12-я часть
Владимир Алексеевич Куртин
Осколок
* * *
Теперь, когда передо мною проплывает то время, и я гляжу на него сквозь очки последующих событий; когда я вижу, как цеплялись один за другой все те факторы, наличие которых уже само по себе говорило о неизбежности рокового конца; когда вижу, что все те сны, безотчетная тревога, непонятная боязнь за тебя, страшные, неизвестно на чем основанные предсказания, острая боязнь и самой краткой разлуки, — были ясно видимые вехи на нашем пути и что только по этому пути шли мы и свернуть с него не могли, — мне становится страшно и за нашу прошлую жизнь и за жизнь человека вообще... Ничего-то мы не знаем... ничего!.. Тусклыми, далекими зарницами блеснут иногда «откровения» и погаснут.
И опять — тьма... Даже «откровения» то эти, этот свет велий, разгоняем силою своего разума, как что-то неприсущее самой природе человека. Для всего нашли мудреные определения, все рассортировали по полочкам так, что кроме этих полочек и не видно ничего. Как будто и нет ничего...
Почему, например, я так боялся твоей поездки в Энск? Ну, я знал, что там в это время находился Вортынский — комиссар по военным делам Энского совета, — но боязнь свою, нежелание, чтобы ты ехала в Энск, ни на одно мгновенье не связывал с его именем. Я знал, что тебе надо было съездить в Энск: ты ехала повидать отца «в последний раз». Нужно было взять кой-какие вещи, а главное, обратиться к доктору... Столько очевидных неоспоримых данных за то, что тебе надо было ехать туда. Тем более что из Энска ты должна была ехать прямо ко мне в Е... И все-таки, как только я остался один, — в голове вдруг засела мучительная, неотвязная мысль:
— Анжелика не должна ехать в Энск.
* * *
Всю дорогу от станицы до Е. я провисел на нижней ступеньке вагона. Те, кто пережили «Великую Рассейскую» знают, что значит «висеть» на нижней ступеньке вагона. Это значит, что во всякий момент от толчка ли или оттого, что устанут руки, — ты можешь очутиться под колесами поезда. Это значит, что тебя в любой момент, просто для молодецкой потехи, столкнут туда же «свободные граждане» самой «свободной» в мире страны, — это значит, что в вагонах, на вагонах, на буферах, на ступеньках, на паровозе — всюду, где только можно стать, сесть, лечь или хотя бы ухватиться рукою — стоят, сидят, висят «товарищи-солдаты», развозящие великобескровные лозунги: бей, режь, грабь...
Великороссийские изготовления французских продуктов: егалите, либерте, фратерните...
От мысли, что тебе придется ехать с такой компанией, холодел мозг.
«Приеду в Е., обязательно пошлю телеграмму, чтобы Анжелочка оставалась в станице», — думал я всю дорогу.
* * *
Я так и сделал. Но ты не получила моей телеграммы. Как бы предчувствуя это, я послал тебе сейчас же письмо с казаком. Он был «случайно» убит на ст. К. солдатами проходящего с фронта эшелона. Я послал, тебе еще несколько писем, надеясь, что хоть одно из них ты получишь... Ты не получила ни одного. А твое, в котором ты писала, что выезжаешь в Энск, я получил. Второе письмо от тебя я получил уже из Энска. В нем ты сообщала, что доехала благополучно, но что тебя мучит чудовищная тревога за меня. Было отчего тревожиться: в Е. уже пролилась кровь. Началась борьба не резолюциями и речами, а пушками и пулеметами.
«В это тревожное время я должна быть с тобой», — писала ты, — «я измучилась, изнервничалась. Рисуются всякие ужасы. Не знаю, что у вас делается, так как ваши газеты сюда не доходят. Думала остаться здесь 5—6 дней, но чувствую, что не выдержу, это выше моих сил...»
Вечером того же дня писала:
«Нет, я абсолютно не могу быть здесь дольше: страх, страх гонит меня отсюда. Боюсь выходить из дому... Думы с тобою... Даже мои старики, которых так хотела видеть, кажутся чужими. Сердце готово вырваться из груди и лететь к тебе... А писем от тебя нет... Завтра с вечерним поездом выезжаю.
Твоя жена.
Р. Б. Я совершенно здорова, а ты?
Геля».
На другой день утром:
«Проплакала всю ночь. Страшно мне... «Товарищи» стреляли всю ночь. Говорят, что пришли матросы... А от тебя и сегодня — ничего... Папа совсем не выходит из дому. Я все же выйду, куплю кое-что. Возьму монограмму, которую заказала на твой портфель... Хотела, чтобы ты не узнал о моем маленьком подарке прежде времени, да вот видишь, не смогла... Крепко, крепко целую тебя! Послезавтра уже будем вместе. И только тогда я успокоюсь. Каждая минута без тебя — ужасна. Храни тебя Пресвятая Богородица!
Твоя маленькая, одинокая
Анжелочка ...»
Это и предыдущее письма я получил, когда тебя уже не было...
* * *
Вот я написал этих два коротеньких слова... «не было». И у меня так больно, так больно сжалось сердце... Осмотрелся кругом... Один... Один до ужаса... Зачем я здесь... Зачем тогда у меня выбили из рук кинжал?..
Так не похоже на близкую смерть все то, что ты мне писала за — пять часов до смерти...
Неужели так было нужно? Кому?..
Весь тот день я в смертельной тоске метался по Е. Чудовищная тоска... Гнетущее, ноющее чувство тревоги лишило меня возможности не только делать то, для чего приехал в Е., но и понимать, что вокруг меня происходит. Я то запирался в своем номере и, не шагал, а бегал из угла в угол, — то бросался на кровать, закрывал голову подушками, спасаясь от преследующих криков боли самого дорогого для меня человека, которому не мог помочь; то выбегал на улицу думая, что толпа развлечет, успокоит меня. И ... и ожидал чуда: не увижу ли среди стольких тысяч — тебя... Почему бы ты не могла быть здесь, когда другие — могут?.. Садился на трамвай, бесцельно ездил туда-сюда... Обошел весь парк. Побывал даже на пристани... Несколько раз заходил в Атаманский дворец, где происходили заседания Рады. Но о чем там говорилось, не понимал. Точно был усыплен кем-то, и находился в состоянии транса. Долетали отдельные фразы, но без всякой связи с действительностью. Четко вставали картины из жизни на фронте, назойливо вертится мотив какой-то песенки, уловленной на улице... А надо всем этим чудовищное беспокойство и страх...
На обед попал в Собрание. Но — ничего не ел. Пил много.
— Да, я должен напиться: засну и — все пройдет.
Но пьян не напился. Только отчаянно заболела голова.
Выскочил на улицу. Не помню, как добрался до «Европы». Бросился на подушки и зарыдал:
— Анжелочка!.. Анжелочка!..
В этот момент, как я узнал после, ты кричала:
— Спасите меня!..
На другой день я получил от тебя письмо. То самое, в котором ты сообщала, что «завтра вечером поездом выезжаешь ко мне...»
Я сидел за столом в одной из комнат дворца. Около меня сидели мои друзья. Кажется, в этот день выбирали «управляющего военными делами...» О чем-то горячо спорили. Я читал твое письмо. А стоявший за моею спиной Алексей Иванович подсмеивался:
— В наш век — на пятом месяце брака уж разводятся, а он, как влюбленный жених, в сотый раз перечитывает письмо жены!..
К столу подходит дежурный гвардеец.
— Господин есаул — вам две телеграммы.
Разорвал одну:
«Анжелочка сильно заболела. Приезжайте. Отец».
Другую:
«Анжелочка скончалась. Спешите. Отец».
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Алексеевич Куртин
Осколок
* * *
Теперь, когда передо мною проплывает то время, и я гляжу на него сквозь очки последующих событий; когда я вижу, как цеплялись один за другой все те факторы, наличие которых уже само по себе говорило о неизбежности рокового конца; когда вижу, что все те сны, безотчетная тревога, непонятная боязнь за тебя, страшные, неизвестно на чем основанные предсказания, острая боязнь и самой краткой разлуки, — были ясно видимые вехи на нашем пути и что только по этому пути шли мы и свернуть с него не могли, — мне становится страшно и за нашу прошлую жизнь и за жизнь человека вообще... Ничего-то мы не знаем... ничего!.. Тусклыми, далекими зарницами блеснут иногда «откровения» и погаснут.
И опять — тьма... Даже «откровения» то эти, этот свет велий, разгоняем силою своего разума, как что-то неприсущее самой природе человека. Для всего нашли мудреные определения, все рассортировали по полочкам так, что кроме этих полочек и не видно ничего. Как будто и нет ничего...
Почему, например, я так боялся твоей поездки в Энск? Ну, я знал, что там в это время находился Вортынский — комиссар по военным делам Энского совета, — но боязнь свою, нежелание, чтобы ты ехала в Энск, ни на одно мгновенье не связывал с его именем. Я знал, что тебе надо было съездить в Энск: ты ехала повидать отца «в последний раз». Нужно было взять кой-какие вещи, а главное, обратиться к доктору... Столько очевидных неоспоримых данных за то, что тебе надо было ехать туда. Тем более что из Энска ты должна была ехать прямо ко мне в Е... И все-таки, как только я остался один, — в голове вдруг засела мучительная, неотвязная мысль:
— Анжелика не должна ехать в Энск.
* * *
Всю дорогу от станицы до Е. я провисел на нижней ступеньке вагона. Те, кто пережили «Великую Рассейскую» знают, что значит «висеть» на нижней ступеньке вагона. Это значит, что во всякий момент от толчка ли или оттого, что устанут руки, — ты можешь очутиться под колесами поезда. Это значит, что тебя в любой момент, просто для молодецкой потехи, столкнут туда же «свободные граждане» самой «свободной» в мире страны, — это значит, что в вагонах, на вагонах, на буферах, на ступеньках, на паровозе — всюду, где только можно стать, сесть, лечь или хотя бы ухватиться рукою — стоят, сидят, висят «товарищи-солдаты», развозящие великобескровные лозунги: бей, режь, грабь...
Великороссийские изготовления французских продуктов: егалите, либерте, фратерните...
От мысли, что тебе придется ехать с такой компанией, холодел мозг.
«Приеду в Е., обязательно пошлю телеграмму, чтобы Анжелочка оставалась в станице», — думал я всю дорогу.
* * *
Я так и сделал. Но ты не получила моей телеграммы. Как бы предчувствуя это, я послал тебе сейчас же письмо с казаком. Он был «случайно» убит на ст. К. солдатами проходящего с фронта эшелона. Я послал, тебе еще несколько писем, надеясь, что хоть одно из них ты получишь... Ты не получила ни одного. А твое, в котором ты писала, что выезжаешь в Энск, я получил. Второе письмо от тебя я получил уже из Энска. В нем ты сообщала, что доехала благополучно, но что тебя мучит чудовищная тревога за меня. Было отчего тревожиться: в Е. уже пролилась кровь. Началась борьба не резолюциями и речами, а пушками и пулеметами.
«В это тревожное время я должна быть с тобой», — писала ты, — «я измучилась, изнервничалась. Рисуются всякие ужасы. Не знаю, что у вас делается, так как ваши газеты сюда не доходят. Думала остаться здесь 5—6 дней, но чувствую, что не выдержу, это выше моих сил...»
Вечером того же дня писала:
«Нет, я абсолютно не могу быть здесь дольше: страх, страх гонит меня отсюда. Боюсь выходить из дому... Думы с тобою... Даже мои старики, которых так хотела видеть, кажутся чужими. Сердце готово вырваться из груди и лететь к тебе... А писем от тебя нет... Завтра с вечерним поездом выезжаю.
Твоя жена.
Р. Б. Я совершенно здорова, а ты?
Геля».
На другой день утром:
«Проплакала всю ночь. Страшно мне... «Товарищи» стреляли всю ночь. Говорят, что пришли матросы... А от тебя и сегодня — ничего... Папа совсем не выходит из дому. Я все же выйду, куплю кое-что. Возьму монограмму, которую заказала на твой портфель... Хотела, чтобы ты не узнал о моем маленьком подарке прежде времени, да вот видишь, не смогла... Крепко, крепко целую тебя! Послезавтра уже будем вместе. И только тогда я успокоюсь. Каждая минута без тебя — ужасна. Храни тебя Пресвятая Богородица!
Твоя маленькая, одинокая
Анжелочка ...»
Это и предыдущее письма я получил, когда тебя уже не было...
* * *
Вот я написал этих два коротеньких слова... «не было». И у меня так больно, так больно сжалось сердце... Осмотрелся кругом... Один... Один до ужаса... Зачем я здесь... Зачем тогда у меня выбили из рук кинжал?..
Так не похоже на близкую смерть все то, что ты мне писала за — пять часов до смерти...
Неужели так было нужно? Кому?..
Весь тот день я в смертельной тоске метался по Е. Чудовищная тоска... Гнетущее, ноющее чувство тревоги лишило меня возможности не только делать то, для чего приехал в Е., но и понимать, что вокруг меня происходит. Я то запирался в своем номере и, не шагал, а бегал из угла в угол, — то бросался на кровать, закрывал голову подушками, спасаясь от преследующих криков боли самого дорогого для меня человека, которому не мог помочь; то выбегал на улицу думая, что толпа развлечет, успокоит меня. И ... и ожидал чуда: не увижу ли среди стольких тысяч — тебя... Почему бы ты не могла быть здесь, когда другие — могут?.. Садился на трамвай, бесцельно ездил туда-сюда... Обошел весь парк. Побывал даже на пристани... Несколько раз заходил в Атаманский дворец, где происходили заседания Рады. Но о чем там говорилось, не понимал. Точно был усыплен кем-то, и находился в состоянии транса. Долетали отдельные фразы, но без всякой связи с действительностью. Четко вставали картины из жизни на фронте, назойливо вертится мотив какой-то песенки, уловленной на улице... А надо всем этим чудовищное беспокойство и страх...
На обед попал в Собрание. Но — ничего не ел. Пил много.
— Да, я должен напиться: засну и — все пройдет.
Но пьян не напился. Только отчаянно заболела голова.
Выскочил на улицу. Не помню, как добрался до «Европы». Бросился на подушки и зарыдал:
— Анжелочка!.. Анжелочка!..
В этот момент, как я узнал после, ты кричала:
— Спасите меня!..
На другой день я получил от тебя письмо. То самое, в котором ты сообщала, что «завтра вечером поездом выезжаешь ко мне...»
Я сидел за столом в одной из комнат дворца. Около меня сидели мои друзья. Кажется, в этот день выбирали «управляющего военными делами...» О чем-то горячо спорили. Я читал твое письмо. А стоявший за моею спиной Алексей Иванович подсмеивался:
— В наш век — на пятом месяце брака уж разводятся, а он, как влюбленный жених, в сотый раз перечитывает письмо жены!..
К столу подходит дежурный гвардеец.
— Господин есаул — вам две телеграммы.
Разорвал одну:
«Анжелочка сильно заболела. Приезжайте. Отец».
Другую:
«Анжелочка скончалась. Спешите. Отец».
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Комментариев нет:
Отправить комментарий