2-я часть
Владимир Куртин
Цветы в гробу
В затхлое осеннее утро дом Егора Клушина высмотрел еще непригляднее, чем ночью. Дом, точно изгрызенная, с изорванной кожей собака, уже не в состоянии был ни зализать, ни скрыть свои раны. У Егора не было ни средств, ни времени, ни охоты поправлять то, что садистически разрушалось волнами «ударников», катящихся через станицу с севера...
Утро не обещало «поднять кривую» колхоза «Красная борозда». По-прежнему хлестал, пузырясь, косой дождь.
Они не пришли. Но от этого в доме Егора никому веселее не было. Как автомат ходила Вера из кухни в спальню, из спальни в кухню, убирая с пола тряпье, на котором спали дети. Егор, сидя на «чеботарском» стульчике, латал свои полотняные чирики, вконец развалившиеся на вчерашней пахоте. Старшая девочка Маруся заваривала «чай»: смесь от сушеных головок ромашки с солодиковым корнем, а Катя, обняв пышные темно-синие звезды-астры и спрятав между ними свое бледное личико, точно Медуза с широко открытыми цвета морских глубин глазами, неслышная, притаилась в углу.
По крыше гулко барабанил дождь.
— Папа, — тихо отозвалась из своего «куточка» Катя.
— Что, детка?
— Когда опять будем сажать цветы в городчике, а то им тут тесно?!
— Весной, детка.
— А когда она будет?
— Да вот когда пройдет зима.
— А как она ходит?
— Кто? — затягивая по-чеботарски дратву, переспрашивает Егор.
— Зима!
— У зимы нет ног, — поясняет Маруся.
— А у весны!
— И у весны нет.
— Как же она придет?
— На автомобиле! — выпалила Маруся и ее черты готовы были растянуться в улыбку, но спохватилась, закусила губы — получилась какая-то невозможная гримаса вымученного смеха, боли, раскаянья, жалости...
— Катя, Катя! Милая... Прости... — бросившись к сестренке, причитает, плача, Маруся.
Егор держит на руках Катю, а Вера, припав ухом к ее груди, слушает...
— Девочка моя милая... Напужалась... Сердечко мое бедное...
Заплакала...
Егор прижимает худенькое теплое тельце дочурки, а в памяти в мельчайших подробностях вспыхнуло — будто это происходит сейчас — как чекисты арестовали его дедушку.
Был теплый весенний день. Егор и Вера пересаживали в городчике зелень, а дети забавлялись с дедушкой в маленьком палисаднике. Вдруг во двор вошли два человека в черных кожаных тужурках: отворили ворота и во двор влетел автомобиль, точно пулеметной стрельбой заглушивший двор шумом своего мотора.
Два человека в кожаных тужурках, на глазах оцепеневших от ужаса Егора и Веры схватили дедушку, отшвырнули сидевшую у него на коленях Катю, которая, перелетев через низкую ограду палисадника, жутко громко чмокнулась всем телом о сухую землю...
Два человека в кожаных тужурках подволокли плачущего, упирающегося дедушку к автомобилю, впихнули его внутрь, точно чувал с пшеницей, захлопнули дверцу, вскочили на подножки — один с одной, другой с другой стороны и, под трескотню мотора, исчезли...
Спустя три недели Егор привез своего дедушку из армавирской чеки (выручил Клим Иванович). Разбитый параличом, с отнявшимся языком, дедушка непрестанно плакал, жутко мычал...
Видно было, что он напрягает все свои силы, чтобы сказать что-то... Что-то очень важное... Но что?..
На пятые сутки умер. И Егор так и не узнал, что ему хотел сказать отец... Какую последнюю волю или тайну унес он с собою в могилу... А может быть последнее родительское благословение своему сыну заграницу...
А Катя от того страшного дня заболела пороком сердца... И при ней нельзя было произнести даже слово: автомобиль: она впадала в тяжелый и глубокий обморок, когда ее маленькое сердечко почти не билось, а после обморока корчилась в истерике...
К вечеру Катя оправилась. Свой «куточек» превратила в — «комнату». «Накрыла» стол и позвала в гости дядю. Живого она его еще никогда не видала. Живого дядю заменяла его фотографическая карточка, с которой она прекрасно объяснялась.
— Пожалуйста, пожалуйста, дядюшка — вот сюда! — Манерно раскланиваясь, обращается она к карточке, умащивая ее на коробке под белыми астрами...
— Ты в белой черкеске, белой папахе... сейчас будем чай пить... А вот варенье, какое хочешь? — клубничное или малиновое?..
Егор, никогда не сидевший без дела, плел из шпагата «чувяки», а Вера, разложив на столе две донельзя заношенные кофточки, выкраивала из них новую блузку.
— Бог знает, что сейчас делает дядя... — будто продолжая вслух свои мысли, говорит Егор.
— Да у Кати чай пьет... Катя, у тебя дядя?..
— У меня, мамочка... Ему здесь хорошо... Не правда ли, дядя?.. Маруся, иди и ты к нам: Дядя нам будет рассказывать о далеких землях... как ему там, бедненькому, жилось... на чужой сторонушке...
— Наверное, лучше, чем нам на своей, — думает Егор.
— Вера, когда от дяди было последнее письмо?
— Да уж больше трех месяцев... нужно бы и ему послать...
— А марки?
— А вот смастерю блузку Макарихе, что в статистике служит, получу деньги и пошлешь... Может опять ниток в письме пошлет, а то латать будет нечем...
— Нитки то вот не взяли, а 5 долларов, что в позапрошлом письме послал...
— Украли, черти проклятые! — Перебила Вера.
— Ни кто другой, как этот Нос Семеныч, — недаром же его Нос Семенычем прозвали. И не открывая письма, по нюху знает, что в нем...
— Ну, пока до нашего Нос Семеныча дойдет — сколько других носов, похлеще, письмо понюхают... А что это Бориса нет?..
— Анютку ихнюю видала. Говорит: спит целый день... Может, не хочет показываться после вчерашнего...
— Вернет он это товарищу бригадиру… С процентами, — процедил Егор.
Со двора послышалось чавканье.
— Кто это? — Прошептала Вера. А болезненно чуткая Катя уже насторожилась, замерла в своем куточке. Съежилась. И только глаза, будто два синих вопросительных знака, уставились на матери...
О ставень прошкарчыкала хворостина.
— Борис... — облегченно вздохнули оба...
— Легок на помине, — отодвигая задвижку в чулане, говорит Вера.
Скинув цокули, Борис вошел в кухню, задевая босыми ногами горшочки с цветами.
— Здорово были!
— Здорово! Садись!..
Сутулый, нескладный Борис грузно опустился на низкий табурет.
— Чеботаришь?..
— А что ж делать?! Дожились...
— Да... До точки... Ничего не слыхал?..
— А что?
— Анютка где-то пронюхала, будто опять партию на север собирают...
— Кого? — в один голос перебили Егор и Вера.
— Да всех, что еще на нашей улице остались... только... только тебя, Егор, между нами нет...
(Продолжение следует)
25 февраля 1932 года
(журнал «Вольное казачество» № 115 стр. 1-2)
Владимир Куртин
Цветы в гробу
В затхлое осеннее утро дом Егора Клушина высмотрел еще непригляднее, чем ночью. Дом, точно изгрызенная, с изорванной кожей собака, уже не в состоянии был ни зализать, ни скрыть свои раны. У Егора не было ни средств, ни времени, ни охоты поправлять то, что садистически разрушалось волнами «ударников», катящихся через станицу с севера...
Утро не обещало «поднять кривую» колхоза «Красная борозда». По-прежнему хлестал, пузырясь, косой дождь.
Они не пришли. Но от этого в доме Егора никому веселее не было. Как автомат ходила Вера из кухни в спальню, из спальни в кухню, убирая с пола тряпье, на котором спали дети. Егор, сидя на «чеботарском» стульчике, латал свои полотняные чирики, вконец развалившиеся на вчерашней пахоте. Старшая девочка Маруся заваривала «чай»: смесь от сушеных головок ромашки с солодиковым корнем, а Катя, обняв пышные темно-синие звезды-астры и спрятав между ними свое бледное личико, точно Медуза с широко открытыми цвета морских глубин глазами, неслышная, притаилась в углу.
По крыше гулко барабанил дождь.
— Папа, — тихо отозвалась из своего «куточка» Катя.
— Что, детка?
— Когда опять будем сажать цветы в городчике, а то им тут тесно?!
— Весной, детка.
— А когда она будет?
— Да вот когда пройдет зима.
— А как она ходит?
— Кто? — затягивая по-чеботарски дратву, переспрашивает Егор.
— Зима!
— У зимы нет ног, — поясняет Маруся.
— А у весны!
— И у весны нет.
— Как же она придет?
— На автомобиле! — выпалила Маруся и ее черты готовы были растянуться в улыбку, но спохватилась, закусила губы — получилась какая-то невозможная гримаса вымученного смеха, боли, раскаянья, жалости...
— Катя, Катя! Милая... Прости... — бросившись к сестренке, причитает, плача, Маруся.
Егор держит на руках Катю, а Вера, припав ухом к ее груди, слушает...
— Девочка моя милая... Напужалась... Сердечко мое бедное...
Заплакала...
Егор прижимает худенькое теплое тельце дочурки, а в памяти в мельчайших подробностях вспыхнуло — будто это происходит сейчас — как чекисты арестовали его дедушку.
Был теплый весенний день. Егор и Вера пересаживали в городчике зелень, а дети забавлялись с дедушкой в маленьком палисаднике. Вдруг во двор вошли два человека в черных кожаных тужурках: отворили ворота и во двор влетел автомобиль, точно пулеметной стрельбой заглушивший двор шумом своего мотора.
Два человека в кожаных тужурках, на глазах оцепеневших от ужаса Егора и Веры схватили дедушку, отшвырнули сидевшую у него на коленях Катю, которая, перелетев через низкую ограду палисадника, жутко громко чмокнулась всем телом о сухую землю...
Два человека в кожаных тужурках подволокли плачущего, упирающегося дедушку к автомобилю, впихнули его внутрь, точно чувал с пшеницей, захлопнули дверцу, вскочили на подножки — один с одной, другой с другой стороны и, под трескотню мотора, исчезли...
Спустя три недели Егор привез своего дедушку из армавирской чеки (выручил Клим Иванович). Разбитый параличом, с отнявшимся языком, дедушка непрестанно плакал, жутко мычал...
Видно было, что он напрягает все свои силы, чтобы сказать что-то... Что-то очень важное... Но что?..
На пятые сутки умер. И Егор так и не узнал, что ему хотел сказать отец... Какую последнюю волю или тайну унес он с собою в могилу... А может быть последнее родительское благословение своему сыну заграницу...
А Катя от того страшного дня заболела пороком сердца... И при ней нельзя было произнести даже слово: автомобиль: она впадала в тяжелый и глубокий обморок, когда ее маленькое сердечко почти не билось, а после обморока корчилась в истерике...
К вечеру Катя оправилась. Свой «куточек» превратила в — «комнату». «Накрыла» стол и позвала в гости дядю. Живого она его еще никогда не видала. Живого дядю заменяла его фотографическая карточка, с которой она прекрасно объяснялась.
— Пожалуйста, пожалуйста, дядюшка — вот сюда! — Манерно раскланиваясь, обращается она к карточке, умащивая ее на коробке под белыми астрами...
— Ты в белой черкеске, белой папахе... сейчас будем чай пить... А вот варенье, какое хочешь? — клубничное или малиновое?..
Егор, никогда не сидевший без дела, плел из шпагата «чувяки», а Вера, разложив на столе две донельзя заношенные кофточки, выкраивала из них новую блузку.
— Бог знает, что сейчас делает дядя... — будто продолжая вслух свои мысли, говорит Егор.
— Да у Кати чай пьет... Катя, у тебя дядя?..
— У меня, мамочка... Ему здесь хорошо... Не правда ли, дядя?.. Маруся, иди и ты к нам: Дядя нам будет рассказывать о далеких землях... как ему там, бедненькому, жилось... на чужой сторонушке...
— Наверное, лучше, чем нам на своей, — думает Егор.
— Вера, когда от дяди было последнее письмо?
— Да уж больше трех месяцев... нужно бы и ему послать...
— А марки?
— А вот смастерю блузку Макарихе, что в статистике служит, получу деньги и пошлешь... Может опять ниток в письме пошлет, а то латать будет нечем...
— Нитки то вот не взяли, а 5 долларов, что в позапрошлом письме послал...
— Украли, черти проклятые! — Перебила Вера.
— Ни кто другой, как этот Нос Семеныч, — недаром же его Нос Семенычем прозвали. И не открывая письма, по нюху знает, что в нем...
— Ну, пока до нашего Нос Семеныча дойдет — сколько других носов, похлеще, письмо понюхают... А что это Бориса нет?..
— Анютку ихнюю видала. Говорит: спит целый день... Может, не хочет показываться после вчерашнего...
— Вернет он это товарищу бригадиру… С процентами, — процедил Егор.
Со двора послышалось чавканье.
— Кто это? — Прошептала Вера. А болезненно чуткая Катя уже насторожилась, замерла в своем куточке. Съежилась. И только глаза, будто два синих вопросительных знака, уставились на матери...
О ставень прошкарчыкала хворостина.
— Борис... — облегченно вздохнули оба...
— Легок на помине, — отодвигая задвижку в чулане, говорит Вера.
Скинув цокули, Борис вошел в кухню, задевая босыми ногами горшочки с цветами.
— Здорово были!
— Здорово! Садись!..
Сутулый, нескладный Борис грузно опустился на низкий табурет.
— Чеботаришь?..
— А что ж делать?! Дожились...
— Да... До точки... Ничего не слыхал?..
— А что?
— Анютка где-то пронюхала, будто опять партию на север собирают...
— Кого? — в один голос перебили Егор и Вера.
— Да всех, что еще на нашей улице остались... только... только тебя, Егор, между нами нет...
(Продолжение следует)
25 февраля 1932 года
(журнал «Вольное казачество» № 115 стр. 1-2)
Комментариев нет:
Отправить комментарий