Вадим Курганский
В ночной тиши

Я люблю раннюю осень... Не дождливую, серую северную осень, а теплую раннюю осень юга, с ее ароматом вянущей зелени, с ее своеобразной внутренней красой. Я люблю эту пору, когда медленно начинает умирать природа и, как первые предсмертные слезы, падают наземь золотистые листья деревьев. Сколько величественности в этой картине медленной смерти... Ведь и в смерти есть своего рода обаяние красоты...
И особенно люблю я вечера — теплые, душистые, полные чарующей неги, когда еще тепло, в воздухе еще висит удушливый зной лета, но откуда-то издали, чуть заметно, веет холодком надвигающейся осени... Люблю ясные осенние вечера, полуобнаженные ветви деревьев и колышущиеся тени на влажной земле... Люблю серебристый цвет полного месяца, и едва заметный рокот волн реки, и замирающую вдали песнь... Я люблю теплые, ясные вечера южной осени...
В такие вечера откуда-то, из самой глубины души поднимается мощная волна какой-то странной, непонятной тоски... И не хочется шумной компании друзей, веселых песен и смеха — хочется быть одному, в тишине, отдаваясь всецело этому сладкому чувству безотчетной тоски...
Когда в один из таких чарующих осенних вечеров, веселая компания моих друзей отправилась на прогулку в окрестности небольшого села Южной Сербии, где мы проводили летние каникулы, я не пошел с ними... Остался один в полутемной комнате и, нарочно не зажигая огня, присел к окну...
И тотчас же уже знакомое чувство зашевелилось где-то, в самых сокровенных тайниках души... Сладко до боли хотелось чего-то близкого и в тоже время далекого, сердце рвалось куда-то вдаль, к чему-то неясному, но родному и бесконечно любимому...
Село спало!.. Звонко отдавался в тишине отрывистый лай собак, где-то далеко тянул свою нескончаемую песню запоздалый селяк. Глухо пыхтела и постукивала вдали паровая молотилка, изредка прорезывая ночную тишь пронзительными гудками...
Над отдаленными косогорами медленно вставал серебристый диск луны. Отчетливо вырисовывались на фоне светлеющего неба неподвижные ветви деревьев, прихотливыми узорами теней испещряя белые стены домика. Во дворе гремели цепями собаки...
Я сидел неподвижно, всецело поддавшись обаянию теплого, ласкающего вечера... Как надорванная и уже останавливающаяся струна, зазвучали в душе отголоски чего-то далекого, давно минувшего... Неясно мелькнули какие-то образы... и вот... раздвигаются и уходят вдаль окружающие стены комнаты и картины, одна другой ярче и образнее, встают перед моими глазами...
Такой же теплый осенний вечер... Так же безмятежно льет холодные потоки серебристого цвета полный месяц, так же неподвижно, словно зачарованные, словно купаясь в волнах серебряного блеска, стоят деревья, та же непробудная тишина вокруг... Только там за плетеным забором нет крутых, глинистых косогоров, а вместо них, насколько глаз хватает, раскинулись кругом привольные просторы кубанских степей...
Скользят ажурные тени по чисто-выбеленным стенам мазанки... На полу комнаты — правильный светлый четырехугольник от настежь открытого окна... В тишине, едва слышно, лениво мурлычет свернувшийся на кровати кот... Душно, хотя в окно и льется свежий степной воздух...
Чу, в тишине позади дома звучат голоса... Скрипнули колеса арбы, хлопнули ворота и мерно пофыркивает лошадь... Откладываю в сторону свечу, которую собрался было зажигать и выхожу на крыльцо... Охватывает прохладой, ароматом необозримых кубанских степей и теплой осенней ночи... Осторожно спустившись по шатким ступеням, направляюсь за дом, откуда доносятся голоса.
Привезли от соседа веялку. Хозяин и двое молодых ребят — сыновья — кряхтя, поднимают тяжелую машину и опускают ее на сухую землю, около утоптанного кольца тока с возвышающейся посредине горою вымолоченного зерна...
Я подхожу и торопливо принимаюсь распрягать лошадь. Хозяин, мерно посапывая носом от перенесенного напряжения, закуривает и испытующе-ироническим взглядом следит за моими движениями...
 — А всэ ж такы знаетэ, як хамут трэба скыдать! — звучит в тишине его голос, когда я, стаскивая хомут, поворачиваю его на шее лошади.
И в тоне его грубоватого голоса звучит едва уловимая нотка одобрения...
 — Разве я в станице не жил, что ли, — деланно небрежно отвечаю я, гордый лестной, для пятнадцатилетнего обитателя города, похвалой в умении обращаться с лошадьми.
 — А вы ж видкиля? — спрашивает хозяин, чиркая спичкой. Трепещущее пламя на момент вырывает из мрака его морщинистое лицо и седые, свисающие усы.
Я говорю.
 — А чий же?
Я называю свою фамилию.
 — Эгэ ж! — слышится полуудивленный возглас.
 — А дэ ж батько ваш? — спрашивает хозяин через минуту тихим голосом. И в его, ставшим вдруг мягким и доброжелательным, голосе звучит озабоченность и теплое, искреннее сочувствие.
 — Не знаю! — коротко отвечаю я. И на момент в запуганном сознании огненным блеском — страшная мысль — а если выдаст?.. Но она исчезает тотчас — ведь это свой, родной, близкий... Одна плоть, одна кровь, одна душа — вольная, казачья, не способная на измену и предательство...
И спокойный, с радостным, хорошим чувством на душе, оканчиваю свою возню с лошадью, чувствуя на себе взгляд хозяина уже не прежний, полунасмешливый, иронический, а мягкий, дружелюбный, сочувственный. Босоногий мальчишка, младший сын хозяина, уводит фыркающую лошадь к колодцу.
 — Ну, спать будэм, чи шо? — говорит хозяин, — до свита трэба усэ зэрно пэрэвиять!
 — Я здесь на току лягу, — отвечаю я, — как начнете веять — разбудите!
 — Добрэ! А хиба ж вэчерять нэ будэтэ?
 — Не хочется, спасибо!
 — Ну, доброй ночи!
Я бросаюсь навзничь в шуршавшие груды соломы... Спать не хочется и, устроившись поудобнее, зарывшись глубже в теплые недра, чтобы не пробрало ночною сыростью, устремляю глаза в далекое небо с миллиардами крупных, горящих алмазов — звезд. Протяжно скрипит в тишине колодезный журавель, звенят ведра, слышится стук копыт, нетерпеливое пофыркивание и громкие окрики...
Постепенно стихает все вокруг... Месяц взбирается все выше и выше, в окнах дома гаснут огни, сырою свежестью теплой осенней ночи обдает лицо, постепенно смыкаются веки, мысли в голове путаются и черный, всепобеждающий сон властно охватывает меня... Сладок крепкий сон под открытым небом теплого юга, в аромате вянущей зелени...
Просыпаюсь от назойливого грохота под самым ухом... Открываю глаза и, дрожа от предутренней прохлады, поднимаюсь на ноги...
Грохочет веялка... Шуршит, падая в ее жадно разинутую пасть, зерно, ревут колеса, стучит передача, и вздымаются вокруг облака густой пыли, в которых неясно вырисовываются силуэты движущихся людей...
Месяц зашел; на востоке уж едва заметно ложится бледная полоса рассвета.
Я подхожу к веялке.
 — Ставайтэ одгортать! — кричит хозяин, стоя по колено в золотистом море «вороха», мерными взмахами лопаты подбрасывая в веялку...
Беру лопату и становлюсь «одгортать». Шуршит золотой поток зерна, сплошной струей вытекая из машины, упруго врезается в податливую массу его лопата и растет гора чистого, отделенного от пыли и половы зерна...
Быстро устают и начинают надоедливо ныть непривыкшие мускулы, ломит от согнутого положения спину, удушливая пыль лезет в глаза, нос, горло, молотом стучит в груди сердце, оглушающий грохот точно на части рвет голову, а золотистый поток все льется... Мерно вздымается лопата: раз — врезается, захватывает кучу зерна, два — бросок в сторону... и снова раз-два, раз-два... А поток, шурша, все льется и льется...
Наконец, полуоглохший, обессиленный, с одеревеневшими мускулами, передаю лопату сыну хозяина и, пошатываясь, выйдя из удушливых облаков пыли, в изнеможении падаю на влажную от росы солому...
На небе ширится светлая полоса, торопливо гаснут одна за другой звезды — наступает утро. Сырой, утренний воздух приятно охватывает разгоряченное лицо... Болят мускулы, ноет поясница, но на душе так же светло, радостно и спокойно, как и вокруг, среди занимающегося утра... Неподвижно замерли на пестром ковре опадающих листьев фруктовые деревья сада, мычат в базу проснувшиеся коровы, нерешительно чирикают воробьи, а там, за плетеной изгородью, во всей своей красе раскинулись пышные кубанские степи.

* * *

Звонкий взрыв веселого смеха раздался за стеною дома... Я вздрогнул и очнулся... Возвращались с прогулки товарищи...
Образы, навеянные красотою осеннего вечера, исчезли и снова знакомое чувство безотчетной, неясной тоски зашевелилось в душе...
И еще непонятнее, еще загадочнее показалось оно мне... Ведь и здесь, вокруг — такие же деревья, такой же свежий ночной воздух и та же луна безмятежно сияет в небе... Отчего же сейчас так ноет сердце, так болезненно щемит душу, а там, в этом далеком невозвратном прошлом, этого нет — там спокойно, легко и радостно? Отчего? Чего не хватает мне здесь, среди величавой красоты и неги южной ночи...
За стеной снова раздался взрыв смеха, и грубый голос хозяина-серба прикрикнул на залившихся было неистовым лаем собак...
И внезапно звук этого чуждого голоса точно заставил меня очнуться... Точно пелена спала с глаз и я увидел то, что раньше казалось неясным, странным и загадочным!..
Да, я понял, чего мне не хватает!
Тебя не хватает мне, твоих привольных, безграничных степей. Твоего широкого простора, Твоих песен и слов, Тебя — многоводная, вольная — Кубань!
Пусть страшный отблеск взвившегося над московским Кремлем красного знамени осветил и твои привольные степи, пусть надулись и побагровели от казачьей крови бурливые волны Кубани, пусть ломят и гнут в дугу свободолюбивую казачью душу — я все же верю в Тебя, в Твои силы, в Твое будущее, потому что я люблю Тебя, родная моя Кубань.

Белград
25 мая 1928 года