3-я часть
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
II. Алашкерт.
Солнце спускалось за зубчатые цепи Клыч-Гядука, когда мы подходили к Алашкерту. Издали он был очень заманчив; а фантазия дополняла его всеми чарами из восточных рассказов. Но все наши радужные мечты рассеялись как дым, когда мы вошли в самый город. Турецкие города вообще красивы и заманчивы только издали, но как только войдешь в первую улицу — очутишься среди безобразно разбросанных плоскокрыших мазанок, среди ужасающей грязи и вони. Алашкерт же был из рук вон вонюч и грязен: на улицах, на крышах домов валялось множество дохлых собак, кошек; лежали вздувшиеся туши буйволов, баранов, трупы павших коней. Не знаю, военная ли это обстановка, или здесь так было и в мирное время. Судя по тому, что армянам это зловоние нисколько не мешало, можно предполагать, что так тут было и в мирное время.
Жителей осталось мало, — немного курдов и армяне. Во всем Алашкерте едва-едва нашлось место для всей бригады. Наш батальон занял южную часть города. Штаб и офицеры 1-ой сотни поместились в школе. Учителем в этой школе был молодой армянин, окончивший в России Духовную семинарию. За день до нашего прихода этот священник умер от страшных пыток, так как турки в нем видели русского «шпиона». На другой уже день по нашем приходе армяне с диким воем приволокли к нам совершенно голого курда. Все кричали, что это тот самый курд, который замучил учителя. Курда дали армянам, чтобы они с ним сами расправились, а вечером со сторожевого охранения привели опять — того же курда. Оказалось, — он откупился от них за серебряный рубль.
Город (будем называть эту вонючую кучку еще более вонючих «домов» — городом) ожил: трещат костры, бубнит и пищит на все лады бригадный оркестр. Песни разносятся по всей долине. Но, «главного» мы здесь не нашли — ни коньяков, ни ликеров. Прапорщик Ушаков где-то разыскал флакон одеколона, выпил и, утираясь рукавом, философски заключил:
— Вовсе уж одеколон не такая гадость, как принято думать... Немного воняет, но пить можно...
5-го ноября солнце выскочило из-за Диадина как-то особенно рано. По кривым улицам города побежали веселые ручьи. Снег быстро таял. С долины поднимается туман. Через туман там и сям пробиваются струйки дыма: то оставшиеся в своих жалких лачугах жители готовят незатейливый завтрак. Всюду мир. Такие похоже, что мы на войне! Да и впрямь — война ли это? Две недели прошло, как мы сбили турок с Чингальского перевала, прошли всю Алашкертскую долину, а неприятеля нет, как нет. Страшные курдинские беки выглядывают кроткими овечками... В Кара-Килисе нам армяне говорили, что турки войны не хотят...
Приехал бригадный врач. Он сообщил новость, о которой мы положим и раньше слыхали, но не из такого авторитетного источника. Врач сообщил, как истину, что турецкий престолонаследник поехал в Петербург «просить мир», и что турецким войскам приказано уклоняться от боя с нами.
— Ура, ура! — Загремело по долине.
— Домой! Шабаш война! В Игдыр на мягкое вино!
Подходит сияющий фельдфебель.
— Ну, что — шабаш война? Османы испугались?
— Не знаю... Слишком как-то скоро...
Около полудня вдруг услыхали гул артиллерийской канонады. Мы знали, что где-то, по ту сторону долины, в горах Клыч-Гядукской цепи орудует генерал Певнев с кавалерией. «Японцы» (то есть бывшие на японской войне) так объясняли нам эту «невязку».
Певнев тоже знает, что войны с турками больше нет, но ему не хочется вернуться без орденов и дешевых лавров. Так было в Манчжурии: многие генералы, всю войну просидевшие в тылах, когда узнали, что заключено перемирие — стали вдруг страшно ратоборными и храбрыми и бряцали оружьем... Вот так и Певнев...
Перед вечером пальба усилилась. Слышна стала и трескотня пулеметов. Это хотя и вносило некоторую тревогу и сомненья в наше прекраснодушие, но в «мир» с турками верили.
— Как же, когда сам бригадный врач говорит!
8-го ноября утром видим — скачут по долине к Алашкерту несколько верховых. Ближе и ближе. Уже можно разобрать, что это казаки. Еще за несколько минут к штабу подъехали казаки 1-го Волжского полка с офицером:
— Певнев не гоняется за дешевыми лаврами, а, наоборот, за ним гоняются турки и «замирившиеся» курдинские беки... и даже 2 орудия отняли, и терцы просят помощи...
Вот тебе и мир!
Немедленно снялись со своих насиженных мест и спустились в долину.
Падает густой снег. Грязь непролазная. К вечеру загудел ветер... Подошли к притоку Евфрата — Шариан-су. Перебираемся вброд через бесчисленные его рукава. В одном из рукавов, между склонившимися к самой воде ветками вербы, видим — полы черкески. Казаки, войдя в воду по пояс, вытащили из-под корня труп казака. По черкеске видим — терец... Язык вырезан, все тело исколото кинжалом. Молча стоим, а сердце кипит негодованьем и жаждой мести...
— А нам запрещают и пальцем тронуть курда, — послышалось негодующее.
— Мирной, говорят... Абациев, мол, с ними договорился... Вот что «мирные» делают с нашим братом!..
Подъехал генерал Гулыга. Посмотрел.
— Мы их оставляем в покое, а они...
— Всех расстреливать! И сами отомстим за брата!
Генерал молчит. Осмотревшись кругом и видя насупленные, негодующие лица коротко бросил:
— Кровь за кровь!
Перешли реку. Начался подъем на Клыч-Гядукский перевал. Идем по прекрасному шоссе, проведенному, как говорили, французами. Иногда встречали одиночных терцев... Ночью поднялись к самому перевалу. Здесь, в ложбинах, укрывшись от ветра, сгрудилась 66-я пех. дивизия. Нам было приказано немедленно занять хребты вправо и влево от шоссе. Снег сыпет густыми огромными хлопьями. От снега и тумана не видно ни на два шага вперед...
Вылез и я со своей сотней на шпиль влево от дороги. Сам с несколькими пластунами остался на шпиле, а сотню разместил полукольцом, ниже. Расселись пластуны. Покрылись бурками, а за 2—3 минуты они уже ничем не отличались от торчащих там и сям камней, покрытых снегом.
Ждем басурманина.
Перед зарей ясно слышим гортанные крики.
— Идут... Пусть идут!
В тумане все кажется ближе. С большим трудом обошел цепь. Взобрался опять на шпиль. Туман неожиданно исчез, а шагах в ста от нас, ниже, увидали кучку турок, как они, опираясь на винтовки, подбираются к цепи. Турки, очевидно, никак не предполагали, что мы так близко. Смешались. Стали... А уж затрещали отдельные выстрелы. Я мигом скатился со шпиля.
— Пли!
Резервный взвод дал залп... другой, третий...
Добрая половина попадала, остальные бросились вниз...
— По отступающим, часто!
Опять нахлынул туман. Молодые казаки с неестественно расширенными зрачками глаз, впившись в густой туман, стреляли, пока их взводные не стянули с «удобных позиций...»
Остаток дня просидели скрытые туманом и от неприятеля и от своих.
Вечером нас сменили. Мы спустились на шоссе. Подъесаул Рубинов смастерил некоторое подобие шатра; напились чая с дымом, поели плесневого лавашу. Сегодня день ангела нашего адъютанта — Архистратиг Михаил. Решили было «отпраздновать», но командир позвал его и меня к себе. Скучно ему было самому. А сидел он на дороге, укрывшись буркой. Примостились и мы около него. Ветер рвет немилосердно: только отпустишь полы — летит вся бурка...
Крупа (солдаты) развели в ложбине костры. Гомонят. С рассветом они идут в наступление.
Едва забрезжил свет, забренчали котелки, заляскали, ударяясь один о другой, штыки... Бородатые мужички, в мокрых и грязных шинелях, в прокисших фуражках, а многие с бабьими платками на голове — полезли из котловины на перевал. Добираясь до наивысшей точки, откуда открывался вид на долину до Дутаха, крестились, весело приговаривая что-то невидимому «турке».
По ту сторону перевала шоссе не было, но вилась узкая дорожка. Вслед за дивизией спустились и мы. Когда мы только втягивались в селение, лежавшее у самой подошвы Клыч-Гядука, солдаты уже заняли холмы к югу и юго-западу от селения. Шла довольно оживленная перестрелка. Мужички спускались с холмов в долину, турки подбирались к холмам.
— Встречный бой!
Мы заняли позиции, составляя резерв дивизии. Батарея, кое-как окопавшись, из-за холмиков осыпала наступающих турок шрапнелью. Солнце припекает. Выпавший ночью снег тает, открывая молодую зеленую травку. Первая сотня расположилась позади батареи, как прикрытие. Я и Мишка стоим на невысоком кургане. Смотрим, как все ближе и ближе сходятся наши «Крестики» и турки. За курганом развернулся перевязочный пункт. Там уже около трех десятков раненых... Вот бежит от цепи с винтовкой в одной руке, а другой смешно размахивая, солдат — маленький мужиченко. Он что-то отчаянно кричит и показывает в сторону турок.
— Что это сукно раскричалось?
Выходим навстречу. Видим, у мужика по всей левой руке течет кровь. Хотели было спросить, что с ним, но мужичишка сам начал:
— Вишь, гряби яво мать, Махнут проклятый! Прямо в ладонь угодил. Гряби яво мать! Где тут лазарет? Перевязать надыть! Я яму покажу, как людей калечить!
Перевязали солдату рану, хотели было записать его имя и какой части, но он схватил опять винтовку и, подпрыгивая, побежал к цепи, грозя туркам «показать Кузькину мать...»
Смотрю я в бинокль на наши и турецкие цепи, обвожу турецкий тыл и, вдруг, вижу: из-за горы, что к юго-востоку от нас, со стороны Евфрата вытягивается конница, как бы в обхват правому флангу турок. Смотрит в бинокль и Мишка.
— Это Певнев с терцами... Конницы уже 2—3 сотни.
— Нет, Мишка, это не наши.
Сообщили командиру. Посмотрел:
— Подождем немного...
Заметил конницу и командир батареи. Прищурил свои и так маленькие калмыцкие глаза...
— Подождем немного...
Из-за горы показываются все новые и новые ряды конницы. Передние спешиваются, рассыпаются в цепь. Коноводы отводят коней в лощину, закрытую от нас.
Э, это не Певнев!.. Это турки хотят ударить на наш левый фланг и тыл...
Спешившиеся развернулись тремя цепями и двигаются на нас, то есть на резерв, батарею и перевязочный пункт.
И штаб наш заметил обходное движение нежданной турецкой кавалерии.
Девятый батальон вышел навстречу. Турки его не видят, быстро приближаются к нам. Командир батареи приказал повернуть орудия налево. Назначил прицел:
— Первое! Второе!
Чхнули две горняшки. Зашипело в воздухе, а два белых облака взметнулись над турецкими цепями. Плюхнулись османы. Опять вскочили. Бегут на нас.
Еще чхнули горняшки. Еще два облака поплыли над цепями, но турки уж не ложатся, прут на нас, а 9-ый батальон уже выплескивается из балки на гребень, уже наежининились штыками передние цепи...
— Урра! — Доносит ветер.
Дрогнули османы. Видимо, никак не ожидали встречу. А пластуны уже бегут на них и «ура» уже слышим ясно... И главные силы турок залегли. Трескотня идет веселая.
— Эх... хорошо! — Кричит Мишка.
Пехота скрылась за холмами. На правом фланге, по Клыч-Гядукскому хребту что-то упорнее. Там наш толстяк Гарибов с 3-ей сотней сбивает османов. Наши наступают полукольцом. В центре 66-я дивизия, по флангам пластуны.
Полусотня 9-го батальона гонит пленных курдов.
— Куда с ними?
— Расстрелять!
Подвели их к каменной ограде.
— Пли!
И груда тел в маленькой горной деревушке красноречиво говорит, что война не шутка.
— Это вам за терца... вашу мать! — Приговаривают пластуны...
Около трех часов дня получаем приказание сняться с позиций.
66-я дивизия осталась. Опять карабкаемся на Клыч-Гядук. Поздней ночью спустились в Алашкертскую долину. Ночевали по селениям, а утром двинулись на запад.
Куда? Зачем? Почему в разгаре боя оставили 66-ю дивизию? Ничего не знаем. Втянулись в ущелье. Сзади рысью догоняет нас генерал Гулыга со штабом. Проезжая мимо полковника Витинского, кричит:
— От внутреннего врага убегаем!
(продолжение следует)
25 октября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 91 стр. 13-15)
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
II. Алашкерт.
Солнце спускалось за зубчатые цепи Клыч-Гядука, когда мы подходили к Алашкерту. Издали он был очень заманчив; а фантазия дополняла его всеми чарами из восточных рассказов. Но все наши радужные мечты рассеялись как дым, когда мы вошли в самый город. Турецкие города вообще красивы и заманчивы только издали, но как только войдешь в первую улицу — очутишься среди безобразно разбросанных плоскокрыших мазанок, среди ужасающей грязи и вони. Алашкерт же был из рук вон вонюч и грязен: на улицах, на крышах домов валялось множество дохлых собак, кошек; лежали вздувшиеся туши буйволов, баранов, трупы павших коней. Не знаю, военная ли это обстановка, или здесь так было и в мирное время. Судя по тому, что армянам это зловоние нисколько не мешало, можно предполагать, что так тут было и в мирное время.
Жителей осталось мало, — немного курдов и армяне. Во всем Алашкерте едва-едва нашлось место для всей бригады. Наш батальон занял южную часть города. Штаб и офицеры 1-ой сотни поместились в школе. Учителем в этой школе был молодой армянин, окончивший в России Духовную семинарию. За день до нашего прихода этот священник умер от страшных пыток, так как турки в нем видели русского «шпиона». На другой уже день по нашем приходе армяне с диким воем приволокли к нам совершенно голого курда. Все кричали, что это тот самый курд, который замучил учителя. Курда дали армянам, чтобы они с ним сами расправились, а вечером со сторожевого охранения привели опять — того же курда. Оказалось, — он откупился от них за серебряный рубль.
Город (будем называть эту вонючую кучку еще более вонючих «домов» — городом) ожил: трещат костры, бубнит и пищит на все лады бригадный оркестр. Песни разносятся по всей долине. Но, «главного» мы здесь не нашли — ни коньяков, ни ликеров. Прапорщик Ушаков где-то разыскал флакон одеколона, выпил и, утираясь рукавом, философски заключил:
— Вовсе уж одеколон не такая гадость, как принято думать... Немного воняет, но пить можно...
5-го ноября солнце выскочило из-за Диадина как-то особенно рано. По кривым улицам города побежали веселые ручьи. Снег быстро таял. С долины поднимается туман. Через туман там и сям пробиваются струйки дыма: то оставшиеся в своих жалких лачугах жители готовят незатейливый завтрак. Всюду мир. Такие похоже, что мы на войне! Да и впрямь — война ли это? Две недели прошло, как мы сбили турок с Чингальского перевала, прошли всю Алашкертскую долину, а неприятеля нет, как нет. Страшные курдинские беки выглядывают кроткими овечками... В Кара-Килисе нам армяне говорили, что турки войны не хотят...
Приехал бригадный врач. Он сообщил новость, о которой мы положим и раньше слыхали, но не из такого авторитетного источника. Врач сообщил, как истину, что турецкий престолонаследник поехал в Петербург «просить мир», и что турецким войскам приказано уклоняться от боя с нами.
— Ура, ура! — Загремело по долине.
— Домой! Шабаш война! В Игдыр на мягкое вино!
Подходит сияющий фельдфебель.
— Ну, что — шабаш война? Османы испугались?
— Не знаю... Слишком как-то скоро...
Около полудня вдруг услыхали гул артиллерийской канонады. Мы знали, что где-то, по ту сторону долины, в горах Клыч-Гядукской цепи орудует генерал Певнев с кавалерией. «Японцы» (то есть бывшие на японской войне) так объясняли нам эту «невязку».
Певнев тоже знает, что войны с турками больше нет, но ему не хочется вернуться без орденов и дешевых лавров. Так было в Манчжурии: многие генералы, всю войну просидевшие в тылах, когда узнали, что заключено перемирие — стали вдруг страшно ратоборными и храбрыми и бряцали оружьем... Вот так и Певнев...
Перед вечером пальба усилилась. Слышна стала и трескотня пулеметов. Это хотя и вносило некоторую тревогу и сомненья в наше прекраснодушие, но в «мир» с турками верили.
— Как же, когда сам бригадный врач говорит!
8-го ноября утром видим — скачут по долине к Алашкерту несколько верховых. Ближе и ближе. Уже можно разобрать, что это казаки. Еще за несколько минут к штабу подъехали казаки 1-го Волжского полка с офицером:
— Певнев не гоняется за дешевыми лаврами, а, наоборот, за ним гоняются турки и «замирившиеся» курдинские беки... и даже 2 орудия отняли, и терцы просят помощи...
Вот тебе и мир!
Немедленно снялись со своих насиженных мест и спустились в долину.
Падает густой снег. Грязь непролазная. К вечеру загудел ветер... Подошли к притоку Евфрата — Шариан-су. Перебираемся вброд через бесчисленные его рукава. В одном из рукавов, между склонившимися к самой воде ветками вербы, видим — полы черкески. Казаки, войдя в воду по пояс, вытащили из-под корня труп казака. По черкеске видим — терец... Язык вырезан, все тело исколото кинжалом. Молча стоим, а сердце кипит негодованьем и жаждой мести...
— А нам запрещают и пальцем тронуть курда, — послышалось негодующее.
— Мирной, говорят... Абациев, мол, с ними договорился... Вот что «мирные» делают с нашим братом!..
Подъехал генерал Гулыга. Посмотрел.
— Мы их оставляем в покое, а они...
— Всех расстреливать! И сами отомстим за брата!
Генерал молчит. Осмотревшись кругом и видя насупленные, негодующие лица коротко бросил:
— Кровь за кровь!
Перешли реку. Начался подъем на Клыч-Гядукский перевал. Идем по прекрасному шоссе, проведенному, как говорили, французами. Иногда встречали одиночных терцев... Ночью поднялись к самому перевалу. Здесь, в ложбинах, укрывшись от ветра, сгрудилась 66-я пех. дивизия. Нам было приказано немедленно занять хребты вправо и влево от шоссе. Снег сыпет густыми огромными хлопьями. От снега и тумана не видно ни на два шага вперед...
Вылез и я со своей сотней на шпиль влево от дороги. Сам с несколькими пластунами остался на шпиле, а сотню разместил полукольцом, ниже. Расселись пластуны. Покрылись бурками, а за 2—3 минуты они уже ничем не отличались от торчащих там и сям камней, покрытых снегом.
Ждем басурманина.
Перед зарей ясно слышим гортанные крики.
— Идут... Пусть идут!
В тумане все кажется ближе. С большим трудом обошел цепь. Взобрался опять на шпиль. Туман неожиданно исчез, а шагах в ста от нас, ниже, увидали кучку турок, как они, опираясь на винтовки, подбираются к цепи. Турки, очевидно, никак не предполагали, что мы так близко. Смешались. Стали... А уж затрещали отдельные выстрелы. Я мигом скатился со шпиля.
— Пли!
Резервный взвод дал залп... другой, третий...
Добрая половина попадала, остальные бросились вниз...
— По отступающим, часто!
Опять нахлынул туман. Молодые казаки с неестественно расширенными зрачками глаз, впившись в густой туман, стреляли, пока их взводные не стянули с «удобных позиций...»
Остаток дня просидели скрытые туманом и от неприятеля и от своих.
Вечером нас сменили. Мы спустились на шоссе. Подъесаул Рубинов смастерил некоторое подобие шатра; напились чая с дымом, поели плесневого лавашу. Сегодня день ангела нашего адъютанта — Архистратиг Михаил. Решили было «отпраздновать», но командир позвал его и меня к себе. Скучно ему было самому. А сидел он на дороге, укрывшись буркой. Примостились и мы около него. Ветер рвет немилосердно: только отпустишь полы — летит вся бурка...
Крупа (солдаты) развели в ложбине костры. Гомонят. С рассветом они идут в наступление.
Едва забрезжил свет, забренчали котелки, заляскали, ударяясь один о другой, штыки... Бородатые мужички, в мокрых и грязных шинелях, в прокисших фуражках, а многие с бабьими платками на голове — полезли из котловины на перевал. Добираясь до наивысшей точки, откуда открывался вид на долину до Дутаха, крестились, весело приговаривая что-то невидимому «турке».
По ту сторону перевала шоссе не было, но вилась узкая дорожка. Вслед за дивизией спустились и мы. Когда мы только втягивались в селение, лежавшее у самой подошвы Клыч-Гядука, солдаты уже заняли холмы к югу и юго-западу от селения. Шла довольно оживленная перестрелка. Мужички спускались с холмов в долину, турки подбирались к холмам.
— Встречный бой!
Мы заняли позиции, составляя резерв дивизии. Батарея, кое-как окопавшись, из-за холмиков осыпала наступающих турок шрапнелью. Солнце припекает. Выпавший ночью снег тает, открывая молодую зеленую травку. Первая сотня расположилась позади батареи, как прикрытие. Я и Мишка стоим на невысоком кургане. Смотрим, как все ближе и ближе сходятся наши «Крестики» и турки. За курганом развернулся перевязочный пункт. Там уже около трех десятков раненых... Вот бежит от цепи с винтовкой в одной руке, а другой смешно размахивая, солдат — маленький мужиченко. Он что-то отчаянно кричит и показывает в сторону турок.
— Что это сукно раскричалось?
Выходим навстречу. Видим, у мужика по всей левой руке течет кровь. Хотели было спросить, что с ним, но мужичишка сам начал:
— Вишь, гряби яво мать, Махнут проклятый! Прямо в ладонь угодил. Гряби яво мать! Где тут лазарет? Перевязать надыть! Я яму покажу, как людей калечить!
Перевязали солдату рану, хотели было записать его имя и какой части, но он схватил опять винтовку и, подпрыгивая, побежал к цепи, грозя туркам «показать Кузькину мать...»
Смотрю я в бинокль на наши и турецкие цепи, обвожу турецкий тыл и, вдруг, вижу: из-за горы, что к юго-востоку от нас, со стороны Евфрата вытягивается конница, как бы в обхват правому флангу турок. Смотрит в бинокль и Мишка.
— Это Певнев с терцами... Конницы уже 2—3 сотни.
— Нет, Мишка, это не наши.
Сообщили командиру. Посмотрел:
— Подождем немного...
Заметил конницу и командир батареи. Прищурил свои и так маленькие калмыцкие глаза...
— Подождем немного...
Из-за горы показываются все новые и новые ряды конницы. Передние спешиваются, рассыпаются в цепь. Коноводы отводят коней в лощину, закрытую от нас.
Э, это не Певнев!.. Это турки хотят ударить на наш левый фланг и тыл...
Спешившиеся развернулись тремя цепями и двигаются на нас, то есть на резерв, батарею и перевязочный пункт.
И штаб наш заметил обходное движение нежданной турецкой кавалерии.
Девятый батальон вышел навстречу. Турки его не видят, быстро приближаются к нам. Командир батареи приказал повернуть орудия налево. Назначил прицел:
— Первое! Второе!
Чхнули две горняшки. Зашипело в воздухе, а два белых облака взметнулись над турецкими цепями. Плюхнулись османы. Опять вскочили. Бегут на нас.
Еще чхнули горняшки. Еще два облака поплыли над цепями, но турки уж не ложатся, прут на нас, а 9-ый батальон уже выплескивается из балки на гребень, уже наежининились штыками передние цепи...
— Урра! — Доносит ветер.
Дрогнули османы. Видимо, никак не ожидали встречу. А пластуны уже бегут на них и «ура» уже слышим ясно... И главные силы турок залегли. Трескотня идет веселая.
— Эх... хорошо! — Кричит Мишка.
Пехота скрылась за холмами. На правом фланге, по Клыч-Гядукскому хребту что-то упорнее. Там наш толстяк Гарибов с 3-ей сотней сбивает османов. Наши наступают полукольцом. В центре 66-я дивизия, по флангам пластуны.
Полусотня 9-го батальона гонит пленных курдов.
— Куда с ними?
— Расстрелять!
Подвели их к каменной ограде.
— Пли!
И груда тел в маленькой горной деревушке красноречиво говорит, что война не шутка.
— Это вам за терца... вашу мать! — Приговаривают пластуны...
Около трех часов дня получаем приказание сняться с позиций.
66-я дивизия осталась. Опять карабкаемся на Клыч-Гядук. Поздней ночью спустились в Алашкертскую долину. Ночевали по селениям, а утром двинулись на запад.
Куда? Зачем? Почему в разгаре боя оставили 66-ю дивизию? Ничего не знаем. Втянулись в ущелье. Сзади рысью догоняет нас генерал Гулыга со штабом. Проезжая мимо полковника Витинского, кричит:
— От внутреннего врага убегаем!
(продолжение следует)
25 октября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 91 стр. 13-15)
Комментариев нет:
Отправить комментарий