Еф. Якименко
Рэва груши россыпала
(Рождественское)
Сколько мне было тогда лет, не помню. Но, вероятно, это была первая зима, которую я хорошо помню, как и первый праздник Рождества Христова, который запечатлелся в памяти. В школу я, во всяком случае, еще не ходил.
В сочельник Рождества Христова я носил «вечерю» дедушке и бабушке (по отцовской линии, т. к. моя мама из соседней станицы). Носил «вечерю» крестному отцу и матери. К последним двум меня сопровождал мой отец; даже, когда возвращались домой, то нес он меня на руках, закутав хорошо в кужух.
В сочельник, на кутью, как и в первый день Рождества, была отличная погода. Хотя снегу и подвалило, но было тепло. Ходил я и «рождествовать», но ходил один, так как мой сверстник Василь перед этим простудился и когда я попробовал с ним запеть «рождество», то он пел хрипло, а его мать просто меня выпроводила, заявив, что Василь не пойдет рождествовать, так как у него болит горло.
Пришлось идти одному. Правду сказать, идти то мне было почти не к кому. Побывал у дедушки и бабушки. Пошел к крестной матери, а к крестному отцу пошел только после обеда.
Тут вот и вспоминается, что был я тогда еще совсем малышом, так как придя к крестному «рождествовать», не мог пропеть тропарь, так как у него были гости, и присутствие их меня смутило. Однако полагающуюся копейку получил, как и пряники и конспекты.
Утром на первый день Рождества была оттепель. Вечером тоже было терпимо. В веселом настроении проходили колядки. С умилением слушали родители, да и мы, малыши, пение дивчат о звезде, воссиявшей в Вифлееме, показавшей путь волхвам, шедшим поклониться
Божественному Младенцу.
Ночью мороз усилился. С лимана подула «фуга». На второй день. Рождества было уже так холодно, что когда я вздумал отправиться на речку, неся в кармане «конек», сделанный из ведерной .дужки, и куска дерева, то, не дойдя до школы, вернулся.
В этот ли день, или на другой, точно не помню, но помню хорошо, что было это не позже третьего дня Рождества, пришел к нам дядя Наум. Любил я, когда он приходил. Брал он меня на руки и высоко подкидывал, причиняя беспокойство моей матери.
Пришел он в этот день в полушубке, шея закутана башлыком, на руках рукавицы. Все говорило, что на дворе холодно.
— Ну, як, Наум, холодно на двори? — опросила дядю моя мама.
— Холодно, — ответил дядя. И, немного помолчав, добавил:
— Там, коло Морквы, рэва груши россыпала...
— Прямо коло Морквы? — переспросила мать...
— Та тут недалеко, — ответил дядя, посмотрев на нас...
Я с сестренками переглянулся. Не раз слышал я от отца и матери, что «рэва груши россыпала», но всегда она, обычно, рассыпала их где-либо далеко от нашего дома. А тут; вот рассыпала совсем близко около Морквы. А, главное, груши!
В моем воображении это, конечно, не были такие груши, зимовки, какие мать клала в полову и там они дозревали, а потом в филипповку давала нам по одной, когда мы этого заслуживали. Ну, а рэва россыпала, несомненно, самые настоящие груши, какие падали с дерева летом...
Воображение быстро работало. Я посмотрел на сестер. Обе меня поняли, но старшая, Катерина, на своем лице выразила какую-то иронию, младшая же Ксения (помнишь ли ты это, моя милая сестрица?), поняв мой взгляд, ответила, что готова идти со мной собирать те груши...
Пользуясь тем, что мать угощала дядю рюмкой водки, холодцом, выргунами и другими рождественскими явствами, мы с сестрой незаметно вышли из хаты, потрогали наши саночки, делая вид, что мы тут, во дворе, прихватили в сенцах какой-то мешочек, точь-в-точь такой, какой был у отца для крупы или сахару, которые ему мать шила, когда он отправлялся на смотр, и отправились на угол, где живет Морква.
Бодро, вприпрыжку, направились мы на угол, где, по словам дяди Наума, «рэва» россыпала груши. Руки и ноги уже коченели, но мысль о грушах бодрила.
Пришли на угол, но груш что-то не видно. Посмотрели кругом — никаких груш. Мороз щиплет щеки, нос... Скоро закоченели руки и ноги. Возвращаемся домой. Сестра расплакалась первая, еще не дойдя до ворот нашего двора. Когда перелезли через перелаз, расплакался и я. Подойдя к двери, разревелись оба. На наш крик и рев открыли нам дверь. Руки и ноги закоченели. Особенно руки. «Зашли зашпоры».
Смехом встретили нас дома. Особенно смеялась старшая сестра. Отец вывел меня во двор и начал оттирать мои руки и щеки снегом. То же сделал с сестрой дядя Наум. Мы все время продолжали реветь. Тогда я и понял настоящий смысл фразы — «рэва груши россыпалы».
И всегда здесь, на чужбине, праздник Рождества Христова переносит меня к дням раннего детства, когда я с младшей сестрой ходил на рождественских святках собирать рассыпанные «рэвой» груши...
10 января 1938 года
(журнал «Вольное казачество» №239 стр. 2)
Рэва груши россыпала
(Рождественское)
Сколько мне было тогда лет, не помню. Но, вероятно, это была первая зима, которую я хорошо помню, как и первый праздник Рождества Христова, который запечатлелся в памяти. В школу я, во всяком случае, еще не ходил.
В сочельник Рождества Христова я носил «вечерю» дедушке и бабушке (по отцовской линии, т. к. моя мама из соседней станицы). Носил «вечерю» крестному отцу и матери. К последним двум меня сопровождал мой отец; даже, когда возвращались домой, то нес он меня на руках, закутав хорошо в кужух.
В сочельник, на кутью, как и в первый день Рождества, была отличная погода. Хотя снегу и подвалило, но было тепло. Ходил я и «рождествовать», но ходил один, так как мой сверстник Василь перед этим простудился и когда я попробовал с ним запеть «рождество», то он пел хрипло, а его мать просто меня выпроводила, заявив, что Василь не пойдет рождествовать, так как у него болит горло.
Пришлось идти одному. Правду сказать, идти то мне было почти не к кому. Побывал у дедушки и бабушки. Пошел к крестной матери, а к крестному отцу пошел только после обеда.
Тут вот и вспоминается, что был я тогда еще совсем малышом, так как придя к крестному «рождествовать», не мог пропеть тропарь, так как у него были гости, и присутствие их меня смутило. Однако полагающуюся копейку получил, как и пряники и конспекты.
Утром на первый день Рождества была оттепель. Вечером тоже было терпимо. В веселом настроении проходили колядки. С умилением слушали родители, да и мы, малыши, пение дивчат о звезде, воссиявшей в Вифлееме, показавшей путь волхвам, шедшим поклониться
Божественному Младенцу.
Ночью мороз усилился. С лимана подула «фуга». На второй день. Рождества было уже так холодно, что когда я вздумал отправиться на речку, неся в кармане «конек», сделанный из ведерной .дужки, и куска дерева, то, не дойдя до школы, вернулся.
В этот ли день, или на другой, точно не помню, но помню хорошо, что было это не позже третьего дня Рождества, пришел к нам дядя Наум. Любил я, когда он приходил. Брал он меня на руки и высоко подкидывал, причиняя беспокойство моей матери.
Пришел он в этот день в полушубке, шея закутана башлыком, на руках рукавицы. Все говорило, что на дворе холодно.
— Ну, як, Наум, холодно на двори? — опросила дядю моя мама.
— Холодно, — ответил дядя. И, немного помолчав, добавил:
— Там, коло Морквы, рэва груши россыпала...
— Прямо коло Морквы? — переспросила мать...
— Та тут недалеко, — ответил дядя, посмотрев на нас...
Я с сестренками переглянулся. Не раз слышал я от отца и матери, что «рэва груши россыпала», но всегда она, обычно, рассыпала их где-либо далеко от нашего дома. А тут; вот рассыпала совсем близко около Морквы. А, главное, груши!
В моем воображении это, конечно, не были такие груши, зимовки, какие мать клала в полову и там они дозревали, а потом в филипповку давала нам по одной, когда мы этого заслуживали. Ну, а рэва россыпала, несомненно, самые настоящие груши, какие падали с дерева летом...
Воображение быстро работало. Я посмотрел на сестер. Обе меня поняли, но старшая, Катерина, на своем лице выразила какую-то иронию, младшая же Ксения (помнишь ли ты это, моя милая сестрица?), поняв мой взгляд, ответила, что готова идти со мной собирать те груши...
Пользуясь тем, что мать угощала дядю рюмкой водки, холодцом, выргунами и другими рождественскими явствами, мы с сестрой незаметно вышли из хаты, потрогали наши саночки, делая вид, что мы тут, во дворе, прихватили в сенцах какой-то мешочек, точь-в-точь такой, какой был у отца для крупы или сахару, которые ему мать шила, когда он отправлялся на смотр, и отправились на угол, где живет Морква.
Бодро, вприпрыжку, направились мы на угол, где, по словам дяди Наума, «рэва» россыпала груши. Руки и ноги уже коченели, но мысль о грушах бодрила.
Пришли на угол, но груш что-то не видно. Посмотрели кругом — никаких груш. Мороз щиплет щеки, нос... Скоро закоченели руки и ноги. Возвращаемся домой. Сестра расплакалась первая, еще не дойдя до ворот нашего двора. Когда перелезли через перелаз, расплакался и я. Подойдя к двери, разревелись оба. На наш крик и рев открыли нам дверь. Руки и ноги закоченели. Особенно руки. «Зашли зашпоры».
Смехом встретили нас дома. Особенно смеялась старшая сестра. Отец вывел меня во двор и начал оттирать мои руки и щеки снегом. То же сделал с сестрой дядя Наум. Мы все время продолжали реветь. Тогда я и понял настоящий смысл фразы — «рэва груши россыпалы».
И всегда здесь, на чужбине, праздник Рождества Христова переносит меня к дням раннего детства, когда я с младшей сестрой ходил на рождественских святках собирать рассыпанные «рэвой» груши...
10 января 1938 года
(журнал «Вольное казачество» №239 стр. 2)
Комментариев нет:
Отправить комментарий