1-я часть
Владимир Куртин
Осколок
Сиза пташка моя, канареюшка,
Што так жалостно поешь,
Надрываешься?..
Што поешь-то ты песни старые
Про тяжелое, про бывалое...
Ты пропой мне, пташка, песню новую.
— Ох, пою-то я песни старые,
Про тяжелое, про бывалое. —
Аль пою-то я их все на новый лад,
Все на новый лад, да на бабий склад...
— Не желала бы я больше счастия:
Как иметь бы мне
Сизы крылыньки...
Уж вспорхнула бы я, полетела бы
В чужу дальнюю сторонушку,
Где сложил свою головушку мой миленький...
Горючими слезами вдовьими
Я омыла б его кости сирые, —
В косу русую заплела бы их
И домчала бы во единый миг, —
Во единый миг, в ночку темную
Во свою ль станицу родную.
Старинная женская песня
Пять лет прошло с тех пор, как ты унесла с собою тайну своей смерти. Пять лет. Немного ...
Но как давно все это было!..
Теперь тебя уже забыли. К могиле твоей уже не ходят дамы с букетами живых цветов. Не совершают паломничества твои ученицы... Красный смерч разметал по миру все, что составляло твой круг... Ты вовремя ушла. Ушла, увидя лишь первые гримасы большевизма.
* * *
Тебя забыли... Но не я! Ибо пока в груди моей будет биться сердце, оно будет полно тобой, только тобой...
Ты ушла на заре нашей жизни и после тебя наступила темная ночь без конца, без просвета.
И за все эти годы после твоей смерти я не мог спокойно взяться за перо и, день за днем вновь пережить нашу жизнь и нашу смерть. Не мог потому, что еще отделял твою смерть от своей, что еще судорожно цеплялся за жизнь, что боялся признаться самому себе, что и я умер в тот момент, когда, войдя в дом твоего отца, споткнулся об угол гроба и без чувств повалился на него...
* * *
Далеко, далеко отсюда, в ограде Варваринской церкви тихого провинциального города, под небольшим крестом белого мрамора, лежишь ты уже пять лет, ожидая меня. Но, едва ли мои кости лягут около твоих. Слишком далеко твоя могила, а мне слишком недолго осталось жить.
* * *
Наша жизнь была гимном торжествующей любви. Наша смерть — рыдающими аккордами похоронного марша Шопена, который мы так любили при жизни...
И не странно ли, что когда мы были на вершине земного счастья, мы так любили скорбную песнь смерти...
Не потому ли мы так любили ее, что подниматься нам было уж некуда?
И до сих пор я слышу мистическую мессу, слышу погребальный перезвон колоколов, то замирающий в смиреннейшую мелодию, то разрастающийся в вопль вечного протеста. И до сих пор резким диссонансом, криком отчаянья врезается мне:
- Неправда!
Мой ответ на смиренно-покорные слова молитвы, что «щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив ...»
— Неправда! Кричу я священнику и вижу, как в смятении качают головами молящиеся об упокоении души твоей, шепчутся между собою и показывают на меня пальцами...
А ты лежишь в белом, с золотыми кистями по углам гробу, убранная осенними астрами величественно-спокойная, недвижимая... И только маленькая прядь волос, выбившись на точеный, беломраморный лоб, вздрагивает от моих рыданий ...
Сейчас эта прядь у меня ...
* * *
Помню, в солнечный весенний день мы вышли на площадь, где перед Городскою Думою проходили церемониальным маршем «революционные, войска». Впереди несли новенькие, шитые из красного шелка знамена, на всех штыках болтались красные тряпки, с балконов свешивались красные полотнища.
— Это — весна-красна русской истории, — сказал подошедший к нам присяжный поверенный Нонин.
— Это — красный смех России, — ответила ты.
А один солдат, заметив, что на мне нет красного банта, ухмыляясь, спросил:
— Штой-то вы, товарищ капитан, не рады штоль, что нынче и мы человеком стали?
От этих «человеков» я убежал сюда, в далекую Далмацию... А от тебя осталась лишь маленькая прядь волос, маленький локон, вздрагивавший некогда над твоим классически прекрасным лбом.
* * *
Ты знаешь, что я никогда ничего не писал, но рассказывать любил. Еще больше любила ты слушать мои рассказы. Однажды ты мне сказала:
— Милый, напиши о своей жизни в Курдистане, откуда ты пришел ко мне. Я буду читать это, когда ты будешь в отлучке.
Я ничего не написал, ибо слишком скоро не стало тебя...
* * *
Мне недолго осталося жить. И все же, того, что еще суждено мне прожить, совершенно достаточно, чтобы успеть день за днем вновь пережить и нашу жизнь, и нашу смерть. Ибо слишком коротка была наша жизнь; слишком полон кубок счастья, который мы так бережно хранили и который так неожиданно разбился...
Ужели неожиданно? Нет, мы знали. Мы знали, что такое счастье невозможно на земле. Боги не хотят, чтобы люди были счастливы, как Боги.
И потому-то, когда с крыльца нашего дома ты мне крикнула: «Прощай» — я прочитал в твоих глазах роковое — навсегда... Над тобой уже стояла смерть, опахнув тебя черным своим покрывалом...
* * *
А однажды мне отец сказал:
— Владимир, так люди не живут долго... Или ты, или Анжелика... скоро кто-нибудь из вас умрет ...
— А как нужно жить, чтобы прожить долго?
— Этого я и сам не знаю, — ответил отец и озабоченно принялся прорезать сушняк в кустах малины.
* * *
Тебя долго смотрели врачи. Но когда я спросил одного из них:
— Доктор, скажите, — отчего умерла моя жена? — Он вздернул плечами, развел недоуменно руками и — ничего не ответил.
Твой отец, милый седенький Константин Иванович, объяснял все Божьей волею и, казалось, был спокоен. Но, однажды ночью, я подсмотрел, как он, сидя в твоем рабочем кабинете, перелистывал толстый медицинский справочник, изучая симптомы отравлений различными ядами. Он плакал. Плакал ночью, чтобы никто не видел его слез.
С тех пор мы с ним уже вдвоем сидели по ночам в твоем, когда-то таком уютном кабинете, — и, страницу за страницей, перелистывали толстый медицинский справочник. Мы читали: «Цианистый калий — сильно затрудненное дыхание со значительными интервалами. Слабое замедленное сердцебиение, расширение зрачков, анестезия кожи, запах синильной кислоты...» Восстанавливали в памяти все, что было с тобою. В сотый раз отец рассказывает мне, как ты подъехала к дому, как особенно тревожно прозвенел звонок, как ты прошла через столовую, отказавшись от обеда, который уже был на столе, и как тебя нашли около кушетки с пеной у рта...
На лбу у меня выступают капли холодного пота, дыханье останавливается...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Куртин
Осколок
Сиза пташка моя, канареюшка,
Што так жалостно поешь,
Надрываешься?..
Што поешь-то ты песни старые
Про тяжелое, про бывалое...
Ты пропой мне, пташка, песню новую.
— Ох, пою-то я песни старые,
Про тяжелое, про бывалое. —
Аль пою-то я их все на новый лад,
Все на новый лад, да на бабий склад...
— Не желала бы я больше счастия:
Как иметь бы мне
Сизы крылыньки...
Уж вспорхнула бы я, полетела бы
В чужу дальнюю сторонушку,
Где сложил свою головушку мой миленький...
Горючими слезами вдовьими
Я омыла б его кости сирые, —
В косу русую заплела бы их
И домчала бы во единый миг, —
Во единый миг, в ночку темную
Во свою ль станицу родную.
Старинная женская песня
Пять лет прошло с тех пор, как ты унесла с собою тайну своей смерти. Пять лет. Немного ...
Но как давно все это было!..
Теперь тебя уже забыли. К могиле твоей уже не ходят дамы с букетами живых цветов. Не совершают паломничества твои ученицы... Красный смерч разметал по миру все, что составляло твой круг... Ты вовремя ушла. Ушла, увидя лишь первые гримасы большевизма.
* * *
Тебя забыли... Но не я! Ибо пока в груди моей будет биться сердце, оно будет полно тобой, только тобой...
Ты ушла на заре нашей жизни и после тебя наступила темная ночь без конца, без просвета.
И за все эти годы после твоей смерти я не мог спокойно взяться за перо и, день за днем вновь пережить нашу жизнь и нашу смерть. Не мог потому, что еще отделял твою смерть от своей, что еще судорожно цеплялся за жизнь, что боялся признаться самому себе, что и я умер в тот момент, когда, войдя в дом твоего отца, споткнулся об угол гроба и без чувств повалился на него...
* * *
Далеко, далеко отсюда, в ограде Варваринской церкви тихого провинциального города, под небольшим крестом белого мрамора, лежишь ты уже пять лет, ожидая меня. Но, едва ли мои кости лягут около твоих. Слишком далеко твоя могила, а мне слишком недолго осталось жить.
* * *
Наша жизнь была гимном торжествующей любви. Наша смерть — рыдающими аккордами похоронного марша Шопена, который мы так любили при жизни...
И не странно ли, что когда мы были на вершине земного счастья, мы так любили скорбную песнь смерти...
Не потому ли мы так любили ее, что подниматься нам было уж некуда?
И до сих пор я слышу мистическую мессу, слышу погребальный перезвон колоколов, то замирающий в смиреннейшую мелодию, то разрастающийся в вопль вечного протеста. И до сих пор резким диссонансом, криком отчаянья врезается мне:
- Неправда!
Мой ответ на смиренно-покорные слова молитвы, что «щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив ...»
— Неправда! Кричу я священнику и вижу, как в смятении качают головами молящиеся об упокоении души твоей, шепчутся между собою и показывают на меня пальцами...
А ты лежишь в белом, с золотыми кистями по углам гробу, убранная осенними астрами величественно-спокойная, недвижимая... И только маленькая прядь волос, выбившись на точеный, беломраморный лоб, вздрагивает от моих рыданий ...
Сейчас эта прядь у меня ...
* * *
Помню, в солнечный весенний день мы вышли на площадь, где перед Городскою Думою проходили церемониальным маршем «революционные, войска». Впереди несли новенькие, шитые из красного шелка знамена, на всех штыках болтались красные тряпки, с балконов свешивались красные полотнища.
— Это — весна-красна русской истории, — сказал подошедший к нам присяжный поверенный Нонин.
— Это — красный смех России, — ответила ты.
А один солдат, заметив, что на мне нет красного банта, ухмыляясь, спросил:
— Штой-то вы, товарищ капитан, не рады штоль, что нынче и мы человеком стали?
От этих «человеков» я убежал сюда, в далекую Далмацию... А от тебя осталась лишь маленькая прядь волос, маленький локон, вздрагивавший некогда над твоим классически прекрасным лбом.
* * *
Ты знаешь, что я никогда ничего не писал, но рассказывать любил. Еще больше любила ты слушать мои рассказы. Однажды ты мне сказала:
— Милый, напиши о своей жизни в Курдистане, откуда ты пришел ко мне. Я буду читать это, когда ты будешь в отлучке.
Я ничего не написал, ибо слишком скоро не стало тебя...
* * *
Мне недолго осталося жить. И все же, того, что еще суждено мне прожить, совершенно достаточно, чтобы успеть день за днем вновь пережить и нашу жизнь, и нашу смерть. Ибо слишком коротка была наша жизнь; слишком полон кубок счастья, который мы так бережно хранили и который так неожиданно разбился...
Ужели неожиданно? Нет, мы знали. Мы знали, что такое счастье невозможно на земле. Боги не хотят, чтобы люди были счастливы, как Боги.
И потому-то, когда с крыльца нашего дома ты мне крикнула: «Прощай» — я прочитал в твоих глазах роковое — навсегда... Над тобой уже стояла смерть, опахнув тебя черным своим покрывалом...
* * *
А однажды мне отец сказал:
— Владимир, так люди не живут долго... Или ты, или Анжелика... скоро кто-нибудь из вас умрет ...
— А как нужно жить, чтобы прожить долго?
— Этого я и сам не знаю, — ответил отец и озабоченно принялся прорезать сушняк в кустах малины.
* * *
Тебя долго смотрели врачи. Но когда я спросил одного из них:
— Доктор, скажите, — отчего умерла моя жена? — Он вздернул плечами, развел недоуменно руками и — ничего не ответил.
Твой отец, милый седенький Константин Иванович, объяснял все Божьей волею и, казалось, был спокоен. Но, однажды ночью, я подсмотрел, как он, сидя в твоем рабочем кабинете, перелистывал толстый медицинский справочник, изучая симптомы отравлений различными ядами. Он плакал. Плакал ночью, чтобы никто не видел его слез.
С тех пор мы с ним уже вдвоем сидели по ночам в твоем, когда-то таком уютном кабинете, — и, страницу за страницей, перелистывали толстый медицинский справочник. Мы читали: «Цианистый калий — сильно затрудненное дыхание со значительными интервалами. Слабое замедленное сердцебиение, расширение зрачков, анестезия кожи, запах синильной кислоты...» Восстанавливали в памяти все, что было с тобою. В сотый раз отец рассказывает мне, как ты подъехала к дому, как особенно тревожно прозвенел звонок, как ты прошла через столовую, отказавшись от обеда, который уже был на столе, и как тебя нашли около кушетки с пеной у рта...
На лбу у меня выступают капли холодного пота, дыханье останавливается...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Комментариев нет:
Отправить комментарий