6-я часть
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
Одной из характернейших черт коллективной психики пластунов, присущей впрочем, и всем казакам, является чувство братства. Не теоретического, абстрактного, а кровного, инстинктивного, заставлявшее их жертвовать собой и без приказа свыше, чтобы помочь братам, облегчить их положение.
Обе пластунские бригады представляли единый живой организм. Одиннадцать батальонов — одиннадцать родных братьев крепко спаянных не только узами кровного родства, но и сознанием своей обособленности, своей исключительности в море русских солдат. Как раз в то время наш генерал Гулыга «обвинялся» в «казако» и «черкеско-мании», а он, сам казак, прекрасно знал дух и настроение пластунов и — и даже и в мелочах отделял и выделял казаков от окружающей их солдатской массы. То есть делал лишь то, что было в духе казака, что отвечало их настроению. Фаворизировал их «классовую», по русским понятиям, гордость, считался с особенностями их коллективной психологии, смотрел «сквозь пальцы» на некоторые их «выходки», иначе наказуемые с точки зрения «военно-полевых уставов».
Между отдельными батальонами могли быть (и были) соревнования. Но — никогда зависти. А тем менее — злорадства. У пластунов отдельных батальонов никогда не было:
«Мы — тамбовские... это нас не касается...»
Если один батальон попадал в особенно тяжелые условия — казаки других батальонов просто не могли быть безучастными зрителями. Они не могли думать: Это нас не касается, ибо страданья, гибель других переживали острее, больнее, чем свои собственные.
В Галиции это было. Один из наступавших батальонов «зарвался» и налетел на широкое поле проволочных заграждений с волчьими ямами. Многие казаки с разбега вскочили на проволоку, перелетели несколько рядов, но — или подраненные пулеметным огнем, или просто потому, что не могли в один скок перепрыгнуть заграждение, остались на проволоке... Казакам соседнего батальона, находящимся сзади и справа на пригорке, было прекрасно видно, как те, что залегли перед проволокой, проявляют поистине безумную храбрость, пытаясь спасти или, по крайней мере, облегчить страданья висящих на проволоке и истекающих кровью казаков... Одни, встав во весь рост, прикладами разбивали проволоку, продираясь до братив и, подкошенные огнем противника, падали и сами, другие забрасывали проволоку бурками и ползли по ним, стягивая раненых под проволоку... Картина была страшная. Лица пластунов хмурились, почернели...
— Почему нам нет приказания? Браты погибают!..
Раздалось одновременно с нескольких мест.
— Е... приказание!.. Айда, айда!..
И — как один человек выскочили пластуны из окопов, под страшным артиллерийским и пулеметным огнем пролетели чистый как ладонь скат балки, будто грудьми, с разбегу прорвали задние ряды проволоки и — «высота» (Прим: А. Гейман: «Пластуны в Великую Войну») была взята.
Могила неизвестных героев.
В Галиции недалеко от Хрумовского оврага есть, как значится на военных картах, «высота с рощей». На этой невысокой «высоте» был когда-то сильно укрепленный австрийский «кольцевой окоп», который в один недобрый час зачем то очень понадобился вр. и. д. батальонного есаулу Кублиеву. Оттянул он в резерв две сотни со всего батальона, позвал к себе сотенных командиров:
— Вот ту «Высоту с рощей» (показал на карте) нужно взять. Осмотрите хорошенько подступы, а с наступлением сумерек — атакуйте. Вас будут поддерживать шесть наших батарей!..
Целый день сотни предназначенные для атаки — «кубрили». Фурса неуморно играл на гармонике, а фельдфебель Саморядов проделывал поистине чудеса со своим бубном: он — то высоко-высоко подбрасывал его вверх большим пальцем правой руки и опять подхватывал на тот же палец, то, согнувшись, бросался им как мячом, по танцующим, — то как вьюном кружил им над головою... а бубен звенел, бренчал, ляскал пластинками, рассыпался трелью бубенчиков и колокольчиков... Большой виртуоз на бубне был фельдфебель Саморядов! Недаром же ему цирк в Севастополе engagement предлагал!..
Как настоящий виртуоз играл в этот день фельдфебель Саморядов, но еще с большим чувством, с большей совершенностью плясал наурскую прапорщик Артамошкин.
— Два раза в жизни человек так не пляшет...
— И не буду! Потому — еще этой ночью мне — конец!..
Не одного только прапорщика Артамошкина дорога жизни уперлась в «Высоту с рощей». Много, много веселых казачьих душ отлетело в эту ночь с «высоты» к Всевышнему. А молодые, крепкие тела их остались на «высоте с рощей...» Здесь, задолго до окончания «великой» войны, без торжественных панихид, без венков и речей, воздвиглась высокая курган-могила — неизвестных героев. Братская могила пластунов 10 и 11 батальонов.
Наступление повела 4 сотня. Совершенно незаметно подползли пластуны к самым окопам. Вскочили. Гикнули. Засвистели. Ручными гранатами ошеломили противника, а штыками прикончили сопротивлявшихся... Принялись уже переправлять окоп, как — заговорили «шесть наших батарей...» Целый ураган гранат срушился вдруг на станичников. Будто кто кипятком муравейник полил — заметались пластуны, ища спасенья от «помочи»... А ничего не знавшие об участи своего выдвинутого вперед «кольцевого» окопа австрийцы, увидев «подготовку», густыми цепями влились в окоп и — очутились носом к носу с пластунами. Мешкать было некогда: кинулись пластуны по роще вниз, а австрийские «дум-дум» уже делают свое дело... Сотни ракет осветили высоту и рощу. Миллионы трескучих пуль будто искры гигантского пожара порхают в воздухе, а наши «шесть» все гвоздят и гвоздят и высоту и подступы к ней, — плюс десятки разного калибра австрийских...
Вторая сотня кинулась на выручку четвертой. Быстро ликвидировали выдвинувшихся австрийцев. Ручными гранатами забросали стрелков и опять в окопах... Телефонисты связались с Кублиевым, сообщили о занятии «высоты»:
— Закрепиться и ждать приказаний!
О «победе» телефон татакает в штаб. Полковник Демяник приказывает:
— Развить успех.
Телефонограмма летит дальше. И перед носом есаула Кублиева уже маячат двухполосые погоны «за храбрость»... Как вдруг:
— Ein, Zwei!..
Просвистело что-то... оглушительные взрывы гранат...
— Хурра!..
Пластуны, большая часть которых «закреплялись», лопатами отбивают штыковой удар, другие, выскочив из окопов, залегли под бруствером и в упор стреляют на вылезающих австрийцев...
Телефонисты по своей инициативе сообщили командиру:
«Наши опять выбиты!»
— Проклятие!.. Под суд командиров сотен... Взять опять во чтобы то ни стало!..
Еще три сотни посылает.
Прапорщик Артамошкин заметил отходное движение австрийцев, кричит об этом командиру сотни на ухо... Вдруг — яркий свет, треск... Захрипел, застонал прапорщик... свалился на сотенного... «Дум-дум» угодила ему ровно в переносицу. Стащили его в «ход сообщения» — дернулся раза два всем телом... застыл...
«Потому — этой ночью мне — конец».
Предчувствовал, бедняга.
Твердым шагом, под команду:
— Раз! Два!.. Раз! Два!.. Сомкнись!.. Раз! Два! — Подходит сотня 11-го батальона.
— Сомкнись! Раз! два!.. Раз! два!.. Сомкнись!.. Стой!
Выделяется фигура:
— Господин сотник, в ваше распоряжение сотня...
— Хорошо, хорошо... Прикажите залечь и открыть огонь...
— Что?.. Никак нет!.. Черноморцы, равняйсь!.. Вперед!..
Черным валом взметнулась на гребень сотня, пополняясь залегшими пластунами 10-го батальона... Опять свист, ура, гиканье, крики... Боевой прапорщик вдруг схватился за ногу:
— Э... ривно в колино!.. Черноморцы, держись!..
При свете разрывов видны ряды австрийской пехоты, как с широкими штыками наперевес, бегут на нас. Пластуны стреляют в них с быстротой пулеметов... А из лесу выплывают новые ряды...
И так, вышибая друг друга, прокружились на этой чертовой высоте всю ночь, а утром передали ее первой бригаде. А та, найдя, что «высота» эта нам совершенно не нужна, опять оставила ее австрийцам уже без всякого давления с их стороны…
На другой день заказали панихиду. Молились и, что греха таить, плакали по «на поле брани убиенным». А их оказалось немало.
(Продолжение следует).
10 ноября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 92 стр. 11-14)
Владимир Куртин
Пластуны
(Клочки воспоминании)
Одной из характернейших черт коллективной психики пластунов, присущей впрочем, и всем казакам, является чувство братства. Не теоретического, абстрактного, а кровного, инстинктивного, заставлявшее их жертвовать собой и без приказа свыше, чтобы помочь братам, облегчить их положение.
Обе пластунские бригады представляли единый живой организм. Одиннадцать батальонов — одиннадцать родных братьев крепко спаянных не только узами кровного родства, но и сознанием своей обособленности, своей исключительности в море русских солдат. Как раз в то время наш генерал Гулыга «обвинялся» в «казако» и «черкеско-мании», а он, сам казак, прекрасно знал дух и настроение пластунов и — и даже и в мелочах отделял и выделял казаков от окружающей их солдатской массы. То есть делал лишь то, что было в духе казака, что отвечало их настроению. Фаворизировал их «классовую», по русским понятиям, гордость, считался с особенностями их коллективной психологии, смотрел «сквозь пальцы» на некоторые их «выходки», иначе наказуемые с точки зрения «военно-полевых уставов».
Между отдельными батальонами могли быть (и были) соревнования. Но — никогда зависти. А тем менее — злорадства. У пластунов отдельных батальонов никогда не было:
«Мы — тамбовские... это нас не касается...»
Если один батальон попадал в особенно тяжелые условия — казаки других батальонов просто не могли быть безучастными зрителями. Они не могли думать: Это нас не касается, ибо страданья, гибель других переживали острее, больнее, чем свои собственные.
В Галиции это было. Один из наступавших батальонов «зарвался» и налетел на широкое поле проволочных заграждений с волчьими ямами. Многие казаки с разбега вскочили на проволоку, перелетели несколько рядов, но — или подраненные пулеметным огнем, или просто потому, что не могли в один скок перепрыгнуть заграждение, остались на проволоке... Казакам соседнего батальона, находящимся сзади и справа на пригорке, было прекрасно видно, как те, что залегли перед проволокой, проявляют поистине безумную храбрость, пытаясь спасти или, по крайней мере, облегчить страданья висящих на проволоке и истекающих кровью казаков... Одни, встав во весь рост, прикладами разбивали проволоку, продираясь до братив и, подкошенные огнем противника, падали и сами, другие забрасывали проволоку бурками и ползли по ним, стягивая раненых под проволоку... Картина была страшная. Лица пластунов хмурились, почернели...
— Почему нам нет приказания? Браты погибают!..
Раздалось одновременно с нескольких мест.
— Е... приказание!.. Айда, айда!..
И — как один человек выскочили пластуны из окопов, под страшным артиллерийским и пулеметным огнем пролетели чистый как ладонь скат балки, будто грудьми, с разбегу прорвали задние ряды проволоки и — «высота» (Прим: А. Гейман: «Пластуны в Великую Войну») была взята.
Могила неизвестных героев.
В Галиции недалеко от Хрумовского оврага есть, как значится на военных картах, «высота с рощей». На этой невысокой «высоте» был когда-то сильно укрепленный австрийский «кольцевой окоп», который в один недобрый час зачем то очень понадобился вр. и. д. батальонного есаулу Кублиеву. Оттянул он в резерв две сотни со всего батальона, позвал к себе сотенных командиров:
— Вот ту «Высоту с рощей» (показал на карте) нужно взять. Осмотрите хорошенько подступы, а с наступлением сумерек — атакуйте. Вас будут поддерживать шесть наших батарей!..
Целый день сотни предназначенные для атаки — «кубрили». Фурса неуморно играл на гармонике, а фельдфебель Саморядов проделывал поистине чудеса со своим бубном: он — то высоко-высоко подбрасывал его вверх большим пальцем правой руки и опять подхватывал на тот же палец, то, согнувшись, бросался им как мячом, по танцующим, — то как вьюном кружил им над головою... а бубен звенел, бренчал, ляскал пластинками, рассыпался трелью бубенчиков и колокольчиков... Большой виртуоз на бубне был фельдфебель Саморядов! Недаром же ему цирк в Севастополе engagement предлагал!..
Как настоящий виртуоз играл в этот день фельдфебель Саморядов, но еще с большим чувством, с большей совершенностью плясал наурскую прапорщик Артамошкин.
— Два раза в жизни человек так не пляшет...
— И не буду! Потому — еще этой ночью мне — конец!..
Не одного только прапорщика Артамошкина дорога жизни уперлась в «Высоту с рощей». Много, много веселых казачьих душ отлетело в эту ночь с «высоты» к Всевышнему. А молодые, крепкие тела их остались на «высоте с рощей...» Здесь, задолго до окончания «великой» войны, без торжественных панихид, без венков и речей, воздвиглась высокая курган-могила — неизвестных героев. Братская могила пластунов 10 и 11 батальонов.
Наступление повела 4 сотня. Совершенно незаметно подползли пластуны к самым окопам. Вскочили. Гикнули. Засвистели. Ручными гранатами ошеломили противника, а штыками прикончили сопротивлявшихся... Принялись уже переправлять окоп, как — заговорили «шесть наших батарей...» Целый ураган гранат срушился вдруг на станичников. Будто кто кипятком муравейник полил — заметались пластуны, ища спасенья от «помочи»... А ничего не знавшие об участи своего выдвинутого вперед «кольцевого» окопа австрийцы, увидев «подготовку», густыми цепями влились в окоп и — очутились носом к носу с пластунами. Мешкать было некогда: кинулись пластуны по роще вниз, а австрийские «дум-дум» уже делают свое дело... Сотни ракет осветили высоту и рощу. Миллионы трескучих пуль будто искры гигантского пожара порхают в воздухе, а наши «шесть» все гвоздят и гвоздят и высоту и подступы к ней, — плюс десятки разного калибра австрийских...
Вторая сотня кинулась на выручку четвертой. Быстро ликвидировали выдвинувшихся австрийцев. Ручными гранатами забросали стрелков и опять в окопах... Телефонисты связались с Кублиевым, сообщили о занятии «высоты»:
— Закрепиться и ждать приказаний!
О «победе» телефон татакает в штаб. Полковник Демяник приказывает:
— Развить успех.
Телефонограмма летит дальше. И перед носом есаула Кублиева уже маячат двухполосые погоны «за храбрость»... Как вдруг:
— Ein, Zwei!..
Просвистело что-то... оглушительные взрывы гранат...
— Хурра!..
Пластуны, большая часть которых «закреплялись», лопатами отбивают штыковой удар, другие, выскочив из окопов, залегли под бруствером и в упор стреляют на вылезающих австрийцев...
Телефонисты по своей инициативе сообщили командиру:
«Наши опять выбиты!»
— Проклятие!.. Под суд командиров сотен... Взять опять во чтобы то ни стало!..
Еще три сотни посылает.
Прапорщик Артамошкин заметил отходное движение австрийцев, кричит об этом командиру сотни на ухо... Вдруг — яркий свет, треск... Захрипел, застонал прапорщик... свалился на сотенного... «Дум-дум» угодила ему ровно в переносицу. Стащили его в «ход сообщения» — дернулся раза два всем телом... застыл...
«Потому — этой ночью мне — конец».
Предчувствовал, бедняга.
Твердым шагом, под команду:
— Раз! Два!.. Раз! Два!.. Сомкнись!.. Раз! Два! — Подходит сотня 11-го батальона.
— Сомкнись! Раз! два!.. Раз! два!.. Сомкнись!.. Стой!
Выделяется фигура:
— Господин сотник, в ваше распоряжение сотня...
— Хорошо, хорошо... Прикажите залечь и открыть огонь...
— Что?.. Никак нет!.. Черноморцы, равняйсь!.. Вперед!..
Черным валом взметнулась на гребень сотня, пополняясь залегшими пластунами 10-го батальона... Опять свист, ура, гиканье, крики... Боевой прапорщик вдруг схватился за ногу:
— Э... ривно в колино!.. Черноморцы, держись!..
При свете разрывов видны ряды австрийской пехоты, как с широкими штыками наперевес, бегут на нас. Пластуны стреляют в них с быстротой пулеметов... А из лесу выплывают новые ряды...
И так, вышибая друг друга, прокружились на этой чертовой высоте всю ночь, а утром передали ее первой бригаде. А та, найдя, что «высота» эта нам совершенно не нужна, опять оставила ее австрийцам уже без всякого давления с их стороны…
На другой день заказали панихиду. Молились и, что греха таить, плакали по «на поле брани убиенным». А их оказалось немало.
(Продолжение следует).
10 ноября 1931 года
(журнал «Вольное казачество» № 92 стр. 11-14)
Этот комментарий был удален автором.
ОтветитьУдалитьЭтот комментарий был удален автором.
ОтветитьУдалитьДоброй Вам памяти, Казаки. Достойной жизни Вашим потомкам!
ОтветитьУдалитьВнук начальника Пулеметной команды 10-го Кубанского пластунского батальона сотника Дмитриева Ивана Сергеевича, 1888 г.р., ур. станицы Новопокровской Кубанского края, погибшего в 1916, на Буковине.