5-я часть
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
«На высотах было
Саганлукских...»
История повторяется. По следам крови дидов идут унуки. По унукам можно судить о давно умерших дидах. Историей утвержденное лицо дидов выявляют внуки. Расовые признаки нелегко затереть. История поставила внуков в условия времен их дидов, а внуки оказались — дидамы...
Караурган, Меджин-Герт, Зивин, Хасан-Кала... страшные этапы смерти для турок и тяжелый экзамен унукам, который они и выдержали с честью.
Зима все жестче. От козачой зброи — животрепещущие лохмотья. Кухни с борщем — в чертях на куличках. А бои — и днем и ночью. Правда на этот раз уж «отдыхательно-наступательные».
Пластун этого периода уж не унук из Душета, Лагодсков или Елисаветполя, а справжний пластун, що як и дид «зачавка, як лысыця, зачмыше, як кабан... завые вовком»... Приспособились и к горам, и к лесам, и к снегам и — к ночевкам в саклях вперемежку с пленными аскерами. Или, вернее, не приспособились, а вспомнили, выявили старое дедовское и прадедовское: «Душа дедов всегда всплывает на поверхность, когда для народа наступают критические часы и с этим должны считаться те, кто пробует отнять у народа его природное право на свободу и развитие». (Прим: Ле Бон: Психология новых времен).
Первое его положение пластуны доказали, как и все казачество. Доказали и справедливость вывода (заключения). И только те, кто не желает видеть, не видят в казачестве вольное казачество, имеющее природное право на независимость, свободу и свободное развитие.
* * *
Наступление приказано остановить. Непроходимыми тропами разбрелись отдельными батальонами и закупорили все проходы и подходы к границе Российской Империи.
Сидим в «волчьих ямах», а на высоты заставы выставляем. Границу оберегаем от всяких сюрпризов, вроде рейда Энвер-Паши, когда мы на Эрзерум направление держали, а он на Тифлис...
К царю в Меджин-Герт на смотр «кавалеров» новых снаряжаем. Ломают головы сотенные с взводными:
— Хоменка бы к первому представить...
— Так вин же зовсим босый!..
— Ну, Пахомова...
— А он в курдинской бабьей кофте!..
— Тогда Хитя...
— А в нього штанив чорт ма...
* * *
Турки пострадали жестоко. Их отступление от Сарыкамыша оказалось повторением отступления Великой Армады Наполеона из Москвы. А к снегам и метелям «Саганлукским» были так же «приспособлены», как и сардинцы к снежным полям России.
В один поздний зимний вечер, когда ветер бросал в нас тучами снега, моментально сглаживая следы «пропластовавших» пластунов, мы спустились в глубоченную воронкообразную котловину селения Хадык на отдых. Селение небольшое, всего 3—4 десятка придавленных снегом сакель. Входим в одно довольно просторное «помещение» — ужасающий трупный запах заставил нас, зажав носы, выскочить наружу. Входим в другое — то же самое. Обошли десяток хат — всюду нас встречает убийственная вонь разлагающихся трупов. А ночевать-то где-нибудь надо?.. Да еще во время отдыха!.. Идем опять в первый дом. Электрическим фонарем осветили внутренность помещения: здесь в самых невероятных позах лежало до 30 аскер. Но не все были мертвые, — на свет фонаря послышались стоны, невнятное бормотанье... Посредине помещения — а на нём, на груде угасшего пепла, остатки туши буйвола с вывалившимися внутренностями. А около этой зловонной туши — аскер, вцепившийся зубами в мясо, да так и застывший. Около него лежит другой аскер с ногами на пепле, с запрокинутой головой, оскаленными зубами...
Пораженные страшной картиной, стоим...
— Кто здесь? — Слышим вдруг из груды тел. А от этого вопроса на чистом русском языке у вошедших мороз пробежал по коже... Направили фонарь в сторону, откуда услыхали вопрос.
— Уже и сюда казаки забрались? — Теперь видим, что это говорит чернобородый турок. Руки его замотаны каким-то невероятным тряпьем...
— Что с вами?
— А посмотрите...
Турок протянул руки, пальцы которых представляли клочки черного зловонного мяса.
— Таких, как я, тысячи разбросал Энвер по горам...
Турок (новороссийский пекарь) не преувеличивал: на таких замерзших и полузамерзших наталкивались мы на каждом шагу.
О, высоты Саганлукские, кто вас усеял мертвыми аскерами?..
Мороз и пластуны. Пластуны и мороз.
* * *
Недолго простояли мы в снегах Зивина. Нас оттянули на отдых и пополнение в снега Карса. Вольготно расположились в молоканских селах и живем припеваючи. Ожидаем, когда растает снег, чтобы по зеленой травке опять на Эрзерум пластовать. А пластуны все:
— Никак нет. На теплое море нам дорога.
И вышло по ихнему: очутились в Батуме. Теплое море, теплые квартиры... Нужно же и тыловой жизни отведать!..
Но, непосидяча козача доля: Проехали родную Кубань, поели пышек и бурсачков, помяли бока казачкам, до Ростова и очутились в Севастополе.
Сидим в палатках. Ожидаем, когда англичане Дарданеллы пробьют, чтобы в Царегороде караульную службу у Ильдиз-Киоска нести. Гарнизонный устав в памяти возобновляем. А пластуны опять:
— Никак нет. На Галицию нам путь.
Сам царь приехал. Посмотрел пластунов. В кругу их сняться пожелал.
Видно было — расстроен царь...
— Желаю вам благополучно море переплыть... А на суше я за вас спокоен...
Уехал царь. А на другой день и пластуны плясали по станциям неньки Украины, направляясь в Галицию.
Сплошной праздник. Разгул. На каждой станции толпы дивчат в белоснежных сорочках, молодух в кокетливых расшитых хустках. Толпы дидов и бабусь со всевозможной снедью и «спотыкачем» домашнего изготовления...
Гремят песни. Плачут гармошки. Бренчат бубны... Пластуны, опьяненные словно, поцелуями дивчат, песнями, слезами, криками «ура» и — «спотыкачем», — кружатся, вьются, временами будто летят... «выделывая» все новые и новые «фигуры» и «па» — гопака и лезгинок... на крышах вагонов идущего полным ходом поезда...
* * *
Садова Вишня. На западе тяжелый гул орудий. На станции пришибленные офицеры и солдаты русской вармии... Обступили пластунов и смотрят на них с каким-то тоскливым любопытством.
— А что они (пластуны) христиане? — Спрашивает какой-то подпоручик.
— А почему вы думаете, что они нехристи?
— Уж больно не похожи на наших, — не то с завистью, не то с плохо скрытым недоброжелательством процедил подпоручик.
Вытянулась сотня на дорогу. На западе зарево пожара. На западе тяжелый гул канонады...
— Ой, гук, маты, гук!..
Как один человек вздохнула сотня и под эту несколько минорную в историческом смысле и по мелодии песню, пластуны зашагали навстречу новой войне, навстречу новому противнику — немцу...
* * *
Ну ж был денек!
Редкий лес. Зыбкий песок. Жужжанье, свист и чмоканье миллионов пуль и катострофические разрывы «чемоданов»... Вздымаются вулканы огня, стали, песка, раздерганных дубов и бука... Фейерверками надают звенящие, фырчащие осколки... Летят от ствола к стволу, сносят кроны, обугливают, сжигают... Черный дым смешался с сиво-желтыми реками отравных газов... А в том дыму, через кратеры вулканов, меж лижущими языками пламени, со штыками наперевес бегут навстречу смерти пластуны...
Немногие дорвались и до окопов. А оцепеневшие от чуда баварские гвардейцы, сдаваясь толпами — одиночным пластунам, как загипнотизированные смотрят на этих людей в «Langharigen Peltz Mitzen...»
-- Нас сковал ужас... Так страшно было смотреть, как вас уничтожает наш огонь... А как же вы?..
Нашему красавцу знаменщику осколок гранаты разбил ногу. Уткнулся Петренко где-то под срушенным дубом. Искали, искали — не нашли. Но — через 3—4 месяца он сам нас нашел: подлечился в немецких госпиталях и — деру...
— Петренко, — ну, как в плену?
— Скучно... Козакив нэма — сама крупа...
* * *
Как и почему нас вырвали из пекла немецкого и бросили в пекло австрийское — про то пусть штабные пишут. Сидим это мы в каком-то полуеврейском, полуруссинском городишке, борщ варим, обедать собираемся. Вдруг — тревога. Подъем... Вперед!.. Из городка сразу в лес вошли. На ходу полусырой борщ из котелков едим. А навстречу нам мчатся двуколки, фургоны, зарядные ящики... Ездовые коней хлещут...
— Сторонись, станичники!.. Отступаем!.. Австрияк преть за нами!
По лесу, вправо и влево от шоссе, точно тысячи косолапых медведей, ломая валежник, бегут солдаты «Лейб-беговой» дивизии. Многие вынырнут из леса на шоссе, посмотрят на гомонящих, поющих пластунов, широко перекрестятся...
— Помоги вам Господи!..
И опять шмыгнут в лес. И опять трещит валежник...
Вышли на опушку. Здесь, прикрываясь за деревьями, стоят части «Дикой» дивизии. Черкесы, увидев пластунов, смешались с ними, смеются, отыскивают кунаков:
— Айда, айда пошол... Мы поможем.
Вышли на большое картофельное поле. На зеленом поле картофеля ясно видны сивые мундиры наступающей австрийской пехоты. Мы быстро идем на них цепями повзводно. Наши пулеметчики уже посыпают австрийцев, те очевидно не ожидали контрнаступления, стали. Загрохотали батареи. Над нами лопаются, рвутся снаряды. Шрапнель, будто град, сыпется на зеленую ботву картофеля. Перед нашими цепями бегают туда-сюда ошалелые зайцы. Пластуны с улюлюканьем и свистом гоняются за ними. И не заметили, как пробежали поле. Опять редкий лес. Стреляли уже в спины и ранцы сивых мундиров. Прем, как на маневрах. Австрийцы откатываются с быстротой встреченной нами «Лейб-беговой» дивизии.
Наступила ночь. Заморосил мелкий дождь. Связь между частями прервалась. Каждая сотня орудует сама по себе... Раскатали бурки, поднимаемся по пригорку... По кукурузе шелестит дождь, посвистывают пули... Направление держим на огни беспорядочно стреляющих по нас австрийцев. Вспышки огоньков и ракет все ближе и ближе...
Урра! Бешенно заорали пластуны и бросились на окопы. Передние со свистом и криком уже орудуют штыками... Свист, торжествующие крики, гаканье, стоны, вопли... толпы обезумевших от страха австрийцев. С поднятыми вверх руками... Между ними — черные крылья бурок, черные космы папах и — штык из-под крыльев...
Наспех отправляем пленных в штаб. А где он — чорт знает!..
Свернулись в цепь погуще. Залегли. Отдельные партии и одиночки пластунов пластуют по кукурузе. Приводят пленных...
Утром вошли в окопы, оставленные христолюбивой дивизией.
* * *
Ведем ленивую перестрелку. Собственно «ленивы» только мы и наши батареи в особенности. Австрийцы же долбят нас усердно гранатами. Около полудня видим — солдат идет по окопам, ищет что-то.
— Эй, земляк, что ищешь?
— Да вещевой мяшок тут остался.
— Как это!
— Да правду сказать, — не везет мне: Хороший вакант был в плен сдаться — ротный послал за патронами... а теперь не знаю ни где рота, ни где мешок и вакант пропустил, — разводя руками, закончил солдат. А пластуны смеются и опять просят «земляка» рассказать, как это он упустил «хороший вакант в плен сдаться».
* * *
(Продолжение следует).
10 ноября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 92 стр. 11-14)
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
«На высотах было
Саганлукских...»
История повторяется. По следам крови дидов идут унуки. По унукам можно судить о давно умерших дидах. Историей утвержденное лицо дидов выявляют внуки. Расовые признаки нелегко затереть. История поставила внуков в условия времен их дидов, а внуки оказались — дидамы...
Караурган, Меджин-Герт, Зивин, Хасан-Кала... страшные этапы смерти для турок и тяжелый экзамен унукам, который они и выдержали с честью.
Зима все жестче. От козачой зброи — животрепещущие лохмотья. Кухни с борщем — в чертях на куличках. А бои — и днем и ночью. Правда на этот раз уж «отдыхательно-наступательные».
Пластун этого периода уж не унук из Душета, Лагодсков или Елисаветполя, а справжний пластун, що як и дид «зачавка, як лысыця, зачмыше, як кабан... завые вовком»... Приспособились и к горам, и к лесам, и к снегам и — к ночевкам в саклях вперемежку с пленными аскерами. Или, вернее, не приспособились, а вспомнили, выявили старое дедовское и прадедовское: «Душа дедов всегда всплывает на поверхность, когда для народа наступают критические часы и с этим должны считаться те, кто пробует отнять у народа его природное право на свободу и развитие». (Прим: Ле Бон: Психология новых времен).
Первое его положение пластуны доказали, как и все казачество. Доказали и справедливость вывода (заключения). И только те, кто не желает видеть, не видят в казачестве вольное казачество, имеющее природное право на независимость, свободу и свободное развитие.
* * *
Наступление приказано остановить. Непроходимыми тропами разбрелись отдельными батальонами и закупорили все проходы и подходы к границе Российской Империи.
Сидим в «волчьих ямах», а на высоты заставы выставляем. Границу оберегаем от всяких сюрпризов, вроде рейда Энвер-Паши, когда мы на Эрзерум направление держали, а он на Тифлис...
К царю в Меджин-Герт на смотр «кавалеров» новых снаряжаем. Ломают головы сотенные с взводными:
— Хоменка бы к первому представить...
— Так вин же зовсим босый!..
— Ну, Пахомова...
— А он в курдинской бабьей кофте!..
— Тогда Хитя...
— А в нього штанив чорт ма...
* * *
Турки пострадали жестоко. Их отступление от Сарыкамыша оказалось повторением отступления Великой Армады Наполеона из Москвы. А к снегам и метелям «Саганлукским» были так же «приспособлены», как и сардинцы к снежным полям России.
В один поздний зимний вечер, когда ветер бросал в нас тучами снега, моментально сглаживая следы «пропластовавших» пластунов, мы спустились в глубоченную воронкообразную котловину селения Хадык на отдых. Селение небольшое, всего 3—4 десятка придавленных снегом сакель. Входим в одно довольно просторное «помещение» — ужасающий трупный запах заставил нас, зажав носы, выскочить наружу. Входим в другое — то же самое. Обошли десяток хат — всюду нас встречает убийственная вонь разлагающихся трупов. А ночевать-то где-нибудь надо?.. Да еще во время отдыха!.. Идем опять в первый дом. Электрическим фонарем осветили внутренность помещения: здесь в самых невероятных позах лежало до 30 аскер. Но не все были мертвые, — на свет фонаря послышались стоны, невнятное бормотанье... Посредине помещения — а на нём, на груде угасшего пепла, остатки туши буйвола с вывалившимися внутренностями. А около этой зловонной туши — аскер, вцепившийся зубами в мясо, да так и застывший. Около него лежит другой аскер с ногами на пепле, с запрокинутой головой, оскаленными зубами...
Пораженные страшной картиной, стоим...
— Кто здесь? — Слышим вдруг из груды тел. А от этого вопроса на чистом русском языке у вошедших мороз пробежал по коже... Направили фонарь в сторону, откуда услыхали вопрос.
— Уже и сюда казаки забрались? — Теперь видим, что это говорит чернобородый турок. Руки его замотаны каким-то невероятным тряпьем...
— Что с вами?
— А посмотрите...
Турок протянул руки, пальцы которых представляли клочки черного зловонного мяса.
— Таких, как я, тысячи разбросал Энвер по горам...
Турок (новороссийский пекарь) не преувеличивал: на таких замерзших и полузамерзших наталкивались мы на каждом шагу.
О, высоты Саганлукские, кто вас усеял мертвыми аскерами?..
Мороз и пластуны. Пластуны и мороз.
* * *
Недолго простояли мы в снегах Зивина. Нас оттянули на отдых и пополнение в снега Карса. Вольготно расположились в молоканских селах и живем припеваючи. Ожидаем, когда растает снег, чтобы по зеленой травке опять на Эрзерум пластовать. А пластуны все:
— Никак нет. На теплое море нам дорога.
И вышло по ихнему: очутились в Батуме. Теплое море, теплые квартиры... Нужно же и тыловой жизни отведать!..
Но, непосидяча козача доля: Проехали родную Кубань, поели пышек и бурсачков, помяли бока казачкам, до Ростова и очутились в Севастополе.
Сидим в палатках. Ожидаем, когда англичане Дарданеллы пробьют, чтобы в Царегороде караульную службу у Ильдиз-Киоска нести. Гарнизонный устав в памяти возобновляем. А пластуны опять:
— Никак нет. На Галицию нам путь.
Сам царь приехал. Посмотрел пластунов. В кругу их сняться пожелал.
Видно было — расстроен царь...
— Желаю вам благополучно море переплыть... А на суше я за вас спокоен...
Уехал царь. А на другой день и пластуны плясали по станциям неньки Украины, направляясь в Галицию.
Сплошной праздник. Разгул. На каждой станции толпы дивчат в белоснежных сорочках, молодух в кокетливых расшитых хустках. Толпы дидов и бабусь со всевозможной снедью и «спотыкачем» домашнего изготовления...
Гремят песни. Плачут гармошки. Бренчат бубны... Пластуны, опьяненные словно, поцелуями дивчат, песнями, слезами, криками «ура» и — «спотыкачем», — кружатся, вьются, временами будто летят... «выделывая» все новые и новые «фигуры» и «па» — гопака и лезгинок... на крышах вагонов идущего полным ходом поезда...
* * *
Садова Вишня. На западе тяжелый гул орудий. На станции пришибленные офицеры и солдаты русской вармии... Обступили пластунов и смотрят на них с каким-то тоскливым любопытством.
— А что они (пластуны) христиане? — Спрашивает какой-то подпоручик.
— А почему вы думаете, что они нехристи?
— Уж больно не похожи на наших, — не то с завистью, не то с плохо скрытым недоброжелательством процедил подпоручик.
Вытянулась сотня на дорогу. На западе зарево пожара. На западе тяжелый гул канонады...
— Ой, гук, маты, гук!..
Как один человек вздохнула сотня и под эту несколько минорную в историческом смысле и по мелодии песню, пластуны зашагали навстречу новой войне, навстречу новому противнику — немцу...
* * *
Ну ж был денек!
Редкий лес. Зыбкий песок. Жужжанье, свист и чмоканье миллионов пуль и катострофические разрывы «чемоданов»... Вздымаются вулканы огня, стали, песка, раздерганных дубов и бука... Фейерверками надают звенящие, фырчащие осколки... Летят от ствола к стволу, сносят кроны, обугливают, сжигают... Черный дым смешался с сиво-желтыми реками отравных газов... А в том дыму, через кратеры вулканов, меж лижущими языками пламени, со штыками наперевес бегут навстречу смерти пластуны...
Немногие дорвались и до окопов. А оцепеневшие от чуда баварские гвардейцы, сдаваясь толпами — одиночным пластунам, как загипнотизированные смотрят на этих людей в «Langharigen Peltz Mitzen...»
-- Нас сковал ужас... Так страшно было смотреть, как вас уничтожает наш огонь... А как же вы?..
Нашему красавцу знаменщику осколок гранаты разбил ногу. Уткнулся Петренко где-то под срушенным дубом. Искали, искали — не нашли. Но — через 3—4 месяца он сам нас нашел: подлечился в немецких госпиталях и — деру...
— Петренко, — ну, как в плену?
— Скучно... Козакив нэма — сама крупа...
* * *
Как и почему нас вырвали из пекла немецкого и бросили в пекло австрийское — про то пусть штабные пишут. Сидим это мы в каком-то полуеврейском, полуруссинском городишке, борщ варим, обедать собираемся. Вдруг — тревога. Подъем... Вперед!.. Из городка сразу в лес вошли. На ходу полусырой борщ из котелков едим. А навстречу нам мчатся двуколки, фургоны, зарядные ящики... Ездовые коней хлещут...
— Сторонись, станичники!.. Отступаем!.. Австрияк преть за нами!
По лесу, вправо и влево от шоссе, точно тысячи косолапых медведей, ломая валежник, бегут солдаты «Лейб-беговой» дивизии. Многие вынырнут из леса на шоссе, посмотрят на гомонящих, поющих пластунов, широко перекрестятся...
— Помоги вам Господи!..
И опять шмыгнут в лес. И опять трещит валежник...
Вышли на опушку. Здесь, прикрываясь за деревьями, стоят части «Дикой» дивизии. Черкесы, увидев пластунов, смешались с ними, смеются, отыскивают кунаков:
— Айда, айда пошол... Мы поможем.
Вышли на большое картофельное поле. На зеленом поле картофеля ясно видны сивые мундиры наступающей австрийской пехоты. Мы быстро идем на них цепями повзводно. Наши пулеметчики уже посыпают австрийцев, те очевидно не ожидали контрнаступления, стали. Загрохотали батареи. Над нами лопаются, рвутся снаряды. Шрапнель, будто град, сыпется на зеленую ботву картофеля. Перед нашими цепями бегают туда-сюда ошалелые зайцы. Пластуны с улюлюканьем и свистом гоняются за ними. И не заметили, как пробежали поле. Опять редкий лес. Стреляли уже в спины и ранцы сивых мундиров. Прем, как на маневрах. Австрийцы откатываются с быстротой встреченной нами «Лейб-беговой» дивизии.
Наступила ночь. Заморосил мелкий дождь. Связь между частями прервалась. Каждая сотня орудует сама по себе... Раскатали бурки, поднимаемся по пригорку... По кукурузе шелестит дождь, посвистывают пули... Направление держим на огни беспорядочно стреляющих по нас австрийцев. Вспышки огоньков и ракет все ближе и ближе...
Урра! Бешенно заорали пластуны и бросились на окопы. Передние со свистом и криком уже орудуют штыками... Свист, торжествующие крики, гаканье, стоны, вопли... толпы обезумевших от страха австрийцев. С поднятыми вверх руками... Между ними — черные крылья бурок, черные космы папах и — штык из-под крыльев...
Наспех отправляем пленных в штаб. А где он — чорт знает!..
Свернулись в цепь погуще. Залегли. Отдельные партии и одиночки пластунов пластуют по кукурузе. Приводят пленных...
Утром вошли в окопы, оставленные христолюбивой дивизией.
* * *
Ведем ленивую перестрелку. Собственно «ленивы» только мы и наши батареи в особенности. Австрийцы же долбят нас усердно гранатами. Около полудня видим — солдат идет по окопам, ищет что-то.
— Эй, земляк, что ищешь?
— Да вещевой мяшок тут остался.
— Как это!
— Да правду сказать, — не везет мне: Хороший вакант был в плен сдаться — ротный послал за патронами... а теперь не знаю ни где рота, ни где мешок и вакант пропустил, — разводя руками, закончил солдат. А пластуны смеются и опять просят «земляка» рассказать, как это он упустил «хороший вакант в плен сдаться».
* * *
(Продолжение следует).
10 ноября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 92 стр. 11-14)
Комментариев нет:
Отправить комментарий