2-я часть
Куртин В. А.
К отцу!
— Да вот видишь: пришло.
Андрей задумался.
— Значит и сам папаня может прийти к нам?..
Старый Гринько будто поперхнулся чем-то, боязливо осмотрелся кругом...
— Ну, это ты много спрашиваешь...
— А где он? — Только теперь спохватилась спросить Даша.
— Ненашенскими буквами написано. Ну да помаленьку разберем:
— Kraljevina Srba, Hrvata i Slovenaca... Ba-nat. Ba-va-nis-te... — ломая язык, с трудом прочитал Гринько.
— А где это?
О существовании такого Кральевства Гринько до сих пор и не слыхал, а где оно находится — понятия не имел.
— А кто это? — Показывая марку, спросил Андрюша.
— Должно быть ихний царь...
Письмо и марку положили вместе с фотографическими карточками и в тот же вечер отписали большое письмо.
А не прошло и 2 месяцев — получили ответ. Теперь они уже знали, что отец живет в Сербии. А где эта Сербия, Гринько знал определенно.
Каждое письмо отца для них было большим радостным событием. Светлым праздником в беспраздничной советской жизни. Теперь они знали все об отце, а отец знал об них. Только... только отец не знал, что они не живут в своем доме, а на гумне, что у них отобрали все — до последней тряпки, что Андрея не приняли в школу, как офицерского сына, что мать раньше каждую субботу, а теперь по воскресеньям моет полы в его доме, в котором живут приехавшие из России две комсемьи... Еще тогда, когда они получили первое письмо, старый Гринько им посоветовал не писать всего, т. к. такое письмо до отца все равно не дошло бы, а и самим тогда беды не обобраться...
А жизнь с каждым днем становилась все тяжелее: огород, который их все-таки кое-как кормил, отобрали. Просто пришли однажды какие-то бабы, изругали Дашу, как хотели, взяли из огорода все, что можно было взять, и ушли. Казаков в станице осталось мало, попросить куска хлеба не у кого, и голод притиснул Дашу и ее сына еще страшнее, чем в 22 году...
Босый, в невероятных лохмотьях бродил Андрюша по садам и плавням около Кубани, собирая пикули, лесные яблоки, груши... а мать из всего этого умудрялась варить похлебку...
Сама Даша обносилась так, что и показаться на улице стыдно было. Не раз ее высмеивали совроссийские бабы.
— Видишь, охвицерша прелести свои показывает.
А одна из них, хорошо известная в станице «почти комиссарша», душевно посоветовала:
— Написала бы ты своему. Деньжищ у него, пади, хоть отгребай, — послал бы на юбку...
И многозначительно подмигнула своим товаркам.
Больно резнул Дашу совет коммунистки. Знала она хорошо, куда идут доллары, которые казаки посылают из-за границы. Не послушала Даша совета гулящей предженагиткомы, не написала мужу, а дня через три, четыре к ней пришел не кто иной, как сам почтовскрыватель, товарищ Фунтиков — гроза и трепет всех «ущемленцев», саботажников и частников. Сев за стол, товарищ написал письмо Дашину мужу с нижайшими до земли поклонами, слезными мольбами вернуться домой, с припиской в конце письма:
... А пока пришли нам хоть 10 долларов. Нужно дом покрыть, так как протек... Не сомневайся: деньги у нас на почте никогда не пропадают... И перечислил имена всех тех, которые «получили»...
Поставила Даша на письме крест, а Андрей всю пятерню, чтоб у отца не было никакого сомнения. Марку товарищ сам приклеил.
— Вернешь, когда доллары получишь, — подло ухмыльнулся товарищ Фунтиков и ушел...
А Даша с тех пор не только что долларов, но и писем от мужа уже не получала...
Жизнь стала невыносима. Нестерпимая головная боль в конец измучила Дашу. Целые дни и ночи лежала она на голой лежанке, крепко стиснув бескровные губы, а мутными, точно мертвыми глазами, установившись в грязное пятно на потолке, которое после каждого дождя становится все больше и больше. Но Даша не видит ни потолка, ни обваливающейся с него глины... вообще глазами Даша ничего и никого не видит, а только сердцем. И только своего Андрюшу. Она видит, как он, точно звереныш, крадется по колхозным гумнам, собирая колосья, то около сарая с картошкой, то около старой мельницы Шилиных, где ему Кондрат мельник, дает иногда пригоршню муки, то бродит по опустевшим садам, собирая старые сухие чубуки...
— Долго ли так будет?.. Что из него выйдет?..
О себе она очень хорошо знала, что долго не протянет...
Андрюша все чаще и чаще находил ее в обморочном состоянии... Плакал около нее, бил себя кулаченками в грудь, обнимал ее голову, целовал ее в сухие, крепко стиснутые губы...
— Мама, родная моя!.. Мама!.. Папаня скоро приедет!.. В станице все говорят... Приедет!..
Если мать скоро приходила в себя, Андрей весело вертелся около печи, где он на жестянке пек пышки, а в золе картошку и без умолку рассказывал матери, как они славно заживут, когда вернется отец; если же обморок длился долго, Андрюша, наморщив брови, задумавшись, тихонько садился на маленький «стульчик», припав лбом к ее изголовью... Тогда в хатенке Даши Чаплыгиной бывало тише, чем в могиле, а в маленькое оконце даже и месяц не заглядывал, чтобы не видеть, как живут побежденные...
А однажды, вернувшись из станицы, Андрей нашел мать мертвою. Лежала она в обычном своем положении — на спине. Только руки были не под головой, а на груди. Крепко сплелись сухие холодные пальцы, а на почерневшем лице жутко торчит заострившийся нос. Глаза по-прежнему смотрят в грязное пятно, разросшееся уже по всему потолку...
Андрей долго смотрел в мутное стекло широко открытых глаз матери, присел около ее изголовья, прильнул лицом к ее неестественно вытянувшейся шее... За стеной хлюпает первый осенний дождь, через дыру, что в центре грязного пятна на потолке, падают тяжелые капли и четко такают, разбиваясь о воду в подставленном еще утром под дыру ведре... Так, убаюканный однообразным таканием дождя, Андрюша проспал до утра... А утром пришел старый Гринько с писарем из сельсовета и двумя «пожарными». Пожарные положили мать на носилки и понесли на кладбище. Андрюша босый, в материной кофте, накинутой на голову, молча шел за носилками... Старый Гринько с писарем остался дома — переписать вещи — как он объяснил Андрюше. Но, вероятнее, потому, что боялся идти по станице за телом умершей, чтобы не заподозрили в сочувствии казакам.
С кладбища Андрюша шел сам. А когда пришел домой, Гринька и писаря уже не было. С минуту Андрей нерешительно стоял посреди хаты, потом быстрым привычным скачком взобрался на лавку и достал из дыры в стене конверт с фотографическими карточками. Одну карточку положил за пазуху, а остальные опять спрятал на старое место. Постоял еще немного; равнодушным взглядом обвел пустую хату. Вышел. Холодный дождь сразу полился за воротник его кофты, добираясь до спрятанной карточки, но так как на Андрее еще с раннего утра все было мокро, — он не обращал на то никакого внимания. Торопливо шлепал по лужам, перелезал канавы, пересекал пустые гумна. Станица была точно мертвая. Лишь кое-где подвывали собаки.
Андрюша хорошо знал станицу; еще — лучше задворки; так, не выйдя нигде на улицу, обойдя все дворы, он подошел к дому, в котором жил старый почтальон Гринько.
— Ты что, малыш? — нежно спросил Гринько Андрюшу, когда тот, тихонько отворив дверь, нерешительно остановился на пороге.
— Да войди, войди... Обсушись немного... Да, теперь ты сам остался... Дела... — как бы за себя говорил дед, снимая с Андрея мокрую кофту...
— Обсушись, обсушись немного... Сядь вот тут, около печки... Говорил я писарю: в детколонию тебя отправят...
— Не хочу я туда, дедушка... Не пойду я туда, — уныло, но и решительно отозвался, наконец, Андрюша...
— А куда ж ты?.. Как жить будешь?..
— К отцу пойду, дедушка...
— К отцу?! — Даже присел от удивления Гринько.
— Как же ты найдешь его?..
— Затем и пришел, чтобы вы мне растолковали, где эта Сербия...
— Э, далеко это... нужно железной дорогой до Новороссийска, потом переплыть на пароходе море... Будет тебе Болгария. Пройти всю Болгарию, потом начнется Сербия...
— А можно ли на лодке через море?
— На лодке?.. Не доедешь. Большое то оно, Черное море... Да ты взаправду?..
— Взаправду, дедушка... Напиши только адрес папани...
У доброго старика заслезились глаза.
— Пропадешь, малый... Ну, да и тут пропадешь, — уже про себя подумал он и на маленьком клочке бумаги написал:
«Андрюша Чаплыгин, казак, идет к отцу в Сербию, Банат, село Баваниште»...
— Не показывай всякому, а то выпорют и в трудколонию отправят... Да никому не говори, что это я тебе написал! Не скажешь?..
— Не скажу, дедушка, хоть убьют, не скажу... Ведь я ж — казак!..
Дед заплакал, сунул Андрюши в руку бумажный рубль...
— Айда... Айда теперь...
Андрей ушел. И уже в Кропоткине смешался с сотнями голой, голодной «беспризорной» детворы, которой кишат все узловые станции Страны Советов...
Норд-ост стих. Но огромные валы мертвой зыби еще яростно били о капитанский мостик «Faraby’a», который то скользил в глубокий водяной ров, то неуклюже выбирался на пенный гребень, то падал на левый, то на правый борт, то зарывался носом в бок поперечной волны. Завернутые гривы волн с глухим шумом раскатывались по палубе, могучими всплесками ударяясь о стекло рулевой будки, где старый Джим, впившись глазами в мутные контуры черноморских гор, вертя огромным штурвалом, вел пароход к Новороссийску. «Faraby» был без груза и без балласта... Да ведь шел за дешевой пшеницей!..
Джим до боли в глазах всматривался в неясные очертания гор, стараясь ухватить под ними высокую трубу элеватора. На компасную стрелку и не смотрел: не первый раз Джим в Новороссийске. Даже говорить по-русски немного умеет... Последний раз он был здесь в 1920 году. Всего насмотрелся. И хоть и не особенно разбирался в русской революции, о большевиках мнение сложил определенное:
— Beasts — звери.
Помнит Джим, как они последний раз отчаливали от Новороссийска. Будто сейчас видит толпы обезумевших от отчаянья казаков, их жен и детей. Слышит плач, проклятья... А хорошо знал, что их страх и отчаянье оправданы. Ибо с гор уж спускались — звери...
Резкий треск телеграфа прервал мысли Джима. Автоматически припал ухом к рупору...
— With right is a Boat!
Налег Джим на штурвал. Свернул налево нос «Faraby’a». Сейчас и сам видит: баркас — под правым бортом, перевернутый... Выждал Джим, когда подошел вал, свернул под откос, в ров, и баркас оказался на гребне выше палубы.
Матросы ухватили его крючьями, тянут... Но — что это за баркасом волочится?.. Джим даже штурвал из рук выпустил...
— God be with us!.. A boy!
Из воды показалось полуголое тело мальчика, привязанное канатом к раму баркаса.
Столпились около него матросы. Даже капитан подошел... А когда, по приказанию капитана, стаскивали с мертвого мокрое тряпье, нашли в нем зашитую в холст фотографическую карточку и клочок бумаги.
— Эй, Джим!..
Джим посмотрел на карточку, на бумажку, на сине-зеленое лицо мальчика.
— Казак... офицер...
Взял бумажку в руки. Прочитал. Но из всего написанного понял только последнее слово:
— К отцу.
— То father — перевел он столпившимся матросам и капитану. И. неловко сдернув с головы фуражку, опустился на колени перед трупиком Андрюши Чаплыгина. Опустились на колени и матросы...
— Father our that thou art on heaven...
Начал срывающимся голосом старый Джим молитву.
— Eternat rest.
— Amen. — Закончили матросы...
Потом обмотали тело Андрюшино куском полотна, привязали к ногам два колосника... Столкнули с борта...
Скользнув по откосу волны, Андрюша тихо поплыл к отцу...
(окончание)
журнал Вольное казачество
№ 88 стр. 1-5
Куртин В. А.
К отцу!
— Да вот видишь: пришло.
Андрей задумался.
— Значит и сам папаня может прийти к нам?..
Старый Гринько будто поперхнулся чем-то, боязливо осмотрелся кругом...
— Ну, это ты много спрашиваешь...
— А где он? — Только теперь спохватилась спросить Даша.
— Ненашенскими буквами написано. Ну да помаленьку разберем:
— Kraljevina Srba, Hrvata i Slovenaca... Ba-nat. Ba-va-nis-te... — ломая язык, с трудом прочитал Гринько.
— А где это?
О существовании такого Кральевства Гринько до сих пор и не слыхал, а где оно находится — понятия не имел.
— А кто это? — Показывая марку, спросил Андрюша.
— Должно быть ихний царь...
Письмо и марку положили вместе с фотографическими карточками и в тот же вечер отписали большое письмо.
А не прошло и 2 месяцев — получили ответ. Теперь они уже знали, что отец живет в Сербии. А где эта Сербия, Гринько знал определенно.
Каждое письмо отца для них было большим радостным событием. Светлым праздником в беспраздничной советской жизни. Теперь они знали все об отце, а отец знал об них. Только... только отец не знал, что они не живут в своем доме, а на гумне, что у них отобрали все — до последней тряпки, что Андрея не приняли в школу, как офицерского сына, что мать раньше каждую субботу, а теперь по воскресеньям моет полы в его доме, в котором живут приехавшие из России две комсемьи... Еще тогда, когда они получили первое письмо, старый Гринько им посоветовал не писать всего, т. к. такое письмо до отца все равно не дошло бы, а и самим тогда беды не обобраться...
А жизнь с каждым днем становилась все тяжелее: огород, который их все-таки кое-как кормил, отобрали. Просто пришли однажды какие-то бабы, изругали Дашу, как хотели, взяли из огорода все, что можно было взять, и ушли. Казаков в станице осталось мало, попросить куска хлеба не у кого, и голод притиснул Дашу и ее сына еще страшнее, чем в 22 году...
Босый, в невероятных лохмотьях бродил Андрюша по садам и плавням около Кубани, собирая пикули, лесные яблоки, груши... а мать из всего этого умудрялась варить похлебку...
Сама Даша обносилась так, что и показаться на улице стыдно было. Не раз ее высмеивали совроссийские бабы.
— Видишь, охвицерша прелести свои показывает.
А одна из них, хорошо известная в станице «почти комиссарша», душевно посоветовала:
— Написала бы ты своему. Деньжищ у него, пади, хоть отгребай, — послал бы на юбку...
И многозначительно подмигнула своим товаркам.
Больно резнул Дашу совет коммунистки. Знала она хорошо, куда идут доллары, которые казаки посылают из-за границы. Не послушала Даша совета гулящей предженагиткомы, не написала мужу, а дня через три, четыре к ней пришел не кто иной, как сам почтовскрыватель, товарищ Фунтиков — гроза и трепет всех «ущемленцев», саботажников и частников. Сев за стол, товарищ написал письмо Дашину мужу с нижайшими до земли поклонами, слезными мольбами вернуться домой, с припиской в конце письма:
... А пока пришли нам хоть 10 долларов. Нужно дом покрыть, так как протек... Не сомневайся: деньги у нас на почте никогда не пропадают... И перечислил имена всех тех, которые «получили»...
Поставила Даша на письме крест, а Андрей всю пятерню, чтоб у отца не было никакого сомнения. Марку товарищ сам приклеил.
— Вернешь, когда доллары получишь, — подло ухмыльнулся товарищ Фунтиков и ушел...
А Даша с тех пор не только что долларов, но и писем от мужа уже не получала...
Жизнь стала невыносима. Нестерпимая головная боль в конец измучила Дашу. Целые дни и ночи лежала она на голой лежанке, крепко стиснув бескровные губы, а мутными, точно мертвыми глазами, установившись в грязное пятно на потолке, которое после каждого дождя становится все больше и больше. Но Даша не видит ни потолка, ни обваливающейся с него глины... вообще глазами Даша ничего и никого не видит, а только сердцем. И только своего Андрюшу. Она видит, как он, точно звереныш, крадется по колхозным гумнам, собирая колосья, то около сарая с картошкой, то около старой мельницы Шилиных, где ему Кондрат мельник, дает иногда пригоршню муки, то бродит по опустевшим садам, собирая старые сухие чубуки...
— Долго ли так будет?.. Что из него выйдет?..
О себе она очень хорошо знала, что долго не протянет...
Андрюша все чаще и чаще находил ее в обморочном состоянии... Плакал около нее, бил себя кулаченками в грудь, обнимал ее голову, целовал ее в сухие, крепко стиснутые губы...
— Мама, родная моя!.. Мама!.. Папаня скоро приедет!.. В станице все говорят... Приедет!..
Если мать скоро приходила в себя, Андрей весело вертелся около печи, где он на жестянке пек пышки, а в золе картошку и без умолку рассказывал матери, как они славно заживут, когда вернется отец; если же обморок длился долго, Андрюша, наморщив брови, задумавшись, тихонько садился на маленький «стульчик», припав лбом к ее изголовью... Тогда в хатенке Даши Чаплыгиной бывало тише, чем в могиле, а в маленькое оконце даже и месяц не заглядывал, чтобы не видеть, как живут побежденные...
А однажды, вернувшись из станицы, Андрей нашел мать мертвою. Лежала она в обычном своем положении — на спине. Только руки были не под головой, а на груди. Крепко сплелись сухие холодные пальцы, а на почерневшем лице жутко торчит заострившийся нос. Глаза по-прежнему смотрят в грязное пятно, разросшееся уже по всему потолку...
Андрей долго смотрел в мутное стекло широко открытых глаз матери, присел около ее изголовья, прильнул лицом к ее неестественно вытянувшейся шее... За стеной хлюпает первый осенний дождь, через дыру, что в центре грязного пятна на потолке, падают тяжелые капли и четко такают, разбиваясь о воду в подставленном еще утром под дыру ведре... Так, убаюканный однообразным таканием дождя, Андрюша проспал до утра... А утром пришел старый Гринько с писарем из сельсовета и двумя «пожарными». Пожарные положили мать на носилки и понесли на кладбище. Андрюша босый, в материной кофте, накинутой на голову, молча шел за носилками... Старый Гринько с писарем остался дома — переписать вещи — как он объяснил Андрюше. Но, вероятнее, потому, что боялся идти по станице за телом умершей, чтобы не заподозрили в сочувствии казакам.
С кладбища Андрюша шел сам. А когда пришел домой, Гринька и писаря уже не было. С минуту Андрей нерешительно стоял посреди хаты, потом быстрым привычным скачком взобрался на лавку и достал из дыры в стене конверт с фотографическими карточками. Одну карточку положил за пазуху, а остальные опять спрятал на старое место. Постоял еще немного; равнодушным взглядом обвел пустую хату. Вышел. Холодный дождь сразу полился за воротник его кофты, добираясь до спрятанной карточки, но так как на Андрее еще с раннего утра все было мокро, — он не обращал на то никакого внимания. Торопливо шлепал по лужам, перелезал канавы, пересекал пустые гумна. Станица была точно мертвая. Лишь кое-где подвывали собаки.
Андрюша хорошо знал станицу; еще — лучше задворки; так, не выйдя нигде на улицу, обойдя все дворы, он подошел к дому, в котором жил старый почтальон Гринько.
— Ты что, малыш? — нежно спросил Гринько Андрюшу, когда тот, тихонько отворив дверь, нерешительно остановился на пороге.
— Да войди, войди... Обсушись немного... Да, теперь ты сам остался... Дела... — как бы за себя говорил дед, снимая с Андрея мокрую кофту...
— Обсушись, обсушись немного... Сядь вот тут, около печки... Говорил я писарю: в детколонию тебя отправят...
— Не хочу я туда, дедушка... Не пойду я туда, — уныло, но и решительно отозвался, наконец, Андрюша...
— А куда ж ты?.. Как жить будешь?..
— К отцу пойду, дедушка...
— К отцу?! — Даже присел от удивления Гринько.
— Как же ты найдешь его?..
— Затем и пришел, чтобы вы мне растолковали, где эта Сербия...
— Э, далеко это... нужно железной дорогой до Новороссийска, потом переплыть на пароходе море... Будет тебе Болгария. Пройти всю Болгарию, потом начнется Сербия...
— А можно ли на лодке через море?
— На лодке?.. Не доедешь. Большое то оно, Черное море... Да ты взаправду?..
— Взаправду, дедушка... Напиши только адрес папани...
У доброго старика заслезились глаза.
— Пропадешь, малый... Ну, да и тут пропадешь, — уже про себя подумал он и на маленьком клочке бумаги написал:
«Андрюша Чаплыгин, казак, идет к отцу в Сербию, Банат, село Баваниште»...
— Не показывай всякому, а то выпорют и в трудколонию отправят... Да никому не говори, что это я тебе написал! Не скажешь?..
— Не скажу, дедушка, хоть убьют, не скажу... Ведь я ж — казак!..
Дед заплакал, сунул Андрюши в руку бумажный рубль...
— Айда... Айда теперь...
Андрей ушел. И уже в Кропоткине смешался с сотнями голой, голодной «беспризорной» детворы, которой кишат все узловые станции Страны Советов...
Норд-ост стих. Но огромные валы мертвой зыби еще яростно били о капитанский мостик «Faraby’a», который то скользил в глубокий водяной ров, то неуклюже выбирался на пенный гребень, то падал на левый, то на правый борт, то зарывался носом в бок поперечной волны. Завернутые гривы волн с глухим шумом раскатывались по палубе, могучими всплесками ударяясь о стекло рулевой будки, где старый Джим, впившись глазами в мутные контуры черноморских гор, вертя огромным штурвалом, вел пароход к Новороссийску. «Faraby» был без груза и без балласта... Да ведь шел за дешевой пшеницей!..
Джим до боли в глазах всматривался в неясные очертания гор, стараясь ухватить под ними высокую трубу элеватора. На компасную стрелку и не смотрел: не первый раз Джим в Новороссийске. Даже говорить по-русски немного умеет... Последний раз он был здесь в 1920 году. Всего насмотрелся. И хоть и не особенно разбирался в русской революции, о большевиках мнение сложил определенное:
— Beasts — звери.
Помнит Джим, как они последний раз отчаливали от Новороссийска. Будто сейчас видит толпы обезумевших от отчаянья казаков, их жен и детей. Слышит плач, проклятья... А хорошо знал, что их страх и отчаянье оправданы. Ибо с гор уж спускались — звери...
Резкий треск телеграфа прервал мысли Джима. Автоматически припал ухом к рупору...
— With right is a Boat!
Налег Джим на штурвал. Свернул налево нос «Faraby’a». Сейчас и сам видит: баркас — под правым бортом, перевернутый... Выждал Джим, когда подошел вал, свернул под откос, в ров, и баркас оказался на гребне выше палубы.
Матросы ухватили его крючьями, тянут... Но — что это за баркасом волочится?.. Джим даже штурвал из рук выпустил...
— God be with us!.. A boy!
Из воды показалось полуголое тело мальчика, привязанное канатом к раму баркаса.
Столпились около него матросы. Даже капитан подошел... А когда, по приказанию капитана, стаскивали с мертвого мокрое тряпье, нашли в нем зашитую в холст фотографическую карточку и клочок бумаги.
— Эй, Джим!..
Джим посмотрел на карточку, на бумажку, на сине-зеленое лицо мальчика.
— Казак... офицер...
Взял бумажку в руки. Прочитал. Но из всего написанного понял только последнее слово:
— К отцу.
— То father — перевел он столпившимся матросам и капитану. И. неловко сдернув с головы фуражку, опустился на колени перед трупиком Андрюши Чаплыгина. Опустились на колени и матросы...
— Father our that thou art on heaven...
Начал срывающимся голосом старый Джим молитву.
— Eternat rest.
— Amen. — Закончили матросы...
Потом обмотали тело Андрюшино куском полотна, привязали к ногам два колосника... Столкнули с борта...
Скользнув по откосу волны, Андрюша тихо поплыл к отцу...
(окончание)
журнал Вольное казачество
№ 88 стр. 1-5
Комментариев нет:
Отправить комментарий