Макеев Сергей

В Рождественскую ночь

 

В самый канун Рождества от N-ского казачьего полка был выставлен караул к пороховому погребу. Уж такой порядок на военной службе —хочешь, не хочешь, а иди. Раз подошла очередь и отдано в приказе по гарнизону, так никакая сила не изменит предназначенного.

С утра, когда караул вышел за город и быстрым маршем шел к месту своей службы, было морозно и свежий снег скрипел под ногами казаков, но после полдня затуманило, рванул северный ветерок, набежали серые тучки, запорошила метелица. В открытом поле ветер свистел и гудел, сердито бросая вверх целые снопы пушистой, снежной ваты. Соседний лес, одевшись в белый саван, жалобно стонал, словно жалуясь кому-то на непогоду. Часовые в овчинном тулупе маршировали вокруг погреба, с нетерпением ожидая смены. Караульное помещение, с теплой горячей печкой и с кружкой чая, манило к себе продрогших казаков.

Через каждые два часа разводящий ставил новую смену на пост, а сменившиеся часовые, отогреваясь у печки и дымя цигарками, коротали время.

В обычные дни шутили, смеялись, рассказывали что-нибудь смешное, но в рождественскую ночь у всех на уме была станица с родными, милыми, близкими…

Разговоры не клеились. Все погружены были в далекие воспоминания.

Хорошо было в родной семье встречать праздники!

Вымоешься по-человечески, в церковь Христову сходишь, гусем жареным разговеешься, на улице попарубкуешь…

Эх, веселье было! У тут вот сиди и карауль какой-то погреб с порохом у черта на куличках, в пятидесятом царстве, за тридевять земель, в закавказском государстве…

Приятного немного. А про гуся и думать забудь. Традиционный борщ с прошлогодней капустой, да кусок говядины и каша с салом, вот и вся еда праздничная. Может быть из артельных сум перепадет на белую булку с колбасой, да все не то…

Сердитый ветер, заскакивая в трубу, выбрасывая временами клубы дыма из маленькой, раскаленной до красна, печурки, и своим воем и свистом нарушал тишину. Кто-нибудь молчаливо поднимался и прикрывал дверцу. Испуганная мышь, старавшаяся разгрызть черный сухарь, пряталась в углу под лавкой. На дворе уже завечерело и в караульном помещении тускло горела керосиновая лампочка с черным от копоти стеклом. Караульный начальник, склонившись над постовой ведомостью, что-то писал, старательно выводя буквы. Под дверями от мороза что-то треснуло и все, невольно вздрогнув, приподняли головы.

— Должно быть, офицер идет, — сказал усатый урядник, вставая из-за стула, — приготовьтесь, ребята!

— В такую-то погоду, господин урядник, офицер? Да его сюда и калачом не заманишь! — возразил старой службы казак Чуб, — мороз в хату просится.

— Або черт в гости идэ! — промолвил молодой казак Кулик Ерема.

— Ты насчет черта-то поосторожнее, брат! — предупредительно заметил Чуб, — теперь время как раз самое подходящее…

— Так я ничого… я так… з языка зирвалось…

— То-то с языка, а то как раз на свою голову и накличешь.

— А ты, Чуб, должно быть боишься чертей то? — спросил урядник.

— Боятся не боюсь, а шкоды наделать могут, вот что!

— Это, Чуб, все бабьи разговоры. В станице как чуть что, так все на черта сваливают. А видал его кто-нибудь? Ни! Болтают попусту!

— Как не видать, видали! — утвердительно ответил Чуб, — вот под Рождество то он и балует, самое для него разлюбезное времячко.

Урядник опять сел за стол и погрузился в постовую ведомость. Несколько минут прошло в молчании.

— А ты його бачив? — насмешливо спросил Кулик Чуба.

— Я не видел, Господь миловал, а вот мой дядька не только видел, а вместе с чертом ехал.

— Дэ ж це було?

— В станице у нас. Так же вот под Рождество довелось ему арестованного вести в Управление отдела, ну, на обратном пути и влопался…

— Як же це сталось? — с нескрываемым уже любопытством спросил Кулик.

— Да как, очень просто! Сдал арестованного, получил, значит, расписку и поехал назад. Холод был собачий. Ну, чтобы подогреться, заехал к шинкарке, выпил половинку и айда. Уже начинало темнеть, а когда проехал Косякин хутор и совсем стемнело. Только стал переезжать через греблю, как лошадь, вдруг, остановилась и зафыркала. Дядька то подумал сперва, что волки, и выругался в сердцах: «Но, чего встала, черт бы тебя взял!» А черт тут как тут и хвать, значит, лошадь под уздцы. Слезай, говорит, лошадь теперь моя. Дядька был не из трусливых, начал было спорить, ну, а потом смикитил в чем дело, да и говорит: «ну, что так быть бери, только подвези меня хоть к станице, а то ведь я и до дому не доберусь». А уж в станице то не так страшно, можно его и за хвост. Поехали дальше. Черт вожжи держит, в дядька завернулся в кожух, лежит и думает, как бы ему перехитрить нечистую силу. Черт тоже себе на уме, знает дядькины думки. Едет, а сам поглядывает. Только к станице подъехали черт и говорит: «ну, казак, слезай, я дальше не поеду!» Дядька заупрямился, уговор мол, дороже денег, и не слезает. Тогда черт взял его за шиворот, выбросил из саней и уехал. В полночь добрался до правления, тревогу поднял. Сначала смеялись, не верили, думали спьяна, потом уж пошли лошадь искать. Нашли в лесу, вся в снегу, и ноги вожжами спутаны. Вот как черта не вовремя помянуть! — закончил Чуб.

— Вот спьяна он и из саней вывалился, а лошадь запуталась в вожжах и остановилась в лесу, — заметил урядник, —а выпил бы еще половинку, так, наверное, бы ведьму побачив!

— Чего там спьяна? У него то хмель сразу вышибло! А вот отец рассказывал, — продолжал Чуб, — когда на Араксе стояли, так часового с поста снял и увел.

— Та ну? — удивился Кулик.

— Эй, Богу! Через два дня только отыскали в армянском селении…

— Кто снял часового и увел? Отец твой? — засмеялся урядник.

— Черт увел, а отец только рассказывал, — возмутился Чуб.

— Смотри, чтобы тебя не увел, твоя смена сейчас!

Чуб взглянул на часы и стал собираться на пост.

Время приближалось к полночи. Метель по-прежнему завывала. Хлопья снега слепили глаза. Стояла непроглядная тьма. К посту шли почти ощупью. Сменив часового, Чуб остался один.

Сразу после тепла холод не чувствовался так остро, но вскоре же одежда захолодала и стала пронизывать тело. Чуб топтался на месте, ходил взад и вперед вокруг погреба, вглядываясь в ночную тьму, и, если уставал, останавливался, стряхивал с себя налипший снег, ставил между ног ружье и отогревал руки.

Долгие, томительные два часа! Что только не передумал за это время старый казак, три года как покинувший станицу. Ярко всплывало в памяти беззаботное детство, когда он с ватагой таких же казачат носился по степи, подражая взрослым, веселое парубковство, женитьба, проводы в полк, слезы молодой жены, тяжелая служба в первые года… Три года протянул, еще остался один…

Эх, жизнь казачья! Самое хорошее время пропадает вне семьи, вне родной станицы, где каждая тропинка, каждый уголок, каждый кустик, все так мило, знакомо и дорого. Теперь вот святки начинаются, самая веселая пора…

Женатые от родных к родным ходят, гусей жареных едят, да горилкой запивают, а парубки с дивчатами на улице хороводят…

Эх, жизнь была! После полночи метель утихла, на небе показались звездочки, даже в городе видны были огоньки. Мороз крепчал. Чуб все больше и больше прыгал с места на место, согревая ноги.

— Эх, — подумал он, — покурить бы сейчас хорошо, да нельзя, уставом запрещено. Служба! Попадешь на начальство, запекут…

Быстро обошел вокруг погреба и только вернулся на свое место, как глаза его, привыкшие к темноте, впились в ту даль, где шла от леса проезжая дорога. Что-то темное, сбившись с дороги, двигалось прямо к посту. Чуб насторожился.

— Если кто из офицеров, так не с той стороны… кто-то чужой… должно заблудился.

Тень надвигалась ближе и ближе…. Чуб, взяв ружье на изготовку, окликнул:

— Стой! Кто идет!

Ответа не последовало. Он еще раз окликнул, более громко, и как-то нервно, отчего даже сам вздрогнул, добавил:

— Стрелять буду!

В этот момент, словно в ответ на вопрос часового, послышался страшный дикий рев. Тень мгновенно выросла и приблизилась к Чубу.

— Да воскреснет Бог и расточатся врази его! — зашептал он, вскидывая к плечу винтовку.

«Не поможет!» — пронеслось у него в голове. — «Только молитва спасет! Еще дед говорил, что ружьем ничего не сделаешь!»

Окликнув последний раз, Чуб перекрестился, читая бессвязные молитвы, и дрожащей рукой спустил крючок.

И вместе с гулким выстрелом опять повторился душераздирающий нечеловеческий рев. Чуб перекрестился и разрядил второй патрон. Тень удалялась к лесу…

На выстрелы весь караул в боевой готовности прибежал к посту. Караульный начальник, запыхавшись, спрашивал:

— В чем дело? В кого стрелял?

Часовой не отвечал.

— Да ты что, онемел, что ли? Или пэрэлякався?

— Он… — чуть-чуть ответил Чуб.

— Кто он?

— Черт…

— Ну, слава Богу, а уж я думал, что забастовщики! — насмешливо сказал урядник, и тут же строго добавил:

— Кулик, становись на пост! Твоя очередь! Да смотри в оба!

Успокоившись в караульном помещении, Чуб подробно доложил о всем случившемся, и уверял непризнающего никаких чертей урядника, что спасся от нечистой силы только молитвой.

Караульный начальник донес рапортом по начальству, что неизвестные лица приближались к посту и после троекратного оклика подверглись обстрелу.

А через два дня окрестные жители добили в лесу тяжело раненого медведя. Когда узнали об этом в полку, то, конечно, немало горевали и обвиняли во всем Чуба, не сумевшего отличить медведя от черта.

— А кто его разберет, оба мохнатые, — сердито отделывался он от сослуживцев.

 

25 декабря 1929 года

Журнал «ВК»

№ 50