1-я часть
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
Вместо предисловия
...«Нас там (в Севастополе) хвалылы, та нэ знаем за що, бо мы прывыклы pивно тягты службу, як той вил, нэ хыбылы зроду», — так, устами батька Кухаренка, говорили о себе пластуны, защитники Севастополя. Едва десяток слов нашли сказать о своей службе «московьской вармии», беспримерный свой героизм, выносливость и сметку квалифицируя как «ривно тягты службу». Сама же «московьска вармия», поставив пластуна в «панораму», не заикнулась о нем вообще ни одним словом.
Жизнь в осажденной крепости под ядрами туркив, хранцузив та британцив казалась пластунам раем по сравнению с той, какою они жили по своим «кардонам». Какова же эта была жизнь наших легендарных предков, пластовавших по плавням Кубани и Приазовья, мы знаем очень и очень мало. Ровно столько, сколько о ней поведал нам наш старый батько Кухаренко. Видал он и сам, что пластуны заслуживают, чтобы о них написать «цилу кнышку», но, по неизвестным нам причинам, предоставил это «молодшим, до того oxoчим унукам».
Таких охочих не нашлось. Не нашлось их и после Великой Войны, в которую пластуны пластали уже от Ефрата до Сана, проявив все качества своих предков «зимою на холоди, а литом на комарях та з голодом». В которую, как и их предки, были: «прудкыми и чуткыми, второпными й проворными». Не нашлось не по вине унукив. «Московьска вармия», в конце концов, сделала свое дело: казачество уничтожено. Немногие уцелевшие унуки «пластают» по всему земному шару. Уже «нэ одягаються в черкэську одэжу, нэ носять кинжал з ножем, жаривныцю, чабалтас, кулишныци. Hи вывэртку... Ни пиштоля за поясом, ни черкэськэ шабэлькэ збоку»... Киркою и мотыгою добывают себе право на жизнь. У станков фабричных да в глубоких шахтах доживают свои последние дни последние унуки красивейшей в мире вольницы. Без родных и родины, без роду и имени...
После дидов курганы остались. Высокие степные могилы. А вещее око казачьих баянов по могилам — предков видело:
... За байраком байрак,
А там — стэп та могыла, —
Из могылы козак
Встае хмурый, та хылый...
За внуками не останется и могил. Ведь и для могилы нужно иметь «свою землю!» Положим, нашлась и такая, «своя»... где-то на куличках, в поднебесном Перу. Только — что за смысл было уходить из своих трущоб Кавказских, чтобы умереть в трущобах кордильерских. По крайней мере, знали бы, что сложили свои буйные головы за свое, за самих себя, а не за братьев королевичей. И — вольными, а не верноподданными господина президента...
Было, как было... нас, внуков, с каждым днем остается все меньше и меньше. И эти «reliquiae reliquiorum» враздробь идут. И — куда ни кинь — всюду клин, а «клинья», как известно, с пословицей не расходятся: вышибают.
Так вот, пока не «вышибли» (а хочется верить, что и не «вышибут») и думаю просить хмурого Перебендю Гната, чтоб принял на свою бандуру и эти несколько слов о пластунах. И то о пластунах за время Великой Войны.
Старый Кухаренко оставил нам написать о пластунах «цилу кнышку». К сожалению, как уже сказал, между унуками не нашлось ни Киплинга, ни Джека Лондона, ни Карла Майя. Мы можем сказать и описать лишь то, что своими глазами видели, что пережили сами. А что это так, доказательством тому 55-й номер «В. К.». — Старейший из всех живых пластунов, Гейман, сказал свое о пластунах. Что? Да только то, что сам видел, что сам пережил. И еще меньше: только то, что от виденного и пережитого сохранила ему его память.
Пишу и я, как могу, что сохранила мне моя память. А главного редактора «ВК» прошу надруковаты. Чтоб и мои несколько слов о пластунах не остались лишь на моем папиру — сумными рядамы.
Быть может все ж найдется со временем казачий Толстой, который напишет пластунскую казачью «Войну и Мир», а наши «клочки» и «обрывки» ему пригодятся.
I. Козакы идуть в поход.
— Вашбродь!.. Вашбродь!..
Я слышу, что меня будят, но проснуться не могу. Голова точно свинцом налита. В еще не отрезвившемся мозгу с чудовищной быстротой вертятся какие-то огромные колеса то вдруг меняющиеся в пятки казака Трофима, отплясывающего трепака, то в длиннющие усы командира, когда он, взявшись за бока, хохочет от «скоромных» анекдотов приказного Хитя. В ушах — гам и пьяные крики казаков, звенит гармошка, гремит Саморядовский бубен...
— Вашбродь... па-кет!
«Пакет» никак не вяжется с тем, что было в эту ночь. Были сардины, но они в жестяных коробках, была икра... тоже в коробках... шашлык... А пакет?.. Какая-то неясная мысль вдруг прорезала мозг.
— Пакет? — Быстро приподнялся. — Пакет?..
— Точно так! Нарочный сейчас из штаба бригады прискакал!
Разорвал пакет.
— Сотням немедленно выходить на сборный пункт.
— Война!
Только теперь понял, какая мысль разом снесла всю одурь прошедшей ночи. Мой есаул спит на походной кровати, свесив одну ногу на пол и широко раскрыв рот. На полу спят кутившие с нами песенники. Подошел к есаулу и, что было силы, крикнул ему на ухо:
— Война!
На момент на мне остановились два мутных глаза командира.
— Пакет?
— Извольте!
Командир прочитал приказ.
— Хорунжий, немедленно поднять и построить сотню!
— Слушаюсь.
Вышел во двор. Сразу обдало сыростью. Холодно. Нервно стучат зубы. Трусится мелкой дрожью все тело. По небу бегут низкие, быстрые тучи. На юго-востоке белеет массив Арарата. Все село полно каких-то сторожких подозрительных звуков и шорохов... Ко мне подошел фельдфебель.
— Ну, что, ваше благородие, война? — Вижу, и он не твердо выговаривает слова. — Взаправду?..
— Взаправду, Корчагин... Выстраивайте сотню.
— Сотня уже готова: как только прискакал нарочный — мы уже знали.
— Который час?
— Два.
Сотни не видно. Чувствую лишь, что передо мною стоит 200 человек с готовым сорваться с уст вопросом:
— Взаправду?..
— Здорово, хлопцы!
— Здравия желаем, вашбродь! — сдержанно ответило 200 голосов.
— Поздравляю вас с походом!
— Покорнейше благодарим, вашбродь!
— Стоять вольно!
Меня обступили станичники.
— Андреич, будем вместе держаться. Не выдадим...
Большое армянское село (Игдыр) уже шумело, как потревоженное осиное гнездо. По узким уличкам между глиняными мазанками сновали люди. Отчаянно лаяли собаки. На площади взметнулась крикливая, многоголосая песня. Песня двинулась к восточной окраине села. Слышались выкрики:
— Андроник!..
— Ага, армянские добровольцы выступили!
— Тоже — союзники, — презрительно замечает Корчагин.
—Командир идет... Командир...
— Сотня, смирно! Равнение на право! Господа офицеры!..
— Здорово орлы! — Во всю мочь своих богатырских легких гаркнул есаул.
— Здравия желаем, вашескобродие!
— Поздравляю вас с походом!
— Покорнейше благодарим, вашескобродие!
— Господа офицеры ко мне!
К есаулу подошли: я, прапорщик запаса Ушаков, горький пьяница, но очень дельный и неустрашимый офицер, один подхорунжий и 3 старших урядника.
— Ну что ж, господа, война?
— Как будто.
— Идти со своими взводами. Вы, хорунжий, с первым взводом и знаменем вперед. В добрый час!
Из двора вышли на кривую узкую улицу и начали месить грязь — «пластать». Лужи покрыты тонким льдом. Наступишь: брызги летят до ушей. Я в тонких чувяках. Черкеска. Белый башлык и — перчатки за поясом. Как встал, так и отправился на войну. Не знаю, что Василь сумеет уложить на двуколку.
Из других улиц вытягиваются 2, 3 и 4 сотни. Выбрались из села. Стали. В темноте чернеют квадраты выстроившихся батальонов. Священник отслужил напутственный молебен. Тронулись. Наш батальон головным. Режет холодный восточный ветер. По небу несутся клоки облаков. Редко когда выглянет месяц. Со мной рядом идет красавец знаменщик и фельдфебель.
— Ваше благородие, обращается ко мне фельдфебель, — а что, правда, что курды всех пленных казаков на кол сажают?
— Говорят, что сажают.
— А и языки отрезывают?
— Отрезывают.
— А что лучше: усидеть на колу, или жить без языка?
— Как это?
— Что лучше: или на кол посадят, или язык отрежут?..
Я живо представил себе одно и другое и — не знаю, что бы было «лучше».
— Да ты что разве в плен собираешься?
— Сохрани Господи! Такого еще отродясь не бывало, чтобы казак живым в плен сдался... А может турки и воевать-то не будут. Вон пограничники сказывали, что ихние офицеры говорят, будто они воевать и не думают. Чего бы то они за немца в драку лезли?..
Думал ли я о войне? Нет. Меня больше занимала мысль, что мои новые чувяки пропадут в этой грязи. Перед нами война. К слову «война» я привык в училище. Там мы на картах «разбивали», «обходили» и брали в плен «неприятеля» — красные и синие квадраты и точки; здесь, на земле будем делать то же, но не с квадратиками, изображающими полки и батальоны, а с настоящими полками и батальонами.
Начало светать. Дорога пошла круто в гору. С Арарата тянул пронизывающий ветер. С рассветом подошли к пограничному посту. Казаки умудрились разложить костер. Едва стащили с меня мокрые ноговицы. Обсушились. Поели консервов, а из опорожнившихся банок напились чаю.
— Встать! Зычно кричит наш адъютант Мишка.
— Становись!
Опять построились. Опять зашагали навстречу войне. Тяжело взбираться на Арарат. И как это Ной умудрился на такой высоте развести виноградник?.. А еще чуднее: как он мог спать там — голый?.. Знать добре надрызгался! Мы далеко от вершины. Можно сказать только на ногу Арарату наступили, а уже карабкаемся по льду и снегу... Ветер режет. А дорога «зигзагами» вьется все выше и выше.
— Ваше благородие, спрашивает знаменщик, — а что, правда ли, что и сейчас еще на Арарате Ноев ковчег стоит?
— А около него пьяный Ной спит, — ответил за меня фельдфебель...
Дорога врезалась в сугробы. Сотни растянулись змейками. Далеко впереди едет командир батальона полковник Витинский. Наконец — ложбина на вершине перевала. Из ложбины — 50 шагов к югу и — граница! В ложбине стога сена, накошенного пограничниками. Здесь на сене уже расположился штаб бригады и перевязочный. Батальоны подтягиваются. Генерал Гулыга, потирая руки, ходит от батальона к батальону. Начальник штаба, полковник Букретов, с несколькими офицерами стоит у пограничного столба и смотрит в бинокль. Нам запрещено выходить из ложбины. Генерал Гулыга подошел к нашему батальону.
— Пустим кровь османам!?..
— Постараемся, Ваше превосходительство!
(продолжение следует)
10 октября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 90 стр. 9-12)
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
Вместо предисловия
...«Нас там (в Севастополе) хвалылы, та нэ знаем за що, бо мы прывыклы pивно тягты службу, як той вил, нэ хыбылы зроду», — так, устами батька Кухаренка, говорили о себе пластуны, защитники Севастополя. Едва десяток слов нашли сказать о своей службе «московьской вармии», беспримерный свой героизм, выносливость и сметку квалифицируя как «ривно тягты службу». Сама же «московьска вармия», поставив пластуна в «панораму», не заикнулась о нем вообще ни одним словом.
Жизнь в осажденной крепости под ядрами туркив, хранцузив та британцив казалась пластунам раем по сравнению с той, какою они жили по своим «кардонам». Какова же эта была жизнь наших легендарных предков, пластовавших по плавням Кубани и Приазовья, мы знаем очень и очень мало. Ровно столько, сколько о ней поведал нам наш старый батько Кухаренко. Видал он и сам, что пластуны заслуживают, чтобы о них написать «цилу кнышку», но, по неизвестным нам причинам, предоставил это «молодшим, до того oxoчим унукам».
Таких охочих не нашлось. Не нашлось их и после Великой Войны, в которую пластуны пластали уже от Ефрата до Сана, проявив все качества своих предков «зимою на холоди, а литом на комарях та з голодом». В которую, как и их предки, были: «прудкыми и чуткыми, второпными й проворными». Не нашлось не по вине унукив. «Московьска вармия», в конце концов, сделала свое дело: казачество уничтожено. Немногие уцелевшие унуки «пластают» по всему земному шару. Уже «нэ одягаються в черкэську одэжу, нэ носять кинжал з ножем, жаривныцю, чабалтас, кулишныци. Hи вывэртку... Ни пиштоля за поясом, ни черкэськэ шабэлькэ збоку»... Киркою и мотыгою добывают себе право на жизнь. У станков фабричных да в глубоких шахтах доживают свои последние дни последние унуки красивейшей в мире вольницы. Без родных и родины, без роду и имени...
После дидов курганы остались. Высокие степные могилы. А вещее око казачьих баянов по могилам — предков видело:
... За байраком байрак,
А там — стэп та могыла, —
Из могылы козак
Встае хмурый, та хылый...
За внуками не останется и могил. Ведь и для могилы нужно иметь «свою землю!» Положим, нашлась и такая, «своя»... где-то на куличках, в поднебесном Перу. Только — что за смысл было уходить из своих трущоб Кавказских, чтобы умереть в трущобах кордильерских. По крайней мере, знали бы, что сложили свои буйные головы за свое, за самих себя, а не за братьев королевичей. И — вольными, а не верноподданными господина президента...
Было, как было... нас, внуков, с каждым днем остается все меньше и меньше. И эти «reliquiae reliquiorum» враздробь идут. И — куда ни кинь — всюду клин, а «клинья», как известно, с пословицей не расходятся: вышибают.
Так вот, пока не «вышибли» (а хочется верить, что и не «вышибут») и думаю просить хмурого Перебендю Гната, чтоб принял на свою бандуру и эти несколько слов о пластунах. И то о пластунах за время Великой Войны.
Старый Кухаренко оставил нам написать о пластунах «цилу кнышку». К сожалению, как уже сказал, между унуками не нашлось ни Киплинга, ни Джека Лондона, ни Карла Майя. Мы можем сказать и описать лишь то, что своими глазами видели, что пережили сами. А что это так, доказательством тому 55-й номер «В. К.». — Старейший из всех живых пластунов, Гейман, сказал свое о пластунах. Что? Да только то, что сам видел, что сам пережил. И еще меньше: только то, что от виденного и пережитого сохранила ему его память.
Пишу и я, как могу, что сохранила мне моя память. А главного редактора «ВК» прошу надруковаты. Чтоб и мои несколько слов о пластунах не остались лишь на моем папиру — сумными рядамы.
Быть может все ж найдется со временем казачий Толстой, который напишет пластунскую казачью «Войну и Мир», а наши «клочки» и «обрывки» ему пригодятся.
I. Козакы идуть в поход.
— Вашбродь!.. Вашбродь!..
Я слышу, что меня будят, но проснуться не могу. Голова точно свинцом налита. В еще не отрезвившемся мозгу с чудовищной быстротой вертятся какие-то огромные колеса то вдруг меняющиеся в пятки казака Трофима, отплясывающего трепака, то в длиннющие усы командира, когда он, взявшись за бока, хохочет от «скоромных» анекдотов приказного Хитя. В ушах — гам и пьяные крики казаков, звенит гармошка, гремит Саморядовский бубен...
— Вашбродь... па-кет!
«Пакет» никак не вяжется с тем, что было в эту ночь. Были сардины, но они в жестяных коробках, была икра... тоже в коробках... шашлык... А пакет?.. Какая-то неясная мысль вдруг прорезала мозг.
— Пакет? — Быстро приподнялся. — Пакет?..
— Точно так! Нарочный сейчас из штаба бригады прискакал!
Разорвал пакет.
— Сотням немедленно выходить на сборный пункт.
— Война!
Только теперь понял, какая мысль разом снесла всю одурь прошедшей ночи. Мой есаул спит на походной кровати, свесив одну ногу на пол и широко раскрыв рот. На полу спят кутившие с нами песенники. Подошел к есаулу и, что было силы, крикнул ему на ухо:
— Война!
На момент на мне остановились два мутных глаза командира.
— Пакет?
— Извольте!
Командир прочитал приказ.
— Хорунжий, немедленно поднять и построить сотню!
— Слушаюсь.
Вышел во двор. Сразу обдало сыростью. Холодно. Нервно стучат зубы. Трусится мелкой дрожью все тело. По небу бегут низкие, быстрые тучи. На юго-востоке белеет массив Арарата. Все село полно каких-то сторожких подозрительных звуков и шорохов... Ко мне подошел фельдфебель.
— Ну, что, ваше благородие, война? — Вижу, и он не твердо выговаривает слова. — Взаправду?..
— Взаправду, Корчагин... Выстраивайте сотню.
— Сотня уже готова: как только прискакал нарочный — мы уже знали.
— Который час?
— Два.
Сотни не видно. Чувствую лишь, что передо мною стоит 200 человек с готовым сорваться с уст вопросом:
— Взаправду?..
— Здорово, хлопцы!
— Здравия желаем, вашбродь! — сдержанно ответило 200 голосов.
— Поздравляю вас с походом!
— Покорнейше благодарим, вашбродь!
— Стоять вольно!
Меня обступили станичники.
— Андреич, будем вместе держаться. Не выдадим...
Большое армянское село (Игдыр) уже шумело, как потревоженное осиное гнездо. По узким уличкам между глиняными мазанками сновали люди. Отчаянно лаяли собаки. На площади взметнулась крикливая, многоголосая песня. Песня двинулась к восточной окраине села. Слышались выкрики:
— Андроник!..
— Ага, армянские добровольцы выступили!
— Тоже — союзники, — презрительно замечает Корчагин.
—Командир идет... Командир...
— Сотня, смирно! Равнение на право! Господа офицеры!..
— Здорово орлы! — Во всю мочь своих богатырских легких гаркнул есаул.
— Здравия желаем, вашескобродие!
— Поздравляю вас с походом!
— Покорнейше благодарим, вашескобродие!
— Господа офицеры ко мне!
К есаулу подошли: я, прапорщик запаса Ушаков, горький пьяница, но очень дельный и неустрашимый офицер, один подхорунжий и 3 старших урядника.
— Ну что ж, господа, война?
— Как будто.
— Идти со своими взводами. Вы, хорунжий, с первым взводом и знаменем вперед. В добрый час!
Из двора вышли на кривую узкую улицу и начали месить грязь — «пластать». Лужи покрыты тонким льдом. Наступишь: брызги летят до ушей. Я в тонких чувяках. Черкеска. Белый башлык и — перчатки за поясом. Как встал, так и отправился на войну. Не знаю, что Василь сумеет уложить на двуколку.
Из других улиц вытягиваются 2, 3 и 4 сотни. Выбрались из села. Стали. В темноте чернеют квадраты выстроившихся батальонов. Священник отслужил напутственный молебен. Тронулись. Наш батальон головным. Режет холодный восточный ветер. По небу несутся клоки облаков. Редко когда выглянет месяц. Со мной рядом идет красавец знаменщик и фельдфебель.
— Ваше благородие, обращается ко мне фельдфебель, — а что, правда, что курды всех пленных казаков на кол сажают?
— Говорят, что сажают.
— А и языки отрезывают?
— Отрезывают.
— А что лучше: усидеть на колу, или жить без языка?
— Как это?
— Что лучше: или на кол посадят, или язык отрежут?..
Я живо представил себе одно и другое и — не знаю, что бы было «лучше».
— Да ты что разве в плен собираешься?
— Сохрани Господи! Такого еще отродясь не бывало, чтобы казак живым в плен сдался... А может турки и воевать-то не будут. Вон пограничники сказывали, что ихние офицеры говорят, будто они воевать и не думают. Чего бы то они за немца в драку лезли?..
Думал ли я о войне? Нет. Меня больше занимала мысль, что мои новые чувяки пропадут в этой грязи. Перед нами война. К слову «война» я привык в училище. Там мы на картах «разбивали», «обходили» и брали в плен «неприятеля» — красные и синие квадраты и точки; здесь, на земле будем делать то же, но не с квадратиками, изображающими полки и батальоны, а с настоящими полками и батальонами.
Начало светать. Дорога пошла круто в гору. С Арарата тянул пронизывающий ветер. С рассветом подошли к пограничному посту. Казаки умудрились разложить костер. Едва стащили с меня мокрые ноговицы. Обсушились. Поели консервов, а из опорожнившихся банок напились чаю.
— Встать! Зычно кричит наш адъютант Мишка.
— Становись!
Опять построились. Опять зашагали навстречу войне. Тяжело взбираться на Арарат. И как это Ной умудрился на такой высоте развести виноградник?.. А еще чуднее: как он мог спать там — голый?.. Знать добре надрызгался! Мы далеко от вершины. Можно сказать только на ногу Арарату наступили, а уже карабкаемся по льду и снегу... Ветер режет. А дорога «зигзагами» вьется все выше и выше.
— Ваше благородие, спрашивает знаменщик, — а что, правда ли, что и сейчас еще на Арарате Ноев ковчег стоит?
— А около него пьяный Ной спит, — ответил за меня фельдфебель...
Дорога врезалась в сугробы. Сотни растянулись змейками. Далеко впереди едет командир батальона полковник Витинский. Наконец — ложбина на вершине перевала. Из ложбины — 50 шагов к югу и — граница! В ложбине стога сена, накошенного пограничниками. Здесь на сене уже расположился штаб бригады и перевязочный. Батальоны подтягиваются. Генерал Гулыга, потирая руки, ходит от батальона к батальону. Начальник штаба, полковник Букретов, с несколькими офицерами стоит у пограничного столба и смотрит в бинокль. Нам запрещено выходить из ложбины. Генерал Гулыга подошел к нашему батальону.
— Пустим кровь османам!?..
— Постараемся, Ваше превосходительство!
(продолжение следует)
10 октября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 90 стр. 9-12)
Комментариев нет:
Отправить комментарий