3-я часть
Владимир Куртин
Цветы в гробу
— Где ж я тогда? — вскочил вдруг Егор. — За «рощей»?
Щетинистые усы его наежинились. За нависшими бровями, как угольки, загорелись глаза.
— Успокойся, милый! — ухватила было его за пояс Вера, но Егор грубо оттолкнул ее. Девочки вскрикнули, забились в угол.
— Что же они думают, что я, как баран, пойду на заклание?! Ну, нет, товарищи, раздроблю и я кой-кому череп!..
Борис, упершись локтями о широко расставленные колена, молча сжимал в висках голову. Вера со страхом следила за каждым движеньем мужа, но с неменьшим страхом прислушивалась и к шуму дождя за стеною. А Егор, точно зверь, метался по комнате, задевая головой за подвешенные доски, отчего все эти разноцветные астры, «чехрани», виолы, «камелии» конвульсивно вздрагивали, махали головками на тоненьких стебельках-шеях, заплетались...
— Что ж они думают, что последний Клушин так-таки и станет за рощей? Да еще и яму сам себе выкопает?!
— А что ж ты сделаешь? — Не поднимая головы, отозвался Борис.
— Что сделаю?.. их мать! — Застонал Егор, так же внезапно притихши, как и вскипел.
— Что сделаю?
Присел на корточки около Бориса, ухватился за голову...
— Да! Что сделаешь?.. Ведь видишь и сам, до чего дошло: радуемся, что нас из родных хат выселяют чорт знает куда... а все же — отсрочка... Наших дождемся, а дома?
— Не останусь я дома, — тихо, будто про себя, пробурчал Егор.
— А — мы?
Егор круто повернулся к жене.
— Сперва я, а потом — вы!
— А если нас, за тебя, еще прежде расходуют?..
— И вы из дому вон... Эх, дожились...
Егор крякнул, скрипнул зубами... Дожились... Из родительского дома — бежать...
— Но куда?..
Уставились на него Борис и Вера.
— Обдумал я все. И ждать нечего: Ночь хорошая, а...
— Хорошая! — Иронично перебил Борис.
— Что ж делать?.. Ты, Борис, пойди найди Николку. Он проведет так, что ни собака, ни чекист не нанюхают...
— Но куда? как?.. — Заплакала Вера.
— В Армавир!
— А там?..
— Там живет Вагнер. Ты его не знаешь. Это наш зять — муж покойной Поли. Он немец. На хорошем месте служит... а ты — полячка...
— Ну? — Вытянула шею Вера.
— Ну и выйдешь за него...
— Да ты не рехнулся ли? А ты?
— Я уйду на время в другую сторону...
Красивое, бледное лицо Веры покрылось пятнами:
— Нужно ли так, милый?..
— Другого нет...
Бешеный удар ветра тряхнул домом. По закрытым ставням затарахтел дождь. Пламя коптилки прижалось к фитилю, а в жуткой пляске теней погнутые фигуры сидящих около коптилки казались привидениями, фантастическими изваяниями Последних Мучеников... после которых остаются лишь руины. Молчаливые свидетели последнего акта сатанинской работы Красного Хама.
— Хорошая ночь, — тяжело вздохнул Борис, вставая.
— Ну, я пошел, а вы...
— Будем готовы... Добра-то...
— Да куды ж мы... Крошки мои милые! — Заголосила Вера, затворяя за Борисом двери.
Выйдя от Клушиных, Борис несколько минут простоял под сараем, прислушиваясь, высматривая — не вертятся ли около дома «десятники», что, как шакалы, разнюхивали по казачьим дворам, донося обо всем виденном и слышанном дежурному чекисту. Но и казаки уж не были так неосторожны и прямолинейны, как в первые годы. Многое переняли от тактики своих врагов. Были и у них и свои «дежурные», и свои «разведчики». В эту неделю «дежурным» был «бывший» старообрядческий поп о. Филон, к которому Борис и отправился напрямки, через дворы и пустынные улицы.
Легко было идти по казачьим дворам: базы разгорожены, амбары и сараи частью сожжены, частью поразвалились; сады и «палисадники» вырублены... От многих казачьих дворов осталось лишь по несколько обгорелых пней, да кучи кирпича и глины... Жутко, мертво... И только там, где водворились «пензенские бригадники», еще заметна «жизнь»: Здесь следы разрушения казачьего добра еще свежи...
Борис шагал — точно землю мерил. А в мозгу его никак не могло прочно усесться сознанье, что все это — красные борозды, советчики в правлении, кино в церкви, кучи кирпича и самана на местах казачьих домов, Николка, выселения, «Роща» с сотней расстрелянных за ней станичников... — что все это действительность. И, хотя уже не один год прошел от того дня, когда «рассейцы» ворвались в станицу и начали водворять в ней коммуну, Борис никак не мог избавиться от недоуменного вопроса:
— Да неужели же это взаправду случилось?.. А если уж случилось, — когда же конец?.. Не довольно ли потешились?.. Когда же, наконец, придут наши?.. Что-то уж слишком долго задержались...
С улицы послышались голоса. Борис насторожился. Присел за канавой.
— Мужланы, — процедил он, узнав станичных советчиков. Их было трое. Очевидно, возвращались из совета.
— Ну, а я и говорю, — кричал один из них, — ну, а как же мы жить будем, ежели ешшо 200 семей пришлють?
— Дык ён говорит, што ешшо казаков выселють!
— «Ешшо», — разводя руками, передразнивает первый, — а сколько их осталось?..
— И вас мало останется, мать вашу, — думает Борис, выжидая, когда отойдут подальше «старожилы».
Пересекши еще три улицы, Борис вышел на «гору» (так звали высокий правый берег Кубани). Внизу забелела набухшая от дождей Кубань. За ней, вдали, мерцали огни Армавира, а еще дальше — темные дождевые тучи упирались в едва заметные контуры гор. Выждав десяток минут под черносливами Ханина сада, Борис осторожно подошел к мазанке, висящей над самым обрывом. В этой мазанке некогда жил какой-то безродный старец и стояла она на 5—6 аршин от обрыва. Теперь земля поотвалилась до самой стены, а в мазанке жил бывший староверский поп о. Филон.
Обойдя мазанку с трех сторон, Борис спустился под обрыв и оттуда уж, по размякшим глиняным ступенькам, поднялся к дверям мазанки. Стукнув о крохотное оконце, что, как слезящийся глаз кривой старухи, глядело на Закубанье.
— У имятца, и сына, и духа свята, — скороговоркой выпалил он, почти припав губами к стеклу.
— Аминь. Раб божий? — Послышалось из-за стекла.
— Борис.
О. Филон отворил дверь и впустил Бориса в крохотный, накривившийся к Кубани чуланчик.
— По какому делу?..
— Миколка нужен.
— Пошто?
— Веру Клушину с детьми в Армавир доставить.
— А Ягор?
— В Рассею убежать хочет.
— И нужно... нужно... Слыхал уж, что он у антихриста в смертниках значится... Сейчас позову Миколушку. Подожди тут, в сенцах.
Старик вышел, то есть спустился по ступенькам вниз, к садам, а вскоре Борис услыхал тоскливый зов сыча:
— Чук!.. Чук!..
Где то ниже отозвался другой. Их меланхолическая перекличка продолжалась недолго.
— Видишь — и им не спится, — заметил Борис вернувшемуся о. Филону.
— Ты про кого это?
— Да вот сычи. И им говорю, не спится.
— А-а!.. — Протянул Старик. Кому нынче спится! А сычи — што ж, — голодные... Ночь то какая!..
— Ну?.. — Услыхал вдруг Борис за стеною короткий, резкий голос Николки.
— В Армавир тетку Веру с детьми сопроводить, — повернувшись и почему-то переминаясь с ноги на ногу, ответил Борис.
Николка помолчал с минуту. При слабом свете потайного фонаря Борис увидел, что Никола одет по последней чекистской моде: кожаная на бараньем меху тужурка, кожаные штаны, высокие сапоги. На голове кубанка, покрытая серым башлыком.
— Вот что, Борис: приведи ты их к «Шпилю», что над «Бездорожкой». Только — в два счета! Потому — к заре разведрится.
Повернулся и так быстро спустился вниз, будто и не был в чуланчике.
— Ну, пошел и я, отче!
— У име Исусово, — проводил Бориса поп и поспешно задвинул тяжелую задвижку на дверях своего чуланчика.
Николка — сын расстрелянного в прошлом году «возвращенца» Петра Черноусова. До появления из-за границы отца, единого божества, которому его мать научила молиться, Никола прошел полную неописуемых лишений и жестокости школу беспризорных. Потом поступил на службу в ОГПУ. Узнав о возвращении отца, взял отпуск в соседнюю станицу. Одну только ночь провел он со своим отцом... А когда, перед зарей, выходил из отцовской хаты, наткнулся на шпионившего за возвращенцем чекиста. Не размышляя, «саданул» его по голове зажатым в кулак наганом... А утром — голый, изуродованный труп его отца уже вывезли — под «яр»...
Тут, в глубоком яру за станицей, Николка просидел над трупом отца всю ночь... кое-как засыпал его навозом и глиной и — в отряд ОГПУ уже не вернулся. То, что он сын Петра Черноусова, «убившего чекиста», даже и из казаков мало кто знал.
Николка стал «бандитом». Чекисты охотились за ним, как за зверем, но у Николки — звериная жизнь и неугасимая жажда мести, вечной мести за отца — выработали чисто звериный нюх и изворотливость.
По Кубани, от станицы Б. до самой К. у него было достаточно надежных мест, где он мог выспаться и, переодевшись, очутиться там, где его меньше всего ожидали.
Егор виделся с ним довольно часто и через него же держал связь с Вагнером. Николка же снабдил Егора и паспортом одного коммуниста-токаря, которому тот уже «не был нужен».
Отлично знал — кто этот неизловимый «бандит» Николка, и воротила из райкома Клим Иванович. Но у него не было ни малейшей охоты помогать чекистам ловить его. И потому был совершенно спокоен от всяких «неожиданностей» со стороны того «чертенка», как он, в мыслях, звал небольшого, коренастого и черного, как жук, Николку.
Клим Иванович хотя и «положил» резолюцию: «Не убирать, пока не опрошу лично», но нисколько не заблуждался относительно значения своей резолюции. Местная чека посылала ему только те «случаи», какие чекисты, по каким-то там своим соображениям, не хотели ликвидировать сами, а прикрывались за «решение» районной власти.
Что было с Егором, он не знал. В чем «провинился» из «акта» не было видно. А это значило, что за Егором нужно было найти что-нибудь из прошлого. Дать чекистам «материал», на основании коего они могли бы из ликвидации Егора сделать громкий «удар по удару сзади». Нужно было торопиться. Но не с опросом «лично». Ибо после опроса он уже ничем помочь Егору не мог бы.
Клим Иванович вошел в кухню, служившей и столовой, где Марьяна, толстая, добродушная баба с заплывшими «калмыцкими» глазами, готовила ужин.
— Марьяна, кто у нас нынче полы чистил? — Согнув вниз шею и рассматривая пол, спросил он жену.
— Нюрка Бикетова, а што?..
— А то, что за такую чистку я прикажу ей всыпать!..
— Тю на него!.. Ошалел совсем!.. Что ж им еще нужно?.. Полы, как полы...
— Сейчас же чтоб была тут... Понимаешь? — Набросился Клим Иванович на опешившую жену.
— Сейчас же!
Бормоча что-то себе под нос и крестясь украдкой, Марьяна накинула на голову винцераду и выскочила на улицу.
Клим Иванович поспешно шмыгнул в кабинет, достал из конторки связку бумаг и, найдя Егоров «опросный лист» еще из двадцатого года, как и некоторые другие документы, имевшие отношение к его «контрреволюционной деятельности», скомкал их и, вернувшись в кухню, бросил в печь.
Когда Марьяна вернулась с перепуганной насмерть Нюркой, Клим Иванович мирно читал у плиты «Молот».
(Продолжение следует)
10 ноября 1932 года
(журнал «Вольное казачество» № 116 стр. 1-2)
Владимир Куртин
Цветы в гробу
— Где ж я тогда? — вскочил вдруг Егор. — За «рощей»?
Щетинистые усы его наежинились. За нависшими бровями, как угольки, загорелись глаза.
— Успокойся, милый! — ухватила было его за пояс Вера, но Егор грубо оттолкнул ее. Девочки вскрикнули, забились в угол.
— Что же они думают, что я, как баран, пойду на заклание?! Ну, нет, товарищи, раздроблю и я кой-кому череп!..
Борис, упершись локтями о широко расставленные колена, молча сжимал в висках голову. Вера со страхом следила за каждым движеньем мужа, но с неменьшим страхом прислушивалась и к шуму дождя за стеною. А Егор, точно зверь, метался по комнате, задевая головой за подвешенные доски, отчего все эти разноцветные астры, «чехрани», виолы, «камелии» конвульсивно вздрагивали, махали головками на тоненьких стебельках-шеях, заплетались...
— Что ж они думают, что последний Клушин так-таки и станет за рощей? Да еще и яму сам себе выкопает?!
— А что ж ты сделаешь? — Не поднимая головы, отозвался Борис.
— Что сделаю?.. их мать! — Застонал Егор, так же внезапно притихши, как и вскипел.
— Что сделаю?
Присел на корточки около Бориса, ухватился за голову...
— Да! Что сделаешь?.. Ведь видишь и сам, до чего дошло: радуемся, что нас из родных хат выселяют чорт знает куда... а все же — отсрочка... Наших дождемся, а дома?
— Не останусь я дома, — тихо, будто про себя, пробурчал Егор.
— А — мы?
Егор круто повернулся к жене.
— Сперва я, а потом — вы!
— А если нас, за тебя, еще прежде расходуют?..
— И вы из дому вон... Эх, дожились...
Егор крякнул, скрипнул зубами... Дожились... Из родительского дома — бежать...
— Но куда?..
Уставились на него Борис и Вера.
— Обдумал я все. И ждать нечего: Ночь хорошая, а...
— Хорошая! — Иронично перебил Борис.
— Что ж делать?.. Ты, Борис, пойди найди Николку. Он проведет так, что ни собака, ни чекист не нанюхают...
— Но куда? как?.. — Заплакала Вера.
— В Армавир!
— А там?..
— Там живет Вагнер. Ты его не знаешь. Это наш зять — муж покойной Поли. Он немец. На хорошем месте служит... а ты — полячка...
— Ну? — Вытянула шею Вера.
— Ну и выйдешь за него...
— Да ты не рехнулся ли? А ты?
— Я уйду на время в другую сторону...
Красивое, бледное лицо Веры покрылось пятнами:
— Нужно ли так, милый?..
— Другого нет...
Бешеный удар ветра тряхнул домом. По закрытым ставням затарахтел дождь. Пламя коптилки прижалось к фитилю, а в жуткой пляске теней погнутые фигуры сидящих около коптилки казались привидениями, фантастическими изваяниями Последних Мучеников... после которых остаются лишь руины. Молчаливые свидетели последнего акта сатанинской работы Красного Хама.
— Хорошая ночь, — тяжело вздохнул Борис, вставая.
— Ну, я пошел, а вы...
— Будем готовы... Добра-то...
— Да куды ж мы... Крошки мои милые! — Заголосила Вера, затворяя за Борисом двери.
Выйдя от Клушиных, Борис несколько минут простоял под сараем, прислушиваясь, высматривая — не вертятся ли около дома «десятники», что, как шакалы, разнюхивали по казачьим дворам, донося обо всем виденном и слышанном дежурному чекисту. Но и казаки уж не были так неосторожны и прямолинейны, как в первые годы. Многое переняли от тактики своих врагов. Были и у них и свои «дежурные», и свои «разведчики». В эту неделю «дежурным» был «бывший» старообрядческий поп о. Филон, к которому Борис и отправился напрямки, через дворы и пустынные улицы.
Легко было идти по казачьим дворам: базы разгорожены, амбары и сараи частью сожжены, частью поразвалились; сады и «палисадники» вырублены... От многих казачьих дворов осталось лишь по несколько обгорелых пней, да кучи кирпича и глины... Жутко, мертво... И только там, где водворились «пензенские бригадники», еще заметна «жизнь»: Здесь следы разрушения казачьего добра еще свежи...
Борис шагал — точно землю мерил. А в мозгу его никак не могло прочно усесться сознанье, что все это — красные борозды, советчики в правлении, кино в церкви, кучи кирпича и самана на местах казачьих домов, Николка, выселения, «Роща» с сотней расстрелянных за ней станичников... — что все это действительность. И, хотя уже не один год прошел от того дня, когда «рассейцы» ворвались в станицу и начали водворять в ней коммуну, Борис никак не мог избавиться от недоуменного вопроса:
— Да неужели же это взаправду случилось?.. А если уж случилось, — когда же конец?.. Не довольно ли потешились?.. Когда же, наконец, придут наши?.. Что-то уж слишком долго задержались...
С улицы послышались голоса. Борис насторожился. Присел за канавой.
— Мужланы, — процедил он, узнав станичных советчиков. Их было трое. Очевидно, возвращались из совета.
— Ну, а я и говорю, — кричал один из них, — ну, а как же мы жить будем, ежели ешшо 200 семей пришлють?
— Дык ён говорит, што ешшо казаков выселють!
— «Ешшо», — разводя руками, передразнивает первый, — а сколько их осталось?..
— И вас мало останется, мать вашу, — думает Борис, выжидая, когда отойдут подальше «старожилы».
Пересекши еще три улицы, Борис вышел на «гору» (так звали высокий правый берег Кубани). Внизу забелела набухшая от дождей Кубань. За ней, вдали, мерцали огни Армавира, а еще дальше — темные дождевые тучи упирались в едва заметные контуры гор. Выждав десяток минут под черносливами Ханина сада, Борис осторожно подошел к мазанке, висящей над самым обрывом. В этой мазанке некогда жил какой-то безродный старец и стояла она на 5—6 аршин от обрыва. Теперь земля поотвалилась до самой стены, а в мазанке жил бывший староверский поп о. Филон.
Обойдя мазанку с трех сторон, Борис спустился под обрыв и оттуда уж, по размякшим глиняным ступенькам, поднялся к дверям мазанки. Стукнув о крохотное оконце, что, как слезящийся глаз кривой старухи, глядело на Закубанье.
— У имятца, и сына, и духа свята, — скороговоркой выпалил он, почти припав губами к стеклу.
— Аминь. Раб божий? — Послышалось из-за стекла.
— Борис.
О. Филон отворил дверь и впустил Бориса в крохотный, накривившийся к Кубани чуланчик.
— По какому делу?..
— Миколка нужен.
— Пошто?
— Веру Клушину с детьми в Армавир доставить.
— А Ягор?
— В Рассею убежать хочет.
— И нужно... нужно... Слыхал уж, что он у антихриста в смертниках значится... Сейчас позову Миколушку. Подожди тут, в сенцах.
Старик вышел, то есть спустился по ступенькам вниз, к садам, а вскоре Борис услыхал тоскливый зов сыча:
— Чук!.. Чук!..
Где то ниже отозвался другой. Их меланхолическая перекличка продолжалась недолго.
— Видишь — и им не спится, — заметил Борис вернувшемуся о. Филону.
— Ты про кого это?
— Да вот сычи. И им говорю, не спится.
— А-а!.. — Протянул Старик. Кому нынче спится! А сычи — што ж, — голодные... Ночь то какая!..
— Ну?.. — Услыхал вдруг Борис за стеною короткий, резкий голос Николки.
— В Армавир тетку Веру с детьми сопроводить, — повернувшись и почему-то переминаясь с ноги на ногу, ответил Борис.
Николка помолчал с минуту. При слабом свете потайного фонаря Борис увидел, что Никола одет по последней чекистской моде: кожаная на бараньем меху тужурка, кожаные штаны, высокие сапоги. На голове кубанка, покрытая серым башлыком.
— Вот что, Борис: приведи ты их к «Шпилю», что над «Бездорожкой». Только — в два счета! Потому — к заре разведрится.
Повернулся и так быстро спустился вниз, будто и не был в чуланчике.
— Ну, пошел и я, отче!
— У име Исусово, — проводил Бориса поп и поспешно задвинул тяжелую задвижку на дверях своего чуланчика.
Николка — сын расстрелянного в прошлом году «возвращенца» Петра Черноусова. До появления из-за границы отца, единого божества, которому его мать научила молиться, Никола прошел полную неописуемых лишений и жестокости школу беспризорных. Потом поступил на службу в ОГПУ. Узнав о возвращении отца, взял отпуск в соседнюю станицу. Одну только ночь провел он со своим отцом... А когда, перед зарей, выходил из отцовской хаты, наткнулся на шпионившего за возвращенцем чекиста. Не размышляя, «саданул» его по голове зажатым в кулак наганом... А утром — голый, изуродованный труп его отца уже вывезли — под «яр»...
Тут, в глубоком яру за станицей, Николка просидел над трупом отца всю ночь... кое-как засыпал его навозом и глиной и — в отряд ОГПУ уже не вернулся. То, что он сын Петра Черноусова, «убившего чекиста», даже и из казаков мало кто знал.
Николка стал «бандитом». Чекисты охотились за ним, как за зверем, но у Николки — звериная жизнь и неугасимая жажда мести, вечной мести за отца — выработали чисто звериный нюх и изворотливость.
По Кубани, от станицы Б. до самой К. у него было достаточно надежных мест, где он мог выспаться и, переодевшись, очутиться там, где его меньше всего ожидали.
Егор виделся с ним довольно часто и через него же держал связь с Вагнером. Николка же снабдил Егора и паспортом одного коммуниста-токаря, которому тот уже «не был нужен».
Отлично знал — кто этот неизловимый «бандит» Николка, и воротила из райкома Клим Иванович. Но у него не было ни малейшей охоты помогать чекистам ловить его. И потому был совершенно спокоен от всяких «неожиданностей» со стороны того «чертенка», как он, в мыслях, звал небольшого, коренастого и черного, как жук, Николку.
Клим Иванович хотя и «положил» резолюцию: «Не убирать, пока не опрошу лично», но нисколько не заблуждался относительно значения своей резолюции. Местная чека посылала ему только те «случаи», какие чекисты, по каким-то там своим соображениям, не хотели ликвидировать сами, а прикрывались за «решение» районной власти.
Что было с Егором, он не знал. В чем «провинился» из «акта» не было видно. А это значило, что за Егором нужно было найти что-нибудь из прошлого. Дать чекистам «материал», на основании коего они могли бы из ликвидации Егора сделать громкий «удар по удару сзади». Нужно было торопиться. Но не с опросом «лично». Ибо после опроса он уже ничем помочь Егору не мог бы.
Клим Иванович вошел в кухню, служившей и столовой, где Марьяна, толстая, добродушная баба с заплывшими «калмыцкими» глазами, готовила ужин.
— Марьяна, кто у нас нынче полы чистил? — Согнув вниз шею и рассматривая пол, спросил он жену.
— Нюрка Бикетова, а што?..
— А то, что за такую чистку я прикажу ей всыпать!..
— Тю на него!.. Ошалел совсем!.. Что ж им еще нужно?.. Полы, как полы...
— Сейчас же чтоб была тут... Понимаешь? — Набросился Клим Иванович на опешившую жену.
— Сейчас же!
Бормоча что-то себе под нос и крестясь украдкой, Марьяна накинула на голову винцераду и выскочила на улицу.
Клим Иванович поспешно шмыгнул в кабинет, достал из конторки связку бумаг и, найдя Егоров «опросный лист» еще из двадцатого года, как и некоторые другие документы, имевшие отношение к его «контрреволюционной деятельности», скомкал их и, вернувшись в кухню, бросил в печь.
Когда Марьяна вернулась с перепуганной насмерть Нюркой, Клим Иванович мирно читал у плиты «Молот».
(Продолжение следует)
10 ноября 1932 года
(журнал «Вольное казачество» № 116 стр. 1-2)
Комментариев нет:
Отправить комментарий