(окончание)
14-я часть
Владимир Алексеевич Куртин
Осколок

* * *

Я лежу на кушетке в твоем кабинете. Около меня сидит хорунжий Михайлов. Против меня Константин Иванович. Хорунжий дремлет. Отец, подперев голову рукою, испытующе смотрит на твой портрет... Зеркало над столиком закрыто черной кисеею. Фитиль лампы прикручен. Полутьма. В комнате душно, жарко. Слышу запах ладана. Зашипели часы. Пробило два. В гостиной послышался шорох, протяжный зевок.
— Живый в помощи Вышнего...
— Что это?..
Прислушиваюсь.
— Рече безумец, в сердце своем...
— Перестать!.. Перестать!..
Кричу я, вскакиваю с кушетки и бегу к тебе...

* * *

Мало уже осталось рассказывать. Ты уже не принадлежала мне одному. Опять этот несносный хорунжий ухватил меня. Опять столпились женщины. Опять меня уводят от тебя...
— Да какое вы имеете право! Уйдите отсюда!.. Уйдите все!.. Оставьте нас в покое!..
Но меня не слушают. Женщины плачут. Одни из них целуют меня, говорят что-то. Другие оправляют на тебе покрывало, вставляют между пальцами свечу, кладут цветы... Монашка опять начинает свое ужасное бормотанье...
Так продолжалось пять дней и пять ночей. Тогда я, конечно, не знал, что это продолжалось «пять дней и пять ночей»...
За это время я часто слышал слова: «летаргия», «отравление», «самоотравление»...
Однажды Константин Иванович, смущаясь и «издалека», начал рассказывать, как мучатся после те люди, которые, не зная истинной причины смерти любимого человека, не позволили врачам определить это... Догадавшись, к чему он клонит, я так сжал кулаки, так бешено крикнул:
— Резать... Ни за что!
Старик испугался... Потом заплакал...
— Спасибо, сын мой, я тоже не хочу этого... Резать Анжелочку... Но надо было спросить тебя... Врачи хотели... Полиция... А я то? Божья воля...
Приехал Султан
— Я не верил, — сказал он. — Не мог поверить...
Долго мы стояли около тебя.
— Спящая богиня...
— Да, да... ты прав. Спящая богиня...
— Счастливая, ты не знаешь, что делается в <нашем царстве»... Мы уж никогда не соберемся в моем ауле, на «вышке»... над Кубанью... Мечту убили...

* * *

Дорогой мой, незабвенный друг!.. Если бы знал он, как близка уже была тогда к нему смерть!.. И какая ужасная смерть!..
Его схватили. Связали. Бросили на кучу хвороста, облили керосином... Подожгли...
И погиб мученически рыцарь. Отпрыск славного княжеского рода... Погиб от грязных рук своих заклятых врагов. Врагов своей родины — Кубани...

* * *

Несколько раз слыхал боязливое, любопытное — «отравилась»... Случайно подслушал, как пристав спрашивал мать:
— А они хорошо жили?..
Мать заплакала.
— Дай Бог, чтобы все так жили.
И дала приставу связок твоих писем. Их скоро вернули. Полицейский пристав сочувственно пожимал мне руку. Говорил, что в сравнении с несчастьем постигшем Россию — личное несчастье — пустяки. Говорил, что он свои обязанности исполняет только по «инерции», что скоро уйдет на покой... Я не слушал полицейского пристава...

* * *

Пришел день, когда я услыхал, что появились «признаки»...
А потом тебя вынесли. Положили на катафалк. Три пары лошадей в белых попонах. Белый катафалк. Длинные ряды девочек с венцами из живых цветов. За ними — «весь город». И у всех в руках грустные, белые астры...
Я шел за катафалком и смотрел, как тяжело вздрагивает от толчков твоя голова. Видел отделившуюся прядь волос надо лбом. И больше ничего не видел...
В церкви эту прядь срезали. Сейчас она у меня. Она обшита твоей ленточкой и вместе с крестом висит у меня на груди. Умирая, я хотел бы передать кому-нибудь из близких и крест и локон... Это все мое имущество. Но — «близких» у меня нет, а чужим это не нужно...
Я один задержался здесь. И с радостью пойду ко всем тем, с кем жил, кого любил, с кем хотел строить красивую радостную жизнь на земле...
Тебя положили в ограде Варваринской церкви. После я купил возле место и для себя. Теперь там, наверное, лежит твой отец. А мне — лечь здесь. На чужбине...
Часто вижу, как из городской больницы выносят гроб. Гроб несут арестанты из местной тюрьмы; крест впереди — больничный сторож. Это те, что как и я, случайно задержались на земле и дожили свои последние дни одинокими, никому не нужными...
Смерть их — лишнее бесплатное место в городской больнице и неприятная, а может и приятная прогулка для узников...
Скоро они отнесут и меня... И кончатся мои воспоминания...

* * *

Я написал все, что было. Ничего не прибавил и не скрыл ничего...
Что еще осталось сказать? Разве то, что после того, как тебя отнесли в ограду Варваринской церкви, я несколько дней подряд ходил по тем улицам, по которым ты прошла в день своей смерти. Заходил в магазины, в которые ты тогда заходила. Подолгу беседовал с ювелиром. Он добросовестно исполнил твой заказ: в четверг, в 5 часов дня монограмма была готова... А ты уже лежала в белом, с золотыми кистями по углам, гробу... Я точно установил, где и в какой момент была ты; где и в какой момент ты встретилась с толпой свободных рабов; где, спасаясь от них, взяла извозчика. И извозчика того нашел. Он сказал мне, что ты была «бледная, точно от мела»... Выходя из магазина Андреева, ты встретила наших станичников. Они сказали тебе, что «собственными глазами видели, как меня большевики убили на вокзале Армавира». Рассказы видевших тебя между двенадцатью и двумя часами были противоречивы. Одни утверждали, что видели тебя в парке, — другие — в это же самое время — на вокзале. Одни говорили, что ты была одна; другие, что с тобою был «военный в светло-серой шинели». Одно я узнал доподлинно: в этот день с двухчасовым поездом из Энска выехал Вортынский.
Только одно существо могло бы рассказать, что было с тобою в тот роковой день; это — твоя Дэзи, с которой ты в тот день вышла... Но она только жалобно скулила, лизала мне руки, как-то многозначительно смотрела своими маленькими, умными глазками... Ночью, забравшись в твой кабинет, выла... жутко, надрывно... Анна Алексеевна уверяла, что она плакала. Может быть... Может быть, и плакала... Но она ничего мне не сказала...

* * *

Надо ли говорить, как я жил после? Я расскажу лишь один маленький, неважный эпизод, который почему то глубоко запечатлелся в моей памяти.
Однажды, раннею весною, я стоял около одного из бесконечных заборов, какими отгорожены с улицы дома в нашей станице. У забора было сухо. Пригревало солнце. Посреди же улицы грязь была схвачена утренним морозом в огромные кочки. Вдруг из двора, около которого я стоял, выбросили маленького щенка. Он больно шлепнулся головкой о кочку, и, некоторое время лежал неподвижным. Я уже подумал, что «кутёночек» убился; но он приподнялся на своих коротеньких, растопыренных в стороны лапках и, жалобно взвизгивая, пополз по грязи, тыча слепой мордочкой в кочки, спотыкаясь и падая... Долго он полз зал между кочками, но за все время, пока я наблюдал за ним, ни на шаг не отдалился от того места, на которое его швырнула чья-то безжалостная рука...

* * *

Море тихо. Серебристый саван его, сотканный из лунных лучей, колышется едва-едва... Всюду мир... Меланхолично, тоскливо стонет сыч... В отворенное окно моей комнаты влетел «настонырь» — летучая мышь. Несколько секунд кружилась бесшумно под потолком. Потом — прилепилась в уголку. Сложила свои ноги-крылья...
Не за мной ли прилетел ты, маленький Дух Тьмы?.. Устал и я... Забиться в уголок и — заснуть... Навсегда.


(окончание)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242