До конца недели будет готов второй сборник кубанского казака и писателя Куртина В. А.
9-я часть
Куртин В. А.
Крым — Далмация
(записки)
Никакое описание не даст более или менее ясного представления о том, как невыносимо тяжки были эти «дни нашей жизни», дни карантина. Не говорю о муках голода, о вопиющей грязи, в которой мы лежали, о том зловонном воздухе, которым мы дышали, о вшах, которые съедали нас живыми. Несравненно сильнее мучило сознание, что нас приравняли к скоту, да еще к тому же, бесполезному для человека. Скот в чумных дворах содержится в лучших гигиенических условиях, чем содержались мы на пароходе. Мы знали, что при такой скученности, грязи, при таком невероятном количестве вшей на пароходе — тиф прекратится только тогда, когда последнего из нас выбросят за борт. Этот бесчеловечный карантин был — карантин на истребление,
С каждым днем больных становилось больше, а изолировать их было некуда. Из нашего трюма французы вытащили одного старика только тогда, когда от него пошла нестерпимая вонь.
Так жили мы день за днем, ожидая выгрузки. Измотавшиеся с нами французы рассылали во все концы Европы и Америки телеграммы с мольбами очистить пароход от 6,5 тысяч больных, доведенных до отчаянья людей, приведших в негодность и самый пароход... Пароходные сирены голосили день и ночь... но на берегу не спешили... И такая безысходная тоска охватывала душу, что хотелось уже не конца карантина, а вообще — конца...
Дом, родные — все это вспоминалось как давний сон, было где-то далеко-далеко позади... Мы как будто находились по ту сторону роковой грани, откуда к жизни возврата уж нет...
Если день выдавался солнечным, — «здоровое» население трюмов вылезало на палубу и занималось истреблением вшей. Женщины, не стесняясь мужчин, занимались тем же. Если шел дождь — трюмы уплотнялись палубными жильцами, люки закупоривались, и тогда в трюмах была кромешная тьма, полная стонов, проклятий и истерических воплей женщин. Тогда пароход походил на доисторическое водяное чудовище, а мы — черви, копошащиеся в его утробе.
В 12 часов дня сверху кричали:
— Сто пятнадцатая, за обедом!
— Сто сорок третья!..
И т. д.
При первых же окриках население трюмов как будто просыпалось, начиналась суетня, брань, крики... все, что еще могло двигаться, поднималось... бегут в «очередь». Достают ложки, баночки, черепки и т. п. Приносят обед. Обычно фасоль или чечевицу.
Все двадцать человек, точно двадцать голодных волков, усаживаются вокруг котелка. Каждый из них съел бы в пять, в шесть раз больше, чем имеется на всех. Выбирается раздатчик. Жадными, подозрительными глазами следят, как он раздает похлебку. И, Боже сохрани, если он в чью-либо кружку вольет похлебки больше, чем другому! Тогда поднимается страшный галдеж. Из всех посудин похлебка опять выливается в чашку, выбирается новый раздатчик и дележ начинается снова. Крохотный кусочек мяса делится на поистине микроскопические частицы. Проглотив похлебку, более сильные бегут за «добавком». Здесь почти ежедневно дележ «добавка» оканчивается для многих «добавком» по голове...
Наконец, началась выгрузка. Для выгрузки все беженцы были поделены на группы, по 50 человек в каждой. Предполагалось, что такими группами мы будем расселены по Сербии. Я попал в 97 группу. В первый день было высажено три первых группы. Значит, думал я, если каждый день будут выгружать по 150 человек, то до меня дойдет очередь на 32-ой день. А тогда меня уж не нужно будет «выгружать», а просто — выбросить за борт... Совсем пал духом. Забрался в свой трюм и улегся на железной балке, скрепляющей шпангоуты (это место я выбрал как более безопасное от чужих вшей). Так пролежал два дня. Ни с кем не разговаривая, ни о чем не думая. А съел за эти два дня лишь две галеты, что мне украл юнкер у одного спекулянта (были они и здесь). Состояние, в котором я тогда находился, было похоже на сон, но я не спал: ни днем, ни ночью. Я слышал все, что происходило в трюме. Я видел, как французы вилами тащили труп старика. Старик был в желтой краской окрашенной шубе.
— Наверное, из Успенской станицы, — подумал я.
Около полудня (не помню какого числа) слышу:
— Кубанцы, наверх! Катер за вами подошел!..
Вместе с воскресшими из полумертвого состояния другими казаками выскочил на палубу и через пять минут был уже на катере, а еще через час вышел на берег около старой австрийской крепости на узком полуострове, отделяющем бухту от моря.
Остро
На маленькой пристаньке нас встретили кубанцы, высаженные сюда с парохода «Австрия». Начались расспросы: где жил, как жил, что ел, каким тифом болел и болен сейчас...
Я сильно обрадовался: куда ни гляну — знакомые лица, станичники, сослуживцы. Узнал, что здесь лагерь не обнесен колючей проволокой и что никому не возбраняется гулять по всему полуострову.
Рассказывая друг другу о своих мытарствах, мы поднимались от пристани на гору. Тропинка вела между густыми зарослями южного дуба, буксуса, алое и неизвестного мне кустарника, с твердыми белыми цветами, удивительно похожими на серебряные колокольчики. Этого кустарника было особенно много. В густой, высокой траве гудели пчелы, ползали жучки. Похоже на нашу весну в полном разгаре и не верилось, что через 3—4 дня и наше православное Рождество.
Крепость, в которой размещены кубанцы — огромное сооружение из камня и бетона, занимающее мыс полуострова. С суши ограждено широким рвом с перекинутым через него цепным мостом. Когда мы вошли в коридор и за нами захлопнулись массивные чугунные ворота, меня обдала знакомая трюмная сырость. Спотыкаясь в темноте о лежащих на полу казаков, прошли несколько коридоров. (Все двери в комнаты были заперты, а нам предоставили только коридоры крепости). Потом по винтовой лестнице начали спускаться вниз. Вышли опять в коридор, который находился уж ниже уровня моря. В этом коридоре поместили нас, новоприбывших. Расположились, конечно, на каменном полу, в два ряда: головами к стенам, ногами друг к другу.
В этой крепости мы должны были выдержать трехнедельный карантин, после которого, как говорилось, будем расселены по Сербии.
Здесь была настоящая Кубанская республика: Рада Краевая и Законодательная, члены правительства. Управлял кубанцами и вел переговоры с сербскими властями от имени кубанцев «совет пяти». Что это был за совет и из кого состоял, не знаю.
Вырвавшись из страшных трюмов, очутившись на относительной свободе — отдыхал и физически и душевно, жил чисто животной жизнью, ничем кроме еды не интересуясь. Две трети кубанцев были больны возвратным тифом. Случаев сыпного тифа было мало. Медицинской помощи никакой. После, правда, был открыт лазарет, но казаки предпочитали болеть и умирать в казематах крепости, чем в том «лазарете».
Питались здесь гораздо лучше, чем в лагерях, не говоря уж о пароходах. Казаки — повара готовили отличный борщ и получали мы его в достаточном количестве. Получали даже чай и сахар.
Всех нас в крепости было около 800 человек, а вшей было не меньше, чем в Маль-Топе...
За краткое пребывание наше в крепости, в самой красивой части полуострова выросли ряды свежих могил. Маленькие холмики. Кресты из досточек, на которых химическим карандашом написано:
— Старший урядник С. М. станица А. N.
— Казак В. К., станицы N. и т. д.
Написал и я одному сотнику: «Сотник К., ст. Сенгилеевской».
Пройдет десяток дней. Дожди смоют надписи. Могилы разровняют хорваты...
Весной здесь поднимется кукуруза...
Мы не выдержали предположенного трехнедельного карантина. Крепость понадобилась для новых беженцев, прибывающих из Константинополя.
17 января 1921 г. нас, выкупав предварительно в поезде-бане, посадили на небольшой пароход «Вал» и перевезли в Сплит, а оттуда железной дорогой в Синь. Из этого периода времени я уж ничего не помню: тиф делал свое дело. На «Вале» «уполномоченный по устройству русской эмиграции» г. Романов выдал каждому из нас по 400 динар.
В Сине начался новый карантин и продолжался 2,5 месяца.
Поплыли тусклые, бессодержательные дни. Лагерь окружили жандармы. Жили мы в длинных сырых бараках…
Стерлись все ранговые, сословные и имущественные перегородки. Жалкие, несколько раз дезинфицированные лохмотья, скрыли под собою генералов, полковников, простых рядовых.
Все, без различия стали «беженцами». Притупились боли. Пала восприимчивость. Жили, интересуясь только «порциями» и очередями. Спорили о лучшем месте, большем куске хлеба. Из-за ржавой жестянки, найденной где-нибудь в городских свалках, вступали в драки.
Карантинная стена скрыла от нас все, чем живет человек.
Нас приезжали смотреть американцы. Из города по воскресным дням к карантинной стене подходили местные жители...
Первое время это нас возмущало, раздражало. А потом — привыкли.
И еще недавно оскорбительное слово «бывший» стало обычным.
Мы все стали людьми — «бывшими...»
(окончание)
журнал Вольное казачество
№ 63 стр. 14-17
9-я часть
Куртин В. А.
Крым — Далмация
(записки)
Никакое описание не даст более или менее ясного представления о том, как невыносимо тяжки были эти «дни нашей жизни», дни карантина. Не говорю о муках голода, о вопиющей грязи, в которой мы лежали, о том зловонном воздухе, которым мы дышали, о вшах, которые съедали нас живыми. Несравненно сильнее мучило сознание, что нас приравняли к скоту, да еще к тому же, бесполезному для человека. Скот в чумных дворах содержится в лучших гигиенических условиях, чем содержались мы на пароходе. Мы знали, что при такой скученности, грязи, при таком невероятном количестве вшей на пароходе — тиф прекратится только тогда, когда последнего из нас выбросят за борт. Этот бесчеловечный карантин был — карантин на истребление,
С каждым днем больных становилось больше, а изолировать их было некуда. Из нашего трюма французы вытащили одного старика только тогда, когда от него пошла нестерпимая вонь.
Так жили мы день за днем, ожидая выгрузки. Измотавшиеся с нами французы рассылали во все концы Европы и Америки телеграммы с мольбами очистить пароход от 6,5 тысяч больных, доведенных до отчаянья людей, приведших в негодность и самый пароход... Пароходные сирены голосили день и ночь... но на берегу не спешили... И такая безысходная тоска охватывала душу, что хотелось уже не конца карантина, а вообще — конца...
Дом, родные — все это вспоминалось как давний сон, было где-то далеко-далеко позади... Мы как будто находились по ту сторону роковой грани, откуда к жизни возврата уж нет...
Если день выдавался солнечным, — «здоровое» население трюмов вылезало на палубу и занималось истреблением вшей. Женщины, не стесняясь мужчин, занимались тем же. Если шел дождь — трюмы уплотнялись палубными жильцами, люки закупоривались, и тогда в трюмах была кромешная тьма, полная стонов, проклятий и истерических воплей женщин. Тогда пароход походил на доисторическое водяное чудовище, а мы — черви, копошащиеся в его утробе.
В 12 часов дня сверху кричали:
— Сто пятнадцатая, за обедом!
— Сто сорок третья!..
И т. д.
При первых же окриках население трюмов как будто просыпалось, начиналась суетня, брань, крики... все, что еще могло двигаться, поднималось... бегут в «очередь». Достают ложки, баночки, черепки и т. п. Приносят обед. Обычно фасоль или чечевицу.
Все двадцать человек, точно двадцать голодных волков, усаживаются вокруг котелка. Каждый из них съел бы в пять, в шесть раз больше, чем имеется на всех. Выбирается раздатчик. Жадными, подозрительными глазами следят, как он раздает похлебку. И, Боже сохрани, если он в чью-либо кружку вольет похлебки больше, чем другому! Тогда поднимается страшный галдеж. Из всех посудин похлебка опять выливается в чашку, выбирается новый раздатчик и дележ начинается снова. Крохотный кусочек мяса делится на поистине микроскопические частицы. Проглотив похлебку, более сильные бегут за «добавком». Здесь почти ежедневно дележ «добавка» оканчивается для многих «добавком» по голове...
Наконец, началась выгрузка. Для выгрузки все беженцы были поделены на группы, по 50 человек в каждой. Предполагалось, что такими группами мы будем расселены по Сербии. Я попал в 97 группу. В первый день было высажено три первых группы. Значит, думал я, если каждый день будут выгружать по 150 человек, то до меня дойдет очередь на 32-ой день. А тогда меня уж не нужно будет «выгружать», а просто — выбросить за борт... Совсем пал духом. Забрался в свой трюм и улегся на железной балке, скрепляющей шпангоуты (это место я выбрал как более безопасное от чужих вшей). Так пролежал два дня. Ни с кем не разговаривая, ни о чем не думая. А съел за эти два дня лишь две галеты, что мне украл юнкер у одного спекулянта (были они и здесь). Состояние, в котором я тогда находился, было похоже на сон, но я не спал: ни днем, ни ночью. Я слышал все, что происходило в трюме. Я видел, как французы вилами тащили труп старика. Старик был в желтой краской окрашенной шубе.
— Наверное, из Успенской станицы, — подумал я.
Около полудня (не помню какого числа) слышу:
— Кубанцы, наверх! Катер за вами подошел!..
Вместе с воскресшими из полумертвого состояния другими казаками выскочил на палубу и через пять минут был уже на катере, а еще через час вышел на берег около старой австрийской крепости на узком полуострове, отделяющем бухту от моря.
Остро
На маленькой пристаньке нас встретили кубанцы, высаженные сюда с парохода «Австрия». Начались расспросы: где жил, как жил, что ел, каким тифом болел и болен сейчас...
Я сильно обрадовался: куда ни гляну — знакомые лица, станичники, сослуживцы. Узнал, что здесь лагерь не обнесен колючей проволокой и что никому не возбраняется гулять по всему полуострову.
Рассказывая друг другу о своих мытарствах, мы поднимались от пристани на гору. Тропинка вела между густыми зарослями южного дуба, буксуса, алое и неизвестного мне кустарника, с твердыми белыми цветами, удивительно похожими на серебряные колокольчики. Этого кустарника было особенно много. В густой, высокой траве гудели пчелы, ползали жучки. Похоже на нашу весну в полном разгаре и не верилось, что через 3—4 дня и наше православное Рождество.
Крепость, в которой размещены кубанцы — огромное сооружение из камня и бетона, занимающее мыс полуострова. С суши ограждено широким рвом с перекинутым через него цепным мостом. Когда мы вошли в коридор и за нами захлопнулись массивные чугунные ворота, меня обдала знакомая трюмная сырость. Спотыкаясь в темноте о лежащих на полу казаков, прошли несколько коридоров. (Все двери в комнаты были заперты, а нам предоставили только коридоры крепости). Потом по винтовой лестнице начали спускаться вниз. Вышли опять в коридор, который находился уж ниже уровня моря. В этом коридоре поместили нас, новоприбывших. Расположились, конечно, на каменном полу, в два ряда: головами к стенам, ногами друг к другу.
В этой крепости мы должны были выдержать трехнедельный карантин, после которого, как говорилось, будем расселены по Сербии.
Здесь была настоящая Кубанская республика: Рада Краевая и Законодательная, члены правительства. Управлял кубанцами и вел переговоры с сербскими властями от имени кубанцев «совет пяти». Что это был за совет и из кого состоял, не знаю.
Вырвавшись из страшных трюмов, очутившись на относительной свободе — отдыхал и физически и душевно, жил чисто животной жизнью, ничем кроме еды не интересуясь. Две трети кубанцев были больны возвратным тифом. Случаев сыпного тифа было мало. Медицинской помощи никакой. После, правда, был открыт лазарет, но казаки предпочитали болеть и умирать в казематах крепости, чем в том «лазарете».
Питались здесь гораздо лучше, чем в лагерях, не говоря уж о пароходах. Казаки — повара готовили отличный борщ и получали мы его в достаточном количестве. Получали даже чай и сахар.
Всех нас в крепости было около 800 человек, а вшей было не меньше, чем в Маль-Топе...
За краткое пребывание наше в крепости, в самой красивой части полуострова выросли ряды свежих могил. Маленькие холмики. Кресты из досточек, на которых химическим карандашом написано:
— Старший урядник С. М. станица А. N.
— Казак В. К., станицы N. и т. д.
Написал и я одному сотнику: «Сотник К., ст. Сенгилеевской».
Пройдет десяток дней. Дожди смоют надписи. Могилы разровняют хорваты...
Весной здесь поднимется кукуруза...
Мы не выдержали предположенного трехнедельного карантина. Крепость понадобилась для новых беженцев, прибывающих из Константинополя.
17 января 1921 г. нас, выкупав предварительно в поезде-бане, посадили на небольшой пароход «Вал» и перевезли в Сплит, а оттуда железной дорогой в Синь. Из этого периода времени я уж ничего не помню: тиф делал свое дело. На «Вале» «уполномоченный по устройству русской эмиграции» г. Романов выдал каждому из нас по 400 динар.
В Сине начался новый карантин и продолжался 2,5 месяца.
Поплыли тусклые, бессодержательные дни. Лагерь окружили жандармы. Жили мы в длинных сырых бараках…
Стерлись все ранговые, сословные и имущественные перегородки. Жалкие, несколько раз дезинфицированные лохмотья, скрыли под собою генералов, полковников, простых рядовых.
Все, без различия стали «беженцами». Притупились боли. Пала восприимчивость. Жили, интересуясь только «порциями» и очередями. Спорили о лучшем месте, большем куске хлеба. Из-за ржавой жестянки, найденной где-нибудь в городских свалках, вступали в драки.
Карантинная стена скрыла от нас все, чем живет человек.
Нас приезжали смотреть американцы. Из города по воскресным дням к карантинной стене подходили местные жители...
Первое время это нас возмущало, раздражало. А потом — привыкли.
И еще недавно оскорбительное слово «бывший» стало обычным.
Мы все стали людьми — «бывшими...»
(окончание)
журнал Вольное казачество
№ 63 стр. 14-17
Комментариев нет:
Отправить комментарий