Владимир Куртин
На пепелище...
Ночь выдалась страшная. Бушевавший ветер перешел в ураган и немилосердно бросал тучами пыли в стены постаревших и ободранных хат станицы У.
В одной из таких хат, без крыши, с наспех вколоченным из досок потолком, около мангала, на котором дымились несколько кусков кизяка, сидит старый казак Прохор Андреевич Скиба. Против него, на куче тряпок локтями опершись на мешок с кизяками, лежит мальчик лет 12-и. Около стены, на узкой лавке, покрытая дерюгою, лежит его мать, сноха Прохора Андреевича.
Старик молча ковыряет железным прутиком кизяки, а мальчик, подперев подбородок кулаками, не по-детски задумчиво уставился в пук тряпок, которыми было закрыто окно.
Ветер дико свистел между непокрытыми стропилами, засыпая потолок пылью, а с потолка она холодным дождем сыпалась на сидящих у мангала деда и его внука.
В недалеком «свалочном» овраге, переименованном большевиками в «Казачий», так как в нем обычно расстреливали казаков, что-то стонало, ухало, подвывало... Оттуда доносился то морозящий сатанинский смех, то звериный плач, то жуткая дробь пулеметов. Ветер взметал оттуда облака пыли, пепла и сора и бил ими в стены редких хибарок восточной части станицы.
Дымно, пыльно, тоскливо в маленькой хатенке Прохора Андреевича, которую он слепил год тому назад, когда сельсовет выгнал его с семьей из его кирпичного дома. Тоскливость эту в эту ночь увеличивало до смертной тоски непрерывное дребезжанье задвижки на дверях. Дребезжанье это, точно голос Горя из сказки, неумолчно, торопливо, в диком унисоне с ветром пело современную колыбельную песню Казачества:
— Смертники... Смертники... Смертники...
Прохор Андреевич морщился, глубже втягивал голову в плечи, ниже склонялся над мангалом... Но мальчик, казалось, не слыхал ни яростных ударов бури, ни ее дикого воя, ни режущего скрежета задвижки...
Не замечал и ныли, что сыпалась с потолка на его непокрытую голову; не видал и деда, ни лежащей на лавке, больной лихорадкою матери... Ни всю эту жалкую собачью конуру, которую им после долгих просьб и могарычей, разрешил построить сельсовет... Куда-то далеко впивался его серьезный взор... Кого-то искал там. Кого-то просил, умолял и, будто не дождавшись ответа, или не найдя там того, кого искал, закрывался пленкой тоски, горького разочарования...
— Деда, деда, не обращаясь к деду и не переменив позы, начал вдруг мальчик.
— Деда, где мой отец?..
Старик от неожиданности дернулся; бросил прут, и, достав из мешка кизяк, принялся разламывать его о колено.
— Где... тыщу раз говорил тебе: в Сербии. Для железной дороги туннель копает...
— Говорил, — не то подтверждая, не то переспрашивая, подхватил мальчик.
— А вот сегодня меня из школы выгнали...
— Выгнали?.. Из школы?! — Отозвалась, поднявшись на локтях, мать, но сейчас же опять запрокинула голову, заплакала.
— Говорят, — по-прежнему не обращаясь ни к кому, продолжал мальчик, что я, как сын классового неприятеля, не имею права учиться в трудшколе... А вот Мишка Портнягин, из комсомола, сказал мне, что совсем не за то меня выгнали, что мой отец классовый неприятель, а за то, что он — казак... Ты, мама, не плачь за школой. Не знаешь ты, чему нас там учат... Только, чем же я виноват, что мой отец — казак... и продался буржуям... Ведь я его и не знаю...
— Так говорил же я тебе — в Сербии туннель...
— Знаю, знаю... А Мишка говорит, что в интервенции и что собирается воевать с нами. Деда, где эта интервенция? Правда ли, что собирается воевать с нами?..
От этого: «С нами» у Прохора Андреевича как-то заныло под ложечкой... Живо представился «Свалочный» овраг... Лучше бы было, чтобы и я там... с другими... Окомунили мальчонка.
Не отвечает Прохор Андреевич внуку.
Больно резанула мысль, что Костя и взаправду не знает своего отца. Будто сейчас ясно почувствовал, как давно уж ушел Костин отец, а его сын; как давно он сам живет в вечном страхе ареста, ссылки или — расстрела... Вот и в конуру-то эту забился, чтоб «глаза не мозолить», чтоб не выгнали совсем из родимой станицы. Не хочется ему уходить из родного края... Тут и старуха, и младший сын закопаны... Тут и сослуживцы... А скольких уже выслали, неведомо куда?.. Во всей станице едва два-три десятка казаков осталось. Да и те не в своих хатах живут, а в таких же хибарках, как и он...
Прохор Андреевич встал, заткнул плотнее окно тряпками, через кусочек уцелевшего в одном углу стекла посмотрел на улицу. —
— Гаша, а Гаша, — подойдя к невестке, тихо окликнул Прохор Андреевич.
— Пора бы уже вечерю готовить. Костя то поди голодный.
Гаша скинула с себя дерюгу, с трудом спустила ноги на пол, достала испод изголовья неуклюжие полстяные чирики.
— Бать, картошку достань.
Из сундучка, который вместе с ящиком и положенной на них ставней служили Прохору Андреевичу кроватью, он достал 5-6 картошек, а невестка, уместив чугунок на мангале, принялась их чистить.
По стенам по-прежнему тарахтела пыль, по-прежнему завывала буря и визжала задвижка...
— Деда, ты мне не сказал: будет ли папаня воевать с нами?..
То, что сейчас мальчуган сказал «папаня», а не «отец» и что голос его звучал много мягче, заставило Прохора Андреевича пристальней посмотреть на внука.
— Да ты, никак, плачешь?.. А сейчас говорил, что твой отец собирается воевать с нами...
— Дедушка, не я это говорю. Это они говорят... Проклятые!..
Очевидно, долго сдерживающий слезы мальчуган истерично заплакал.
— Проклятые... Проклятые...
Мать повернулась к стенке, припала лбом к самой лавке, стиснула руками виски...
— Боже, Боже... Когда же этому конец... Когда...
Все ее согнутое тело конвульсивно подергивалось от жуткого нутряного плача...
— Когда?..
— Костя не плачь... Не плачь, Костя, — тихонько гладя внука по голове, говорит Прохор Андреевич. — Не плачь...
А у самого голос срывается... Будто застряло что в горле.
— Не плачь, Костя... Не забыл нас твой отец... Вернется он. Опять заживем, как прежде... И еще лучше… Не плачь...
Мальчик подтянулся на локтях до дедовского колена, уткнул голову.
— Расскажи, дедушка... Расскажи, как придет папаня...
— Будет это весной... Непременно весной, — начал Прохор Андреевич, опять поковыривая прутиком кизяки и не мигая уставившись в покрасневшую глину мангала, точно в ней видел, как придет «папаня»...
— Зазеленеет травка. Зазеленеет лес... Не будем мы тогда сидеть в этой хате. Смастерю я удочки. Уйдем далеко-далеко вверх по Чамлыку... Балаган построим. Наловим рыбы... А мать нам ее сварит...
— Сваришь нам рыбу, Гаша?..
— Сварю, сварю, — отвечает невестка, всыпав порезанную картошку в чугунок.
— Ну вот. Будем мы этак жить в нашем балагане, горя не знаючи. Отца поджидать... Вдруг слышим: бух, бух!.. Пушки палят... Выйдем мы на «шпинь», а там — по всей горе — дым... А с горы на станицу ядра летят. Большие. Первое ядро прямо в сельсовет угодило...
— То-то забегают колхозники! — Вскинув на деда мокрые от слез глаза радостно заметил Костя.
— Мы опять в балаган схоронимся...
— Я не схоронюсь: прямо к папане пойду!..
— Нельзя, сынок: не узнает тебя твой отец... Кто знает, кто это идет, подумает... Ну, будут это они бить, примерно, до полдня. А потом, как гикнут по всему лесу!.. Мы на Чамлык, а по дороге — казаки!.. Вскачь!.. Шашки наголо!.. В черкесках. За плечами красные башлыки развеваются... Выбежим мы им навстречу. Заплачем от радости... Пришли!.. Родные наши... Пришли!.. А один казак посмотрит то на меня, то на мать, то на тебя... Соскочит с коня...
Бледное лицо Гаши от радостного волненья покрылось румянцем; руки нервно теребят край завески. А Костя и не дышит. Напружинился весь, будто готов одним прыжком вскочить на отцовского коня и помчаться вслед за казаками — бить комсомольцев...
— Соскочит это он с коня... посмотрит... да — бух мне в ноги... а мы все три — ему... Родной наш!..
Резкие, твердые удары в двери заставили вздрогнуть всю семью.
— Ветер, — тихо, неуверенно прошептала Гаша.
Удары повторились. Все трое вскочили на ноги и со страхом уставились в двери.
— Отворяйте... вашу мать!..
Слабая дверь поддалась и, прежде чем Прохор Андреевич успел подойти, она разом отворилась во всю свою ширину, а в хату, с ветром и пылью, ворвались два коммуниста в длинных шинелях и в остроконечных шлемах.
— Руки вверх, — вашу мать! Почему не отворяли?..
Привыкшие к таким ночным посещениям Прохор Андреевич и Гаша покорно подняли руки.
— А ты что, змееныш?! Цыкнул один на Костю, ударивши его штыком по руке.
— Ну?..
Костя, еще не разобравши, что явь — отец ли или этот коммунист с направленным на него штыком, поднял руки.
А коммунисты уже обшаривали деда и мать. Чугунок на мангане перевернулся и по хате пополз вонючий дым от шипящих кизяков.
— Затворите хоть двери, — не опуская рук, попросил Прохор Андреевич.
— Не нужно... хозяева придут.
Прохор Андреевич и Гаша переглянулись и — поняли все: высылка!..
Старший коммунист сел за стол, поставил перед собою фонарь, достал из кожаной торбы какие-то списки.
— Подойди сюда, старый чорт!.. Ты — Прохор Андреевич Скиба, бывший казак, да еще старший урядник?..
— Я, — едва слышно ответил Прохор Андреевич.
Твой дом и все индивидуальное имущество коллективизируется. Сейчас сюда придут прибывшие с севера трудбригадники...
— А мы? — едва держась на ногах, спрашивает Прохор Андреевич.
— Сперва в сельсовет. А там — скажут.
— Впрочем, и тут написано. Ты и... и вот эта скважина, — кивнул коммунист на Гашу, в Белозерский край, а мальчишка в Свердловскую трудколонию...
Не выдержали ноги Прохора Андреевича. Все его длинное, тощее тело дернулось в левую сторону, повелось немного и — обрушилось на пол. Голова запрокинулась через мангал, а на побагровевшем лице, неестественно широко открытый правый глаз, не мигая, уставился в редкие доски потолка... Вскрикнула Гаша, бросилась к деду...
— Что за комедия, — скривив физиономию в презрительную гримасу, процедил старший коммунист. Ты, товарищ, отволоки старого в «Казачий», а вы — собирайтесь! Да — живо!..
Накинула Гаша на Костю свою дерюгу, а сама, в чем была, так и пошла... В дверях остановились.
— Куда ж мы...
— Куда?.. На исправление! — оскалив зубы, сострил старший коммунист.
— К ... матери, — закончил другой, волоча Прохора Андреевича за ноги...
На улице по-прежнему завывала буря...
10 июня 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 82 стр. 1-3)
На пепелище...
Ночь выдалась страшная. Бушевавший ветер перешел в ураган и немилосердно бросал тучами пыли в стены постаревших и ободранных хат станицы У.
В одной из таких хат, без крыши, с наспех вколоченным из досок потолком, около мангала, на котором дымились несколько кусков кизяка, сидит старый казак Прохор Андреевич Скиба. Против него, на куче тряпок локтями опершись на мешок с кизяками, лежит мальчик лет 12-и. Около стены, на узкой лавке, покрытая дерюгою, лежит его мать, сноха Прохора Андреевича.
Старик молча ковыряет железным прутиком кизяки, а мальчик, подперев подбородок кулаками, не по-детски задумчиво уставился в пук тряпок, которыми было закрыто окно.
Ветер дико свистел между непокрытыми стропилами, засыпая потолок пылью, а с потолка она холодным дождем сыпалась на сидящих у мангала деда и его внука.
В недалеком «свалочном» овраге, переименованном большевиками в «Казачий», так как в нем обычно расстреливали казаков, что-то стонало, ухало, подвывало... Оттуда доносился то морозящий сатанинский смех, то звериный плач, то жуткая дробь пулеметов. Ветер взметал оттуда облака пыли, пепла и сора и бил ими в стены редких хибарок восточной части станицы.
Дымно, пыльно, тоскливо в маленькой хатенке Прохора Андреевича, которую он слепил год тому назад, когда сельсовет выгнал его с семьей из его кирпичного дома. Тоскливость эту в эту ночь увеличивало до смертной тоски непрерывное дребезжанье задвижки на дверях. Дребезжанье это, точно голос Горя из сказки, неумолчно, торопливо, в диком унисоне с ветром пело современную колыбельную песню Казачества:
— Смертники... Смертники... Смертники...
Прохор Андреевич морщился, глубже втягивал голову в плечи, ниже склонялся над мангалом... Но мальчик, казалось, не слыхал ни яростных ударов бури, ни ее дикого воя, ни режущего скрежета задвижки...
Не замечал и ныли, что сыпалась с потолка на его непокрытую голову; не видал и деда, ни лежащей на лавке, больной лихорадкою матери... Ни всю эту жалкую собачью конуру, которую им после долгих просьб и могарычей, разрешил построить сельсовет... Куда-то далеко впивался его серьезный взор... Кого-то искал там. Кого-то просил, умолял и, будто не дождавшись ответа, или не найдя там того, кого искал, закрывался пленкой тоски, горького разочарования...
— Деда, деда, не обращаясь к деду и не переменив позы, начал вдруг мальчик.
— Деда, где мой отец?..
Старик от неожиданности дернулся; бросил прут, и, достав из мешка кизяк, принялся разламывать его о колено.
— Где... тыщу раз говорил тебе: в Сербии. Для железной дороги туннель копает...
— Говорил, — не то подтверждая, не то переспрашивая, подхватил мальчик.
— А вот сегодня меня из школы выгнали...
— Выгнали?.. Из школы?! — Отозвалась, поднявшись на локтях, мать, но сейчас же опять запрокинула голову, заплакала.
— Говорят, — по-прежнему не обращаясь ни к кому, продолжал мальчик, что я, как сын классового неприятеля, не имею права учиться в трудшколе... А вот Мишка Портнягин, из комсомола, сказал мне, что совсем не за то меня выгнали, что мой отец классовый неприятель, а за то, что он — казак... Ты, мама, не плачь за школой. Не знаешь ты, чему нас там учат... Только, чем же я виноват, что мой отец — казак... и продался буржуям... Ведь я его и не знаю...
— Так говорил же я тебе — в Сербии туннель...
— Знаю, знаю... А Мишка говорит, что в интервенции и что собирается воевать с нами. Деда, где эта интервенция? Правда ли, что собирается воевать с нами?..
От этого: «С нами» у Прохора Андреевича как-то заныло под ложечкой... Живо представился «Свалочный» овраг... Лучше бы было, чтобы и я там... с другими... Окомунили мальчонка.
Не отвечает Прохор Андреевич внуку.
Больно резанула мысль, что Костя и взаправду не знает своего отца. Будто сейчас ясно почувствовал, как давно уж ушел Костин отец, а его сын; как давно он сам живет в вечном страхе ареста, ссылки или — расстрела... Вот и в конуру-то эту забился, чтоб «глаза не мозолить», чтоб не выгнали совсем из родимой станицы. Не хочется ему уходить из родного края... Тут и старуха, и младший сын закопаны... Тут и сослуживцы... А скольких уже выслали, неведомо куда?.. Во всей станице едва два-три десятка казаков осталось. Да и те не в своих хатах живут, а в таких же хибарках, как и он...
Прохор Андреевич встал, заткнул плотнее окно тряпками, через кусочек уцелевшего в одном углу стекла посмотрел на улицу. —
— Гаша, а Гаша, — подойдя к невестке, тихо окликнул Прохор Андреевич.
— Пора бы уже вечерю готовить. Костя то поди голодный.
Гаша скинула с себя дерюгу, с трудом спустила ноги на пол, достала испод изголовья неуклюжие полстяные чирики.
— Бать, картошку достань.
Из сундучка, который вместе с ящиком и положенной на них ставней служили Прохору Андреевичу кроватью, он достал 5-6 картошек, а невестка, уместив чугунок на мангале, принялась их чистить.
По стенам по-прежнему тарахтела пыль, по-прежнему завывала буря и визжала задвижка...
— Деда, ты мне не сказал: будет ли папаня воевать с нами?..
То, что сейчас мальчуган сказал «папаня», а не «отец» и что голос его звучал много мягче, заставило Прохора Андреевича пристальней посмотреть на внука.
— Да ты, никак, плачешь?.. А сейчас говорил, что твой отец собирается воевать с нами...
— Дедушка, не я это говорю. Это они говорят... Проклятые!..
Очевидно, долго сдерживающий слезы мальчуган истерично заплакал.
— Проклятые... Проклятые...
Мать повернулась к стенке, припала лбом к самой лавке, стиснула руками виски...
— Боже, Боже... Когда же этому конец... Когда...
Все ее согнутое тело конвульсивно подергивалось от жуткого нутряного плача...
— Когда?..
— Костя не плачь... Не плачь, Костя, — тихонько гладя внука по голове, говорит Прохор Андреевич. — Не плачь...
А у самого голос срывается... Будто застряло что в горле.
— Не плачь, Костя... Не забыл нас твой отец... Вернется он. Опять заживем, как прежде... И еще лучше… Не плачь...
Мальчик подтянулся на локтях до дедовского колена, уткнул голову.
— Расскажи, дедушка... Расскажи, как придет папаня...
— Будет это весной... Непременно весной, — начал Прохор Андреевич, опять поковыривая прутиком кизяки и не мигая уставившись в покрасневшую глину мангала, точно в ней видел, как придет «папаня»...
— Зазеленеет травка. Зазеленеет лес... Не будем мы тогда сидеть в этой хате. Смастерю я удочки. Уйдем далеко-далеко вверх по Чамлыку... Балаган построим. Наловим рыбы... А мать нам ее сварит...
— Сваришь нам рыбу, Гаша?..
— Сварю, сварю, — отвечает невестка, всыпав порезанную картошку в чугунок.
— Ну вот. Будем мы этак жить в нашем балагане, горя не знаючи. Отца поджидать... Вдруг слышим: бух, бух!.. Пушки палят... Выйдем мы на «шпинь», а там — по всей горе — дым... А с горы на станицу ядра летят. Большие. Первое ядро прямо в сельсовет угодило...
— То-то забегают колхозники! — Вскинув на деда мокрые от слез глаза радостно заметил Костя.
— Мы опять в балаган схоронимся...
— Я не схоронюсь: прямо к папане пойду!..
— Нельзя, сынок: не узнает тебя твой отец... Кто знает, кто это идет, подумает... Ну, будут это они бить, примерно, до полдня. А потом, как гикнут по всему лесу!.. Мы на Чамлык, а по дороге — казаки!.. Вскачь!.. Шашки наголо!.. В черкесках. За плечами красные башлыки развеваются... Выбежим мы им навстречу. Заплачем от радости... Пришли!.. Родные наши... Пришли!.. А один казак посмотрит то на меня, то на мать, то на тебя... Соскочит с коня...
Бледное лицо Гаши от радостного волненья покрылось румянцем; руки нервно теребят край завески. А Костя и не дышит. Напружинился весь, будто готов одним прыжком вскочить на отцовского коня и помчаться вслед за казаками — бить комсомольцев...
— Соскочит это он с коня... посмотрит... да — бух мне в ноги... а мы все три — ему... Родной наш!..
Резкие, твердые удары в двери заставили вздрогнуть всю семью.
— Ветер, — тихо, неуверенно прошептала Гаша.
Удары повторились. Все трое вскочили на ноги и со страхом уставились в двери.
— Отворяйте... вашу мать!..
Слабая дверь поддалась и, прежде чем Прохор Андреевич успел подойти, она разом отворилась во всю свою ширину, а в хату, с ветром и пылью, ворвались два коммуниста в длинных шинелях и в остроконечных шлемах.
— Руки вверх, — вашу мать! Почему не отворяли?..
Привыкшие к таким ночным посещениям Прохор Андреевич и Гаша покорно подняли руки.
— А ты что, змееныш?! Цыкнул один на Костю, ударивши его штыком по руке.
— Ну?..
Костя, еще не разобравши, что явь — отец ли или этот коммунист с направленным на него штыком, поднял руки.
А коммунисты уже обшаривали деда и мать. Чугунок на мангане перевернулся и по хате пополз вонючий дым от шипящих кизяков.
— Затворите хоть двери, — не опуская рук, попросил Прохор Андреевич.
— Не нужно... хозяева придут.
Прохор Андреевич и Гаша переглянулись и — поняли все: высылка!..
Старший коммунист сел за стол, поставил перед собою фонарь, достал из кожаной торбы какие-то списки.
— Подойди сюда, старый чорт!.. Ты — Прохор Андреевич Скиба, бывший казак, да еще старший урядник?..
— Я, — едва слышно ответил Прохор Андреевич.
Твой дом и все индивидуальное имущество коллективизируется. Сейчас сюда придут прибывшие с севера трудбригадники...
— А мы? — едва держась на ногах, спрашивает Прохор Андреевич.
— Сперва в сельсовет. А там — скажут.
— Впрочем, и тут написано. Ты и... и вот эта скважина, — кивнул коммунист на Гашу, в Белозерский край, а мальчишка в Свердловскую трудколонию...
Не выдержали ноги Прохора Андреевича. Все его длинное, тощее тело дернулось в левую сторону, повелось немного и — обрушилось на пол. Голова запрокинулась через мангал, а на побагровевшем лице, неестественно широко открытый правый глаз, не мигая, уставился в редкие доски потолка... Вскрикнула Гаша, бросилась к деду...
— Что за комедия, — скривив физиономию в презрительную гримасу, процедил старший коммунист. Ты, товарищ, отволоки старого в «Казачий», а вы — собирайтесь! Да — живо!..
Накинула Гаша на Костю свою дерюгу, а сама, в чем была, так и пошла... В дверях остановились.
— Куда ж мы...
— Куда?.. На исправление! — оскалив зубы, сострил старший коммунист.
— К ... матери, — закончил другой, волоча Прохора Андреевича за ноги...
На улице по-прежнему завывала буря...
10 июня 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 82 стр. 1-3)
Комментариев нет:
Отправить комментарий