Кубани или в садах, собирая в вязанку старые чубуки — он бегом спешил домой:
— Обязательно папаня дома!
Ожидала мужа и Даша, хотя и не с такой уверенностью, как Андрюша. С большей надеждой она ожидала от него письма.
В первое время, когда еще были праздники, а на почте еще служил старый почтальон Гринько, она вместе с другими бабами часами выстаивала около почтового крыльца, ожидая, что Гринько прочитает и ее имя и бросит с крыльца через головы баб письмо. Но вот уже почти 3 года прошло с тех пор, как она вернулась с Побережья, а письма не было.
Тяжело было Даше стоять между веселыми, горластыми мужичками. Будто голая стояла она между ними и от стыда, оскорблений, беспомощности, чувства беззащитности ежеминутно готова была разрыдаться, колотить руками и ногами по мерзким ухмыляющимся мордам, выпалить им все, что накопилось на сердце... если бы не Андрей...
Стиснет Даша зубы, угнет голову еще ниже. Слушает, чье имя выкрикивает почтальон... Имена все чужие, которых раньше в станице никогда не было...
Раскатисто смеются веселые бабы, получив письма от своих «мужей» и кавалеров.
Не переставая, поют «яблочко»... А то вдруг примутся подтрунивать над Дашей.
— А ты, гражданка, от кого письма ожидаешь? В каком полку твой «супник» служит?
И разразятся злым хохотом. Молчит Даша. Ничего не отвечает. Только думает:
Господи, дай сил сдержаться. Не проговориться бы. Не вышло бы чего... Не сделали бы что Андрюше...
Однажды, когда Даша с Андреем возились на своем крохотном огороднике к плетню подошел старый Гринько. Он хотя уже и не служил на почте, но по старой привычке заходил туда ежедневно.
И раньше, когда Даша случайно встречала Гринька, сердце у нее начинало учащенно биться, а с уст готов был сорваться вопрос, на который она 3 долгих года так мучительно хотела бы получить утвердительный ответ:
— Есть ли письмо?
Сейчас же, когда Гринько, отворив ворота, направился прямо к ней, Даша почувствовала, что у нее как-то вдруг не оказалось в легких воздуха, под ногами зашаталась земля, а вопрос, за который она столько перетерпела, застыл на обескровившихся губах...
— Дарья Петровна — письмо от мужа!
Даша, как стояла, так и опустилась на грядку, а прорвавшиеся слезы беззвучно полились по ее высохшим, преждевременно избороздившимся щекам...
Гринько стоял, переминаясь с ноги на ногу, кряхтел, чмыкал носом...
Даша плакала... Но это были слезы, которые очищают сердце, с которыми выплакивается вся боль, все обиды, вся горечь, накопившаяся в сердце за долгие годы страшной неизвестности.
Письмо, конечно, было отворено, и Бог знает сколько раз прочитано чекистами, но разве это для Даши могло иметь какое значение?.. Для нее был важен факт: Вася жив и сообщает ей об этом через всех этих чекистов, которые будь Вася здесь, живьем бы его съели. Это не был «голос с того света», но сигнал, возвещающий перемену. Выход из мертвого круга безнадежности, затравленности, а главное — одиночества.
Андрей, серьезно и как бы глубоко о чем-то размышляя, смотрел на письмо, ничем не обнаруживая, какие чувства вызвало у него это первое письмо отца, первый его голос. Только когда Гринько прочитал письмо до конца, он взял конверт, долго рассматривал его со всех сторон, провел несколько раз пальцем по строкам адреса, отклеил марку...
— Мама, это папашино письмо?
— Да, родной, папашино.
— Значит, он держал его в своих руках?..
— Конечно, когда сам, своей рукой написал. Знаю я хорошо руку Василия Сергеевича, — ответил за Дашу Гринько.
— И письмо пришло от него к нам?..
(продолжение следует)
журнал Вольное казачество
№ 88 стр. 1-5
Комментариев нет:
Отправить комментарий