Щербина Ф.А.

Пережитое, передуманное и осуществленное

Том 4

Краснодар, 2014

Стр. 418-420

 

Узнав, что я кубанский казак и что моя родина находится в Ей­ском отделе (уезде), Антон Павлович живо заметил:

– Значит, мы с вами земляки? Я если не казак, то сосед казаков… Из Таганрога.

– Знаю я ваш «мёртвый» город, – ответил я Чехову. – Он хоть через море, но мне рассказывали, что бывают случаи, когда утром в ясную погоду, «при чистом воздухе», из Ейска виднеется Таганрог, точно белые палатки.

– Верно, верно, – подтвердил Антон Павлович, – и я об этом слы­шал, хотя не могу себе представить, можно ли на таком расстоянии через Азовское море видеть из одного города – другой. А вот то, что Таганрог кажется мёртвым, безжизненным – это верно…

Слово за слово, мы коснулись казаков – донских и кубанских, и Антон Павлович сразу же подчеркнул ту основную черту, которой ха­рактеризуется экономический быт донского казачества.

– Простор, – говорил он, – обилие земли и относительная бед­ность… Так ли у вас на Кубани?

Я заметил, со своей стороны, что черта эта свойственна в боль­шей или меньшей мере всем казачьим войскам, что на Кубани она так­ же бросается в глаза, но далеко не одинаково во всех частях этой об­ширной области.

– Почему же? Чем вы это объясняете? – спрашивал меня Антон Павлович.

Мне пришлось указать на различие в составе населения, на раз­личную степень культурной подготовленности и на внешние условия, в которых находятся отдельные казачьи войска и даже составные их части. Собственно, сельское хозяйство выше стоит в так называемых Черномории и на Старой линии, чем в Закубанье. Первые две мест­ности заселены раньше, непосредственно примыкают к России, а по­следняя постепенно завоёвана у горских племён. За Кубанью значение более раннего заселения местности замечается довольно явственно. В районе рек Лабы и Белой, по нижним их течениям, хозяйство прекра­сно ведётся благодаря тому, что собственно Лабинский район раньше заселён, чем другие места Закубанья; к тому же здесь, в особенности по нижнему течению Белой, находятся лучшие в крае земли, дающие обильные урожаи хлеба.

– Всё это так, – заметил мне Антон Павлович, – но если отличи­тельная черта казачества – бедность при обилии земли – свойственна всему казачьему населению, местами в большей степени, местами в меньшей, то должна же существовать и какая-нибудь общая причина, порождающая это явление… Я думаю, что виновато в этом невежество или слабое участие в хозяйственной жизни казачьей интеллигенции.

Приблизительно в таких выражениях и таким образом была сформулирована Чеховым его основная точка зрения на экономиче­ский быт казака. Сколько помнится мне, тогда военное начальство не ставило ещё вопроса об оскудении казаков, и в печати не трактовали этого вопроса.

Мнение Чехова было лично его мнением, но, конечно, не пред­ставляло чего-либо нового и оригинального. Мнение это циркулиро­вало между казачьей интеллигенцией, и очень может быть, что Чехов слыхал его от казаков. По крайней мере, из разговора выяснилось, что Антон Павлович был знаком со многими особенностями казачьего быта.

Так, когда зашла речь о казачьих офицерах, Чехов снова спросил меня:

– Правда ли, что молодое поколение казачьих офицеров менее симпатично, чем старое? Это мне сообщали относительно донцов Я сказал, что такое именно впечатление вынес и я в родном вой­ске.

– Старики офицеры, – пояснил я свою мысль, – хозяйственные и более внимательно относятся к местным общественным интересам, чем молодёжь.

– Да, да, – подтверждал Антон Павлович.

– Молодёжь, – развивал я далее свою мысль, – усвоила только внешние признаки привилегированного положения, заботится о ко­стюме, белых перчатках, вообще о внешнем лоске и проявляет почти полный индифферентизм к общественным интересам и явлениям.

– Вот-вот, это и мне говорили, – соглашался Чехов. – Много бле­ску и круглое невежество. Но отчего это?

Я указал на ослабление интереса к отживающим формам военно­го быта и как на естественное последствие этого – на оставление луч­шей частью интеллигенции казачьей военной карьеры. Лица с высшим образованием идут во врачи, инженеры, юристы и прочее, оставляя в громадном числе случаев войско и войсковую службу, так как на этой последней, с одной стороны, не всегда бывают подходящие места, а с другой стороны – заскорузлые чиновные паны и воротилы относятся крайне недружелюбно к молодёжи с высшим образованием.

– Так, так, – твердил Чехов. – Это верно и так обидно. Ведь кому, как не казачеству, идти бы вперёд при тех громадных ресурсах, каки­ми они располагают в виде обилия земель!

Не помню, шёл ли у нас разговор о тяжести военной службы и как о последствии этой тяжести – о понижении экономического уровня казачьей жизни, но при обсуждении общих вопросов у Антона Павло­вича не раз прорывались восклицания:

– А много, должно быть, интересного в жизни казака! Всё-таки это не приниженный, не угнетаемый, как крестьянин, народ… А какие бойкие казачки! Вот они умеют за себя постоять.

Говоря вообще о сословности в казачестве, Чехов заметил, что старые офицеры ближе стояли к рядовым казакам, чем нынешняя мо­лодёжь, и что таким образом ненужный военный лоск и выправка мо­лодых офицеров только усиливают сословную рознь в массе. Но каж­дый раз, когда Антон Павлович отмечал и подчёркивал ту или другую черту казачества, он делал это как-то осторожно, точно боялся попасть впросак.

Описанное свидание с Чеховым происходило давно, многое забы­лось, кое-что я, может быть, передаю не с надлежащей точностью, но так как лично для меня свидание это послужило к тому, чтобы услы­шать и таким образом фактически выяснить его взгляды на интересу­ющие явления, то общее впечатление, оставшееся у меня от беседы с Чеховым, убедило меня, что покойный писатель далеко не безразлич­но относился к нашей жизни, что отрицательные явления последней с болью отзывались в сердце этого талантливого художника и что Ан­тон Павлович, чуждый резкости и партийности, живо сознавал несо­вершенства окружающей действительности.

Нужно ли при этом прибавлять о том впечатлении, которое про­изводил Антон Павлович Чехов своей мягкостью на меня и других… Казалось, что в этом кротком человеке, полном скромности и непритя­зательности, жила одна правда, что разлад между этой правдой и несо­вершенствами жизни налагал особый отпечаток грусти на талантливо­го писателя и что поэтому самый «чеховский пессимизм» был болью его любящего, но уязвлённого суровой действительностью сердца.

ссылка на источник