7-я часть
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
Армия Петра Амьенского
Каменец-Подольск. Пластуны «подтягиваются», выравниваются, принимают «боевой вид», чтобы, значит, при всем своем парадном блеске предстать перед новым командующим. А объявившийся перед фронтом новый командующий, небольшого роста с сердитыми рыжими усами генерал, пробежав туда-сюда «по фронту», с видом величайшего изумления и неудовольствия отступил несколько шагов назад и крикливым голосом спрашивает кого-то невидимого из-за фронта:
— Что это за армия Петра Амьенского?
Пластуны зашушукали:
— У чию мы це армию попалы?
— Каже — якогось Петра Арменьского.
— От туды к бисовому батькови — довоювалысь...
Этот же самый генерал провожал позже пластунов на Турецкий фронт: держал большую речь, перечисляя боевые дела пластунов, уверял, что был счастлив и спокоен за весь свой фронт, когда в его распоряжении находились пластуны... Пожелав пластунам счастливого пути и новых побед на Турецком фронте, генерал прослезился...
И пластуны Великой войны, как и пластуны времен обороны Севастополя с одинаковым простосердечием и недоумением могли рассказывать дома:
«Нас там (в Галиции) хвалылы, та нэ знаемо за що, бо мы прывыклы ривно тягты службу, як той вил, нэ хыбылы зроду»...
Генерал Лечицкий подробно рассказал, что пластуны сделали и чем для него были, — у самих же пластунов остались в памяти лишь отдельные эпизоды. Да и из эпизодов этих, время вытеснило много такого, что со временем послужило бы материалом для беспристрастной «Истории Кубанского Казачьего Войска за время Великой войны».
За все время пребывания на Юго-Западном фронте пластуны были то тараном, прибивающим крепкие немецкие лбы, то гранитной стеной, о которую разбивались те же лбы. В руках главного командования пластуны часто служили бичом, подхлестывающим русскую армию вперед, а частенько и сильнодействующим, возбуждающим средством для дивизий, даже и корпусов, бросавшихся в атаку. Так было, например, в Буковине, когда пластунов пять раз вводили в окопы, мешая с ударными частями (днем, чтобы видели и русские и австро-немецкие солдаты), а ночью опять незаметно отводили в резерв.
В Галиции, по селам, пластуны чувствовали себя как дома, на Кубани. Они не только сами не допускали никаких насилий над местными жителями, но и неизменно являлись их защитниками, когда насилия совершались другими. Достаточно было и краткой стоянки в каком либо селе, чтобы между жителями и пластунами установились чисто братские отношения. Сами домовитые, хозяйственные, — пластуны с болью в душе смотрели на великую «сыротынью» родных по языку и крови галичан и возмущались, видя их полную зависимость от евреев.
Галичане, до того никогда не видавшие кубанцев, и вероятно и не подозревавшие, что где-то далеко от них на юго-востоке живет народ, который говорит одним языком с ними и — не боится евреев, — смотрели на пластунов с таким чувством, с каким бедный неудачник смотрит на своего богатого, прославленного брата...
— Одна, мол, кровь!
Провожать пластунов выходили поголовно все жители и тут причитаньям, слезам и — незатейливым подаркам не было конца. Был случай, когда за одним батальоном целое село шло 10 верст...
— Та вы ж наши, ридни, та вы ж наши мыли. Та на кого ж вы нас оставляетэ...
Голосили дорогою бабы.
— И видкиля воны тут, — вздыхает фельдфебель Гарбуз, бережно укладывая вышитый рушник — подарок.
— Так само, як на нашей Черномории: и мова, и писни, и одэжа жиноча... Тилькы дуже еврэив бояться...
Пластуны, действительно, не понимали «видкиля воны тут». Об Украине и украинцах хорошо знали (удивлялись только, когда некоторые из них сами себя называли тоже «козаками»). Но чтобы здесь, в Галиции «пид еврэем» могли жить украинцы — русины, — с тем не могли мириться.
Хорошее отношение было у пластунов и с поляками, особенно польками, которые, но выражению пластунов, «облиталы коло козакив, як мухы коло мэду».
...И писни вмиють гарно спиваты... В Яворове. например, казаки с полячками прекрасно пели:
«Ой, нэ свиты мисяченьку», которой и научились от последних.
Обычно, с приходом пластунов в какое-либо местечко, от них пряталось все живое, халупы запирались, а внутри их было как бы пусто. Но мало по малу женщины смелели, вылазили из своих укрытий, отворялись халупы, из погребов выносилась обстановка, съестные припасы и — казаков приглашали «на постой»...
И только с евреями казаки не могли ужиться. Несмотря на всю их «предупредительность». Но это уж традиционное.
Не было случая, чтобы пластуны уничтожали материальные ценности населения просто потому, что это допускает и одобряет сама природа войска. «Дух разрушения» им чужд, а грабеж покоренных редкие исключения. Вандализм же вообще не присущ природе казака.
В австрийской (а вероятно и в другой «неприятельской») печати времен Великой войны еще и сейчас можно найти достаточно «материала», по которому казаки (в том числе, конечно, и пластуны) представляются чуть ли не людоедами, обязательно мучащими и убивающими пленных, но это — чистый вымысел (с понятной целью). На турецком фронте бывали случаи кровавой расправы с пленными курдами и чисто «азиатского» (времен Тимура) обращения с ними, но это лишь в силу известного закона: действие равно противодействию. И обратно. И явления эти были лишь как репрессии. Когда вид изуродованных наших пленных доводил казаков, как говорится, до осточертения...
Опять в Турцию?
Весной 1914 года, как раз в разгар боев, когда пластуны занимали фронт между Прутом и Днестром, как-то вдруг появились «пластинки» о Турции. Может быть, пластунам надоело сидеть в ямах, подкапываться под немцев и слушать, как немцы подкапываются под них, и захотелось опять «Высот Саганлукских»; может быть, тайными переговорами высших чинов воспользовались телефонисты, этот интереснейший и остроумнейший «класс» военных единиц, — только казаки упорно твердили, что нас опять перебросят на туркив.
И потому, когда нас действительно сменили и через Черновицы направили в Каменец-Подольск, никто не удивился, никто не задавал обычных в таких случаях вопросов: куда? Все знали, что идем опять на Турецкий фронт. И все, конечно, рады были этому чрезвычайно. Ведь опять увидим Кубань, увидим свои станицы, семьи...
Опять песни, бубны, лезгинка на крышах вагонов, опять Украина — «краю тыхый»...
Ростов, Кущевка... Родной простор, родные степи... Толпы родных и близких на станциях... Слезы, песни, ура, поцелуи...
В угаре разгула докатились до Новороссийска с его норд-остом, элеватором, пароходами и магазинами на пристанях. И разместились в магазинах. Приняли «пополнение». То есть, к нам просто-напросто вернулись раненые на «высоте с рощей».
В Новороссийске мы узнали, что идем брать Трапезунд.
Не пришлось брать Царьград — Трапезунд возьмем. Не все ли равно? Как в песне поется:
Мы какой-нибудь город завоюем...
Кровью казацкою поле оросим.
Заведующие хозяйством всех батальонов тотчас же уехали в Батум к генералу Ляхову — организовать базу. Победитель персиян встретил заведующих пластунским хозяйством «по-своему»:
— Какого чорта пришли?.. Знаете, зачем приехали, — ну и устраивайтесь.
Пластуны под охраной всего Черноморского флота взяли направление на Ризе. Тут без помехи и высадились — десантом. Трапезунд взяли с налета, а крови казацкой для орошения его полей и окрашивания быстрой Кара-Дэрэ пролили почти 50%. Здесь пал и мой друг и первый помощник по взятии «высоты с рощей» старший урядник Пахомов.
На высоте с рощей он получил две раны — в плечо и ногу. Отправился на Кубань. В Новороссийск приехал с «ограниченным движением левой руки и с почти зацелившейся рваной раной на левой ноге повыше колена»...
Опираясь на штык, Кара-Дэрэ взял вброд благополучно, а когда по густому орешнику подбирались к турецким стрелкам, резануло его поперек живота. Пуля, точно нож искусного хирурга, разрезала кожу, и вывалились кишки. Захватил старый пластун «ограниченной» рукой свою требуху, не отставая от сотни добежал до окопов. А потом пошел искать перевязочный…
— Если бы вовремя был перевязан, — не умер бы от этой раны ваш урядник, — говорит мне после сестра, ухаживавшая за Пахомовым. — «Сыльная это была людына...»
Трапезунд взяли, как выразился бы генштабист:
Комбинированными операциями с суши и с моря.
А в Трапезунде нашли море коньяков и ликеров... Это не Алашкерт!.. Правду сказать, — надеялись пожить в Трапезунде, но, обойдя его с юга, вскарабкались опять на высоты на линии Платаны и там засели.
Пред нами турки, над нами — туманы, под нами туманы; под туманами «утесов нагие громады» — оставленные жителями каменные лачуги...
А в Трапезунд только немногие счастливцы смотались.
Город «обрусел» в один день: русские вывески, русские названия улиц и — русские пирожки в «кофейных заведениях». А когда здесь поселился господин Яблочкин — появилась и «русская» оперетта. И мальчишки-греки уже пели по улицам:
— Ой, яблочко, куда котишься?..
Окрестности же, в особенности прекрасное побережье, запестрели «Заявками»:
— Дача такого-то!
— Земля такого-то!
...Мы какой-нибудь город завоюем...
Эх, завоевывали мы и целые государства, да толк-то какой?..
— Дача — такого-то!
— Земля — такого-то!..
А казакам, вместо орошенных их кровью полей, — «Слава на высотах».
И — плач невольницкий:
Мы как дань Тебе покорную
Дань своей беспечности заплатили пластуны и на этих высотах. Приказано было взять еще одну высоту. Снарядился батальон. Под прикрытием тумана спустился со своего облака к самой речке; под тем же прикрытием вскарабкался на «турецкую» высоту. Дружным натиском, бомбами, согнали турок с их ненасиженных мест. Составили ружья в козлы и повалились спать. Высота-то уж была наша!.. А туман-то оказался «объективным»: скрывал не только пластунов, но и турок. И турки, не будь дураки, вернулась — да на «козлы» и на спящих пластунов. И опять слетел кубарем батальон к речке. Разумеется, не все. Несколько пластунов так и остались спать на вершине Понтийского Тавра... К счастью, немного, ибо и катиться вниз было сподручно, и туман от турок цель скрывал.
* * *
(продолжение следует)
25 ноября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 93 стр. 7-9)
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
Армия Петра Амьенского
Каменец-Подольск. Пластуны «подтягиваются», выравниваются, принимают «боевой вид», чтобы, значит, при всем своем парадном блеске предстать перед новым командующим. А объявившийся перед фронтом новый командующий, небольшого роста с сердитыми рыжими усами генерал, пробежав туда-сюда «по фронту», с видом величайшего изумления и неудовольствия отступил несколько шагов назад и крикливым голосом спрашивает кого-то невидимого из-за фронта:
— Что это за армия Петра Амьенского?
Пластуны зашушукали:
— У чию мы це армию попалы?
— Каже — якогось Петра Арменьского.
— От туды к бисовому батькови — довоювалысь...
Этот же самый генерал провожал позже пластунов на Турецкий фронт: держал большую речь, перечисляя боевые дела пластунов, уверял, что был счастлив и спокоен за весь свой фронт, когда в его распоряжении находились пластуны... Пожелав пластунам счастливого пути и новых побед на Турецком фронте, генерал прослезился...
И пластуны Великой войны, как и пластуны времен обороны Севастополя с одинаковым простосердечием и недоумением могли рассказывать дома:
«Нас там (в Галиции) хвалылы, та нэ знаемо за що, бо мы прывыклы ривно тягты службу, як той вил, нэ хыбылы зроду»...
Генерал Лечицкий подробно рассказал, что пластуны сделали и чем для него были, — у самих же пластунов остались в памяти лишь отдельные эпизоды. Да и из эпизодов этих, время вытеснило много такого, что со временем послужило бы материалом для беспристрастной «Истории Кубанского Казачьего Войска за время Великой войны».
За все время пребывания на Юго-Западном фронте пластуны были то тараном, прибивающим крепкие немецкие лбы, то гранитной стеной, о которую разбивались те же лбы. В руках главного командования пластуны часто служили бичом, подхлестывающим русскую армию вперед, а частенько и сильнодействующим, возбуждающим средством для дивизий, даже и корпусов, бросавшихся в атаку. Так было, например, в Буковине, когда пластунов пять раз вводили в окопы, мешая с ударными частями (днем, чтобы видели и русские и австро-немецкие солдаты), а ночью опять незаметно отводили в резерв.
В Галиции, по селам, пластуны чувствовали себя как дома, на Кубани. Они не только сами не допускали никаких насилий над местными жителями, но и неизменно являлись их защитниками, когда насилия совершались другими. Достаточно было и краткой стоянки в каком либо селе, чтобы между жителями и пластунами установились чисто братские отношения. Сами домовитые, хозяйственные, — пластуны с болью в душе смотрели на великую «сыротынью» родных по языку и крови галичан и возмущались, видя их полную зависимость от евреев.
Галичане, до того никогда не видавшие кубанцев, и вероятно и не подозревавшие, что где-то далеко от них на юго-востоке живет народ, который говорит одним языком с ними и — не боится евреев, — смотрели на пластунов с таким чувством, с каким бедный неудачник смотрит на своего богатого, прославленного брата...
— Одна, мол, кровь!
Провожать пластунов выходили поголовно все жители и тут причитаньям, слезам и — незатейливым подаркам не было конца. Был случай, когда за одним батальоном целое село шло 10 верст...
— Та вы ж наши, ридни, та вы ж наши мыли. Та на кого ж вы нас оставляетэ...
Голосили дорогою бабы.
— И видкиля воны тут, — вздыхает фельдфебель Гарбуз, бережно укладывая вышитый рушник — подарок.
— Так само, як на нашей Черномории: и мова, и писни, и одэжа жиноча... Тилькы дуже еврэив бояться...
Пластуны, действительно, не понимали «видкиля воны тут». Об Украине и украинцах хорошо знали (удивлялись только, когда некоторые из них сами себя называли тоже «козаками»). Но чтобы здесь, в Галиции «пид еврэем» могли жить украинцы — русины, — с тем не могли мириться.
Хорошее отношение было у пластунов и с поляками, особенно польками, которые, но выражению пластунов, «облиталы коло козакив, як мухы коло мэду».
...И писни вмиють гарно спиваты... В Яворове. например, казаки с полячками прекрасно пели:
«Ой, нэ свиты мисяченьку», которой и научились от последних.
Обычно, с приходом пластунов в какое-либо местечко, от них пряталось все живое, халупы запирались, а внутри их было как бы пусто. Но мало по малу женщины смелели, вылазили из своих укрытий, отворялись халупы, из погребов выносилась обстановка, съестные припасы и — казаков приглашали «на постой»...
И только с евреями казаки не могли ужиться. Несмотря на всю их «предупредительность». Но это уж традиционное.
Не было случая, чтобы пластуны уничтожали материальные ценности населения просто потому, что это допускает и одобряет сама природа войска. «Дух разрушения» им чужд, а грабеж покоренных редкие исключения. Вандализм же вообще не присущ природе казака.
В австрийской (а вероятно и в другой «неприятельской») печати времен Великой войны еще и сейчас можно найти достаточно «материала», по которому казаки (в том числе, конечно, и пластуны) представляются чуть ли не людоедами, обязательно мучащими и убивающими пленных, но это — чистый вымысел (с понятной целью). На турецком фронте бывали случаи кровавой расправы с пленными курдами и чисто «азиатского» (времен Тимура) обращения с ними, но это лишь в силу известного закона: действие равно противодействию. И обратно. И явления эти были лишь как репрессии. Когда вид изуродованных наших пленных доводил казаков, как говорится, до осточертения...
Опять в Турцию?
Весной 1914 года, как раз в разгар боев, когда пластуны занимали фронт между Прутом и Днестром, как-то вдруг появились «пластинки» о Турции. Может быть, пластунам надоело сидеть в ямах, подкапываться под немцев и слушать, как немцы подкапываются под них, и захотелось опять «Высот Саганлукских»; может быть, тайными переговорами высших чинов воспользовались телефонисты, этот интереснейший и остроумнейший «класс» военных единиц, — только казаки упорно твердили, что нас опять перебросят на туркив.
И потому, когда нас действительно сменили и через Черновицы направили в Каменец-Подольск, никто не удивился, никто не задавал обычных в таких случаях вопросов: куда? Все знали, что идем опять на Турецкий фронт. И все, конечно, рады были этому чрезвычайно. Ведь опять увидим Кубань, увидим свои станицы, семьи...
Опять песни, бубны, лезгинка на крышах вагонов, опять Украина — «краю тыхый»...
Ростов, Кущевка... Родной простор, родные степи... Толпы родных и близких на станциях... Слезы, песни, ура, поцелуи...
В угаре разгула докатились до Новороссийска с его норд-остом, элеватором, пароходами и магазинами на пристанях. И разместились в магазинах. Приняли «пополнение». То есть, к нам просто-напросто вернулись раненые на «высоте с рощей».
В Новороссийске мы узнали, что идем брать Трапезунд.
Не пришлось брать Царьград — Трапезунд возьмем. Не все ли равно? Как в песне поется:
Мы какой-нибудь город завоюем...
Кровью казацкою поле оросим.
Заведующие хозяйством всех батальонов тотчас же уехали в Батум к генералу Ляхову — организовать базу. Победитель персиян встретил заведующих пластунским хозяйством «по-своему»:
— Какого чорта пришли?.. Знаете, зачем приехали, — ну и устраивайтесь.
Пластуны под охраной всего Черноморского флота взяли направление на Ризе. Тут без помехи и высадились — десантом. Трапезунд взяли с налета, а крови казацкой для орошения его полей и окрашивания быстрой Кара-Дэрэ пролили почти 50%. Здесь пал и мой друг и первый помощник по взятии «высоты с рощей» старший урядник Пахомов.
На высоте с рощей он получил две раны — в плечо и ногу. Отправился на Кубань. В Новороссийск приехал с «ограниченным движением левой руки и с почти зацелившейся рваной раной на левой ноге повыше колена»...
Опираясь на штык, Кара-Дэрэ взял вброд благополучно, а когда по густому орешнику подбирались к турецким стрелкам, резануло его поперек живота. Пуля, точно нож искусного хирурга, разрезала кожу, и вывалились кишки. Захватил старый пластун «ограниченной» рукой свою требуху, не отставая от сотни добежал до окопов. А потом пошел искать перевязочный…
— Если бы вовремя был перевязан, — не умер бы от этой раны ваш урядник, — говорит мне после сестра, ухаживавшая за Пахомовым. — «Сыльная это была людына...»
Трапезунд взяли, как выразился бы генштабист:
Комбинированными операциями с суши и с моря.
А в Трапезунде нашли море коньяков и ликеров... Это не Алашкерт!.. Правду сказать, — надеялись пожить в Трапезунде, но, обойдя его с юга, вскарабкались опять на высоты на линии Платаны и там засели.
Пред нами турки, над нами — туманы, под нами туманы; под туманами «утесов нагие громады» — оставленные жителями каменные лачуги...
А в Трапезунд только немногие счастливцы смотались.
Город «обрусел» в один день: русские вывески, русские названия улиц и — русские пирожки в «кофейных заведениях». А когда здесь поселился господин Яблочкин — появилась и «русская» оперетта. И мальчишки-греки уже пели по улицам:
— Ой, яблочко, куда котишься?..
Окрестности же, в особенности прекрасное побережье, запестрели «Заявками»:
— Дача такого-то!
— Земля такого-то!
...Мы какой-нибудь город завоюем...
Эх, завоевывали мы и целые государства, да толк-то какой?..
— Дача — такого-то!
— Земля — такого-то!..
А казакам, вместо орошенных их кровью полей, — «Слава на высотах».
И — плач невольницкий:
Мы как дань Тебе покорную
Дань своей беспечности заплатили пластуны и на этих высотах. Приказано было взять еще одну высоту. Снарядился батальон. Под прикрытием тумана спустился со своего облака к самой речке; под тем же прикрытием вскарабкался на «турецкую» высоту. Дружным натиском, бомбами, согнали турок с их ненасиженных мест. Составили ружья в козлы и повалились спать. Высота-то уж была наша!.. А туман-то оказался «объективным»: скрывал не только пластунов, но и турок. И турки, не будь дураки, вернулась — да на «козлы» и на спящих пластунов. И опять слетел кубарем батальон к речке. Разумеется, не все. Несколько пластунов так и остались спать на вершине Понтийского Тавра... К счастью, немного, ибо и катиться вниз было сподручно, и туман от турок цель скрывал.
* * *
(продолжение следует)
25 ноября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 93 стр. 7-9)
Комментариев нет:
Отправить комментарий