13-я часть
Владимир Алексеевич Куртин
Осколок

* * *

Видал я, как на станичных бойнях бьют быков: заводят быка в стойло, нагибают ему голову, и резник с размаху наносит ему удар молотом в верхнюю часть лба... Бык издает короткий, но такой жуткий, полный неописуемой боли крик, что если бы человек был хоть немного более того, что он есть, он, раз услыхав этот крик, уж никогда бы не ел мяса...
Вот такой удар нанесло мне известие о твоей смерти... Боль, страшную физическую боль почувствовал во всем теле. Как-то осел весь, — точно меня приплюснули чем-то тяжелым и быстрым. И только водил сухими ничего невидящими глазами. Потом вырвался из чьих-то рук и побежал на вокзал. Я не плакал. Глаза были сухи и горячи... А где-то, в глубине сердца, теплилась надежда... И разве бы это было чудо?.. Ведь эго так чудовищно нелепо!.. В голове кружилась где-то уловленная фраза: «телеграф вообще перевирает»...
— Да, конечно же, врет!.. Не может этого быть!..
В руках еще держал недочитанное письмо. Но и телеграммы здесь же...
Добежал до поезда. Вокруг казаки с винтовками:
— Нельзя — депутатский!
— Да пусти его... может родня какая...
Поезд шел страшно медленно. Несколько раз хотел выброситься в окно и — бежать. Мне казалось, что так было бы скорее ... а что — скорее?
Увидел около себя Алексея Ивановича.
— Провожу тебя до Кавказской, — говорит он.
— А в загробную жизнь я верю, хоть и скинул рясу... Отчаиваться не нужно: кто раньше, кто позже, — все там будем. И опять встретимся...
Да, и он уже там. И тоже «не своей волей». Не по естественной дороге: в том самом Е—е, где его так хорошо знали за его смелые выступления против большевиков, большевики черные задушили его... А на груди табличку повесили:
«За измену России и Казачеству». Бедная Россия, а еще беднее Казачество «в ней»...

* * *

Приехали на станцию К. Здесь происходило нечто неописуемое: тысячи пьяных, озверелых людей метались по местечку. На скопившихся поездах — серая, пьяная солдатская масса. На путях лежат трупы зарезанных, раздавленных маневрирующими поездами... Густые облака едкого дыма покрыли местечко: горел казенный винный склад. Во многих местах горит и поселок. Надрывно, жутко стонут десятки паровозов. На колокольне, около вокзала, тревожно гудит набат...
Бом-бом-бом... бом-бом-бом...
Пламя, разносимое свирепым восточным ветром, перескакивает с крова на кров. От рушащихся построек там и сям взметаются огромные вихри искр...
Пьяный солдат, стал на площадке нашего вагона, безобразно ругаясь, грозит кулаком церкви:
— Што звонишь?.. Бога зовешь?.. Он и сам не разберется в этом б—ке!..
В одном из вагонов соседнего с нами поезда нашли спирт. Туда рванулась тысячная толпа. Задние нажали, несколько человек передних раздавлены о колеса и стенку вагона. Забрызганные кровью и мозгами раздавленных, новые передние хватают бутыли, отбивают горлышки, запрокидывают в рот... Пьют... Тут же падают. Их затаптывают другие пьющие... Мужик вырывает у бабы бутылку. Баба визжит, царапает его за руки... Солдат с размаха бьет мужика по голове четвертной бутылью. Мужик, обливаясь кровью и спиртом, падает. Баба топчет его ногами, долбит каблуками глаза...
Толпа ревет, гогочет...
Из толпы, что скопилась около вокзала, вырывается объятый пламенем солдат. Шинель, пропитанная спиртом, горит точно сноп соломы.
— Горю, братцы, горю! — вопит солдат.
— Гори, чорт с тобой!
Кричат сотни голосов. Солдат падает в лужу нефти на, первом пути... Моментально обволакивается густым дымом...
Толпа ревет, гогочет...
— Вот она, вот она... Романовская... Пей, товарищи!
Пришедшие со склада казаки рассказывают, что много «товарищей» плавает в огромных цистернах со спиртом; много обгорелых трупов валяется на развалинах сгоревших корпусов...
Наконец, поезд тронулся. Толпы пьяных солдат кинулись к вагонам. Колотят в двери. Казак огрел переднего... Солдаты бешено забрали, разбили стекло... Поезд рванулся. «Товарищи» посыпались... Поезд затарахтел полным ходом...
Я смотрю на все это совершенно равнодушно: ни жалости, ни возмущения.
— Все равно, все равно, повторяю про себя.
— Все это так неважно, так обычно... Все равно... Но за что все это вдруг на нас?.. За что?..
В первый раз заплакал. Алексей Иванович возится около меня, подает воду.
— А разве лучше было бы, если бы она видела все это?
А меня так больно хлестнули слова: «если бы она видела»... Он говорит так, как будто ее действительно нет.
— Анжелочка мертвая... Анжелочка мертвая ...
Прислушиваюсь к тому, что говорю, и то, что слышу, кажется, так нелепо, так не похоже на действительность, на явь...
— Да уж не сплю ли я?.. Не кошмар ли это?..
А поезд так медленно тащится. Бьет косой дождь. На крыше стучат товарищи... Я сижу в углу купе против Алексея Ивановича. На мне нет ни пальто, ни черкески. Где и. когда я их снял? Не помню. Револьвера тоже нет, но кинжал на мне... В вагоне холодно и меня трясет лихорадка. Алексей Иванович со встречным поездом уехал назад. Я остался один...

* * *

Извозчик неистово хлещет лошаденку, дергает вожжами, цмокает губами...
— Да скорей же ты, ради Создателя, скорей! «Большая», «Зубов», и «Килмевская»... Вот, вот...
Все так же, как и было... ничто не изменилось...
Схватился за грудь... Вот уже виднеется дом. Ставни закрыты. В щели виден свет. Кто-то вышел. Хлопнули дверью. Соскочил с пролетки. Пробую нащупать кнопку звонка... Ноги дрожат. Сгибаются в коленях... Дверь отворилась. Кто-то обнял меня. Прижал к груди. Слышу плач. Мелькнули какие-то женщины... Много женщин... Поднялись по ступенькам. Зацепился за что-то. Упал... Гроб!.. Выхватил кинжал, ткнул себя... Но что-то сильное ударило по руке. Схватили меня, поволокли... И — все исчезло.

(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242