Владимир Куртин
Кубани

Война только начиналась. Впереди предстояли неизведанные впечатления, тревоги, опасности: быть может — смерть...
Но о смерти как-то не думалось: чувствовался избыток сил, была непоколебимая уверенность в победе, влекла жажда подвигов, стремился к чему-то необычайному, захватывающему...
Блестящий бой с турками на Чингильском перевале, взятие Баязета, овеянного преданьями, живыми рассказами о славном «Сидении» в нем наших отцов; первые пленные и первые боевые награды — все это наполняло мою душу восторгом, радостью сознания своего участия в начавшейся Великой Войне.
Мы стояли на большой транзитной дороге, ведущей из Алашкерта в Персию. Неширокая долина замыкалась с трех сторон горами, оставляя на западе узкий коридор, куда завтра нам предстояло идти. На северо-востоке, блистая алмазами вековечного снега, высилась царственная вершина священного Арарата.
Густой дым от костров, синими одеялами расстилавшийся по самой поверхности земли, гомон казаков, ржанье лошадей, властные звуки трубы, игравшей в дальнем бивуаке Кавказского полка «поход», брызнувшие из-за гор на долину лучи яркого солнца, самый вид бивуака на вчера еще чужой, а ныне нашей земле — все это зачаровывало меня пленительной новизной и поэзией военно-походной жизни.
Я стоял веселый, бодрый и горделиво смотрел на массивы Мадур-Дага, за которыми скрылись наши враги...
И вдруг, — из бивуака Кавказского полка понеслась торжественная мелодия нашей песни-молитвы о Кубани, заставившая больно, и, вместе, радостно встрепенуться мое сердце:

Из далеких стран полуденных,
Из турецкой стороны —
Шлют привет Тебе, Родимая,
Твои верные сыны...

То пели казаки, уходившие от нас назад, к Баязету. Вот они уже вышли на дорогу; передние, спустившись с кургана, скрылись в ущелье, а в воздухе дрожит, повторяемое эхом:

Шлют привет Тебе, Родимая,
Твои верные сыны...

Прими привет и от меня, моя Родимая, безумно любимая!..
Прими и знай, что не покраснеют волны твои от стыда за нас, как никогда они не краснели за отцов и дедов наших!..

* * *

Высоко, высоко вздымаясь в небо, окружили горы селение Хадых, где стояли мы батальоном, выставляя заставы на высотах к западу.
Будто гигантскими белыми морщинами, покрыты скаты гор снеговыми валами. Самих же вершин не видно: они вечно окутаны тучами, покрыты пеленой снежных буранов.
Стоянка была для нас «отдыхом», после нескольких месяцев тяжелых походом, жестоких боев.
Многие из наших станичников уже спят вечным сном в братских могилах Саракамыша, Караурчана, Зизина, — разбросаны в безвестных одиноких могилах на снежных полях Алашкерта, в трущобах Еникея, в лесах Меджин-Герта...
Интересного впереди уже не ждали... те же горы, холод и голод... Поэзию войны уже давно сменили тяжелые будни...
Была тихая, на редкость ясная, морозная ночь. Выплывшая из-за снежных вершин луна заливала серебряным снегом скаты, купалась в ответных лучах вершин; заглядывала в широкие трубы сакель, бросая на пол трепетно-нежные блики...
Я стоял на крыше сакли, охваченный воспоминаниями о жизни до войны, о родной станице. Со страстной мольбой я протягивал руки к горам, прося их расступиться и, хоть на миг, показать мне далекую милую Родину. Но они стояли молчаливые, застывшие, скованные той же тоской по безвозвратно ушедшем.
И вдруг, — с западных высот, как будто с самого неба понеслась могучая, родная мелодия нашей песни-молитвы о Кубани:

...Из далеких стран полуденных,
Из турецкой стороны —
Шлют привет Тебе, Родимая,
Твои верные сыны...

В морозном воздухе как бы застыло, преломившись в мельчайших иглах снежной пыли:

...Шлют привет Тебе, Родимая,
Твои верные сыны...

Слезы выступили у меня на глазах. Еще больнее сжалось сердце...
Прими привет наш, Родимая, безумно любимая...
Прими и знай, что не покраснеют волны твои от стыда за нас, как никогда они не краснели за отцов и дедов наших!..

* * *

Сырые туманы ползут по ущельям, обволакивают утесы, хоронят в себе дремучие дубовые леса, скрывают от взора игривую речку в долине и до нас доносится лишь глухой гул ее разбивающихся об утесы волн. Волнующейся, необъятной пеленой залегли они ниже наших позиций и только далеко на юге блестят вершины гор Понтийского Тавра...
За нами уже два с половиною года войны. Постарели немногие уцелевшие в боях казаки. Много славных страниц написали они своими штыками в знойных горах Лазистана, на песчаных полях Галиции, в лесах Буковины... Смертельно устали. Раны болят. Ноют от ревматизма опухшие ноги. Больно зудит покрытое чесоткою тело...
Тесно сгрудившись в окопе, мы сидим, сжавши винтовки, ожидая нападения турок.
Едкий туман предательски проникает сквозь бурку, холодит тело и, кажется, разъедает самую душу... Молчание...
И вдруг, как бы сговорившись, мы затягиваем нашу песню-молитву о Кубани и вместе с клубами тумана несется наше:

Из далеких стран полуденных,
Из турецкой стороны —
Шлют привет Тебе, Родимая,
Твои верные сыны...

И — забыта усталость. И не болят раны. И мы знаем, что все перенесем, лишь бы не покраснели волны Твои от стыда за нас, как никогда не краснели за отцов и дедов наших...

* * *

Сейчас зима. Чужие горы окружили пустынную, заболоченную равнину, на которой черными гусеницами прилипли к земле длинные бараки...
В них живут казаки...
Прикрылись рваными, вшивыми шинелями и угрюмо слушают завыванье непогоды.
И уж не поют песню-молитву о Кубани...
И я уже не шепчу ей в молитвенном экстазе:

«Не покраснеют волны твои...»

 Увы. покраснели...

* * *

Смоем ли хоть теперь с них краску стыда за наши ошибки?..

10 мая 1928 года
(журнал «Вольное казачество» № 11 стр. 19)