Н. Нечуй-Левицкий

 

В ночь под Новый Год

 

Безработица... Как много при этом звуке в сердце эмигрантском отозвалось! Кому из нас, рассеянных по миру и питающихся от трудов своих не приходилось заграницей побывать в числе безработных? Случилось и со мной горе такое и это было в стране, где изнурять себя скотским по характеру трудом считалось немалым успехом для рядового эмигранта! Признаться, жутковато было в первое время сознавать, что мой желудок обрекается разнузданности голода, но когда я с голодом столкнулся лицом к лицу, мое настроение как-то стабилизировалось. Так уже построена душа человеческая, что больше ее смущает неведомое грядущее, чем изведанное настоящее, пускай самое неприглядное... Отвратительное состояние испытываешь, когда квартира еще не оплачена и хозяйка на тебя смотрит глазами рыси, гнезду которой угрожает опасность. Но в тысячу раз тягостнее сознавать себя лишним в этой, всегда суетливой, куда-то стремящейся европейской толпе. Как будто на пожар бегут, или счастье внезапно свалилось им с неба, а потом раздумало и пустилось наутек... С горечью начинаешь понимать, что если для других время — деньги, то для тебя оно — ненужная «керенка», случайно завалявшаяся в пустых карманах.

Помню, был канун Нового Года. Рассеянно шел я по улице, а во чреве такое свирепое ворчание слышалось, что даже встречные псы, по-европейски к людям равнодушные, подозрительно меня обнюхивали. Если в начале безработицы я оставался стойким и довольно энергично обивал пороги разных учреждений и предприятий, в надежде найти какой-нибудь заработок, то сейчас, под гнетом неудач, моя смелость начала сдавать. Десять раз я подходил к той, или другой двери и десять раз уходил от нее, так и не решаясь взяться за ручку. Кончалось тем, что, разбитый физически и морально, причаливал я тихо к одному благотворительному заведению... за подачкой. Но, там меня уже знали лучше, нежели я сам себя и нередко встречали таким пулеметным приветом, что я мгновенно выкатывался за дверь совершенно без посторонней помощи.

Сегодня я был голоден и озлоблен, как всегда. Я видел вокруг себя оживленные лица и от этого еще тяжелее становилось у меня на душе. Ведь они собирались встречать Новый Год, а разве я мог принять участие в этой встрече? Да и Новый ли для меня наступает Год? Завтра, послезавтра, через неделю, через месяц — не тоже ли самое, что было сегодня, вчера, позавчера?.. И конец Старого и начало Нового Года сливалось для меня в однообразную, тяжелую, нерадостную полосу безработицы. Все та же тревога за будущее, все те же заботы о еде, одежде и пристанище... Нет для эмигранта Нового Года! Для него существует мрачный период изгнания и ожидания…

А все же обидно, черт возьми, что я не располагаю парой монет, чтобы поехать к одному седлаку, у которого я летом работал. Полюбился я ему и, когда мы расставались, он искренно, без городской фальши, приглашал меня к себе на праздники. Прошлый Новый, сейчас уже старый и умирающий Год, я ведь тоже был на чужбине и среди чужих людей, а праздники провел — дай Бог еще каждому захудалому беженцу так провести. Был и выпивончик и закусончик... И для души облегчение немалое — вырваться на время из завистливо душной, материалистически подлой, ненавидящей пролетарской среды и окунуться в простую, физически и морально здоровую хлеборобскую стихию. Ну, что ж, не всегда коту и масленица.

Всего два дня перед этим я с треском был выставлен из прежней квартиры за хронический неплатеж. Я нашел себе квартиру подешевле у одной вдовы. Задаток ей внес, а остальное обещал уплатить к Новому Году. Мои расчеты не оправдались: старый Год, занятый спешной эвакуацией в Вечность, желанной суммы не принес, а Новый в своем величии и блеске разве снизойдет ко мне, бедному, оборванному эмигранту?

Понуро бреду домой. Пять часов. Все окуталось сумерками. Вдруг вижу: моя новая хозяюшка, еще очень недурная женщина, вся сияя от внутренних волнений, идет об руку с каким-то уже немолодым человеком. Одет он безукоризненно, только вид у него приказчика и котелок слишком лихо сидит на голове... Не шофер ли? Ведь в Европе и министр и шофер одинаково могут быть в котелке... Она что-то оживленно щебечет ему, а он благовоспитанно слушает, и жмутся они друг к дружке, как если бы хотели слиться в плоть едину... Мне не остается времени, чтобы уклониться от встречи и, поравнявшись с ними, я любезно раскланиваюсь. Моя хозяйка заметно смутилась, отпрянула от своего кавалера и спрашивает меня:

— Идете домой?

— Да, домой — говорю.

— Так возьмите ключ... Только на замок не запирайтесь, а то мне пришлось бы стучать в окно и будить вас.

Моя хозяйка не первой свежести дама, но прелести ланит и задора очей еще не утратила, и я нисколько не удивляюсь, что встречаю ее в обществе мужчины. Я бы больше удивился, если бы она, при бесспорных данных, стала увлекаться аскетизмом...

Прихожу домой. Грязный, рабочий квартал. Пахнет коллективизмом и подпольем... Электричества в доме не водится, а спичек не могу найти. Остаюсь в темноте. «Нужно поскорее улечься, пока ее нет», думаю. «По крайней мере на сегодня буду избавлен от ее надоедливых расспросов...

А завтра постараюсь как-нибудь хитроумно к ней подъехать, чтобы еще повременила с платой». Раздеваюсь, а на сердце — такая тоска! Ведь никто, вероятно, кроме меня не идет сегодня спать в 6 часов вечера? До самого утра будут пить, есть, веселиться... Только в полночь начнется главное торжество — встреча Нового Года. Снаружи льются тягучие, плебейские звуки дешевой гармошки... Им весело, а мне даже весьма грустно.

— К черту сентиментальность! — говорю со злостью, укладываюсь в холодную, как моя скитальческая жизнь, постель, прикрываюсь жиденьким одеялом и пальто поверх и стараюсь уснуть. Я устал и спать мне хочется, но в желудке так безжалостно сосет, что не могу забыться. Часы бьют половину. Семи уже не слышу...

Я дома. Приехал на святки из гимназии. Братишка смотрит на блестящие пуговицы моей форменной шинели почтительными, завистливыми глазами. Отец, глянув в мой отпускной билет, крепко тиснет меня в объятиях: одни четверки и пятерки там. Мать хлопочет на кухне... Ах, какие вкусные вещи передо мною! Горы яств, батарея бутылок с винами и наливками... Посередине стола ваза с кутьей. Янтарными кажутся зерна пшеничные в патоке медовой... В углу комнаты под Божницей — рождественский сноп. Под скатертью душистое сено. А как заманчиво смотрит из миски фаршированная щука, застывшая в холодце среди коричневых грибков! Так хочется есть, но терплю. Вот соберутся все и отец прочтет положенную молитву, тогда можно будет наворачивать...

Стук в дверь. Конечно, мама. Она знает, что я голоден. Но почему слышен крик? Кто это вздумал ругаться в такой торжественный момент? Вбегает вся побелевшая мать: — Сережа, папу убили... Большевики... Спасайся!.. Хочу двинуться, — не могу. Ноги приросли к полу. Волосы стоят щетиной на голове... Хочу кричать, но от ужаса голос у меня отняло. Врываются люди, свирепые, страшные, звероподобные... Град ударов падает на меня... Я умираю, но... просыпаюсь. Слышу собственный стон. Весь вспотел от кошмара... Что за наваждение? Меня действительно кто-то бьет и бьет не жалея, со всего плеча. Визгливый голос причитает:

— Вот тебе, бабник проклятый, — получай! Порядочные люди праздник празднуют, а он здесь... Бесстыдник. Думаешь, что если под одеяло залез, то не найду тебя?

Спросонья не сознаю, где я и что со мной. «Восстание... Революция... Красные». — молнией проносится в моем мозгу страшная мысль. — Жив я еще? Cogito, ergo sum — я мыслю, следовательно, я существую... Но, я несомненно перестану мыслить и существовать, если сию же минуту не замелькаю пятками...

Механически вслушиваюсь в смысл чужой речи:

— И ее негодницу отыщу! Волосы оборву, глаза выцарапаю, рожу в кровь исковыряю... Извела ты меня, развратница подлая! Своего мужа загнала в могилу, гак теперь чужих ищешь?

Разом осеняет меня просветление: ну, конечно, семейная трагикомедия, достойная той среды, в которую я попал... Но, причем тут я, безобиднейший эмигрантский человек? Срываюсь с постели в одном белье и пытаюсь усовестить незнакомую тиранку. Хочу схватить ее за руки, но в ответ получаю чувствительнейший удар по черепу. Бешенная ярость закипает во мне. Употребляю сильнейшее «родное словцо» и, как раненый вепрь, кидаюсь на нее. Как ребенка, комкаю ее в руках и швыряю на постель. Злоба еще бушует внутри. Хочется отомстить за свою боль и незаслуженную обиду. Сдавливаю ей плечи так, что кости трещат.

— Ай-ай! О-о-ох — пронзительно взвизгивает она и в ее голосе я слышу боль, страх и изумление... Потом уткнувшись головой в подушку, она начинает реветь, нудно и тоскливо.

— Боже Милосердный, что я наделала, что я наделала? Чужой, незнакомый человек...

Я растерянно стою посередине комнаты. Через окно льется бледный свет от уличного фонаря... Мне становится жаль эту незнакомую женщину. Я догадываюсь, что у нее какое-то горе... Что она, быть может, еще несчастнее, нежели я, в своем одиночестве. Хочу подойти и утешить ее, но у меня пуговицы оборвались и кальсоны падают... Наскоро натягиваю на себя брюки и говорю ей:

— Мадам, здесь кажется, произошла прискорбная ошибка, жертвой которой стали: вы — активной, а я пассивной... Объясните мне, в чем дело? — и слыша, как болезненно она всхлипывает, я успокоительно добавляю:

— Ничего... Пустяки... Это бывает... Я на вас не сержусь...

— Вы русский? — спрашивает она меня.

— Казак, — отвечаю.

Она схватывается с постели, ловит мои руки и снова хнычет:

Простите меня... Простите меня... О, Боже, я такая несчастная!

— Успокойтесь... Ради себя самой успокойтесь! Не нужно плакать!

— Я вам все расскажу, все... Я такая несчастная...

— Мадам, — говорю ей, — моя хозяйка может возвратиться каждую минуту. Что она подумает, если застанет вас здесь, да еще ночью?.. Я на вас не сержусь, только ради Бога, уходите! Не извиняйтесь... Мне все уже понятно...

— Я страшно взволнована... Проводите меня отсюда.

— Набрасываю на себя пальто и выхожу с ней наружу. По дороге выясняется следующее: моя хозяйка хотя и вступила в бальзаковский возраст, но была еще полна силы и огня... Осень имеет тоже свою прелесть, и увядающая женщина тоже находит своих ценителей... В ее сети попался и муж моей ночной гостьи. Жена к нему еще не охладела и начала жестоко ревновать, но доказательств его измены у нее не было. Сегодня вечером услужливые соседки ей сообщили, что видели ее супруга вместе с моей хозяйкой. Молодая женщина, целый день занятая приготовлениями к встрече Нового Года, пришла в сильнейшее негодование. Вооружившись метлой, она побежала к дому своей предполагаемой соперницы. О том, что моя хозяйка взяла себе квартиранта, она не знала. В темноте, видя какого-то мужчину, входящего в ненавистный дом, она решила, что это ее муж. Ее подозрение перешло в уверенность, когда в окнах не появлялся свет. Как фурия, ворвалась она внутрь и видя кого-то на постели, приступила к экзекуции.

Выслушав ее исповедь, я от души расхохотался.

— А что будет, если я все это расскажу вашему мужу? — шутливо сказал я.

— Я вас очень прошу не делать этого... Мужа я не боюсь, так как уверена, что он ходит к этой мерзкой вдове, а она никогда мне не простит если узнает, что я вторглась среди ночи в ее дом. Я думала, что сегодня, наконец, накрою преступную парочку, а видите, чем окончилось... Не скажете? Обещаете?

— Обещаю, — обнадежил я ее, собираясь уходить.

— Еще раз прошу у вас прощения, — остановила она меня. — Отчасти и вы виноваты в том, что произошло. Почему вы так рано улеглись спать? Ведь сегодня канун Нового Года.

— Так что с того? В эмиграции мы лишены возможности праздники справлять, уклончиво отвечал я.

— Неужели у вас нет никого, с кем бы вы могли провести этот вечер? — полюбопытствовала она.

— Как видите...

— Бедненький, мне вас так жаль... И нужно же, чтобы еще такой глупый случай подвернулся... Постойте здесь минуточку, я сейчас приду, обратилась она ко мне после маленького колебания, бегом направляясь к дому.

Она снова вышла и вручила мне приличный сверток со словами:

— Это вам от меня... Мой муж тоже был когда-то в России и плохо ему там не жилось... Мне бы очень хотелось, чтобы вы с ним познакомились... Быть может вам удастся повлиять на него. Я вас бы возблагодарила...

Я пришел домой, благословляя небо за непредвиденный случай. Я присел к свертку и не отступился от него, пока он не опустел. Съел все до основания и крошками закусил. Уснул я, в тот вечер, примиренный с судьбой...

Утром, следующего дня я поздравил свою хозяйку с Новым Годом и пожелал ей много успехов... Она поблагодарила меня, но довольно сухо.

— А знаете, странный случай был со мной вчера, — начал я как бы невзначай. — Когда я проходил мимо одного дома, оттуда вышла какая-то женщина и интересовалась, не бывает ли у вас ее муж...

Моя хозяйка снова смутилась, как накануне.

— А вы что ей сказали? — осторожно спрашивает она после некоторой заминки.

— Ничего... Сказал, что не знаю.

Наступило молчание. Я собираюсь уходить, но нарочно медлю с одеванием пальто.

— А вы сегодня где думаете обедать? — слышу вкрадчивый вопрос.

— Я? Не знаю... Собственно говоря... А что?

— Да я хотела предложить вам пообедать у меня... Я сегодня никуда не иду и гостей не ожидаю, а вам, вероятно, тоже некуда пойти...

— Спасибо, но мне просто неудобно... За квартиру вам еще не заплатил... Думал, что получу из дому деньги...

— Пустяки! — ободряет она меня. — Заплатите, когда будете иметь. Я знаю, что у эмигрантов не всегда водятся деньги...

С редким и для моей хозяйки непонятным аппетитом пообедал я в тот день. Она была очаровательна и в рот мне не заглядывала. Желудок мой умилился и ликующее сердце пело: «Щедр и милостив Господь... сира и вдову приймет».

Ситуация сложилась так, что я имел возможность воспользоваться в тот день и ужином, но от природы я не нахал и ограничился одним обедом. Зато другая блестящая мысль пришла мне в голову: два виновника моего сытого новогоднего настроения использованы, почему не привлечь к акции и третьего? Но ведь это шантаж! Скажут мне. Мудрствование лукавое! Я не шантажист, я просто безработный, нуждающийся эмигрант. К тому же на Западе шантажист всегда встретит предпочтение перед глупцом... Сказано — сделано. Вечером нарочно прохаживаюсь на путях к жилищу моей новой знакомой. Ждать мне долго не пришлось. Из дома вышел знакомый мне мужчина, расфранченный, подтянутый, в белых перчатках и с тросточкой... Настроение у него, по-видимому, весьма эпикурейское... Я иду ему навстречу, делая вид, что куда-то тороплюсь. Поравнялись. Он на меня смотрит и по его глазам вижу, что он меня узнал, но ждет, чтобы я первый поклонился. Я не намерен его приветствовать, и он высокомерно проходит мимо. «Не сорвешься, голубок!» — думаю себе и окликаю его. Он поворачивается в мою сторону. Его взгляд брезгливо останавливается на моей далеко не элегантной фигуре. Я мягко улыбаюсь, но твердо говорю:

— Простите, ради Бога, но я должен с вами поговорить... Видите ли, вчера меня встретила незнакомая женщина, судя по всему — ваша жена и спрашивала, относительно вас...

— Что спрашивала?

— Не видел ли я вас с моей хозяйкой... вместе.

— И вы сказали?

— Не сказал, но я вас совершенно не знаю, и из любезности к даме мог сообщить ей правду...

Проницательным, изучающим взглядом он смотрит на меня. Он европеец и понимает, что в Европе ничего даром не делается...

— Вы сейчас свободны? — спрашивает он меня.

— Как только может быть свободен безработный эмигрант, — отвечаю развязно.

— Так зайдем на кружку пива... Быть может удастся договориться...

Зашли. Договорились. Подружились. Я обещал ему молчать, как мертвец. Он обещал мне найти какое-нибудь занятие. Я пил мало, больше налегая на съестное, а он глушил один бокал за другим и быстро охмелел.

— А вы откуда изволите быть родом? — интересуется мой гоститель.

— С Дона.

— А, значит казак... Брат казак, камарад... Харашо... Я тоже немного по-русски говорю... Знаешь, нанимаешь...

Он ввернул российское трехсловие, и гордо посмотрел на меня. Мне оставалось только улыбнуться.

Потом моего собутыльника совсем развезло, и он обнаглел. Дыша мне в лицо пивным перегаром, он заплетающимся языком говорил:

— Э, что ваши казаки! Сброд и только... То ли дело наши королевские уланы. Вот где была лихая кавалерия! Помню, однажды окружила нас казачья сотня... Нас было всего двенадцать человек и сдаваться в плен мы боялись... Братцы, говорит наш бравый командир, монархия всегда гордилась нами... Мы всегда заставляли неприятеля дрожать... Покажем азиатам, что такое королевский улан. Если умирать, так с честью... Ура! Вперед! Как буря, обрушились мы на них... Нужно было видеть, как они удирали. Беспорядочно, врассыпную, словно зайцы. Тридцать их мы зарубили, сорок в плен взяли, а остальным удалось бежать... Не войско, а...

— Слушай, камарад, — говорю ему, еле сдерживая свой гнев, — а ты знаешь, что такое значит — «набить? »

— Знаю... Как же не знать?.. — самодовольно восклицает он с видом героя. — Можно, например, набить обруч на бочку, или тюфяк соломой. Самому приходилось набивать, когда был в плену у вас...

— И что такое морда, тоже понимаешь?

— Это лицо у скотины...

Так вот, что я тебе скажу: Наш язык ты, видимо, плохо усвоил, потому что набить можно не только обруч, или тюфяк, но и морду, а морда бывает не только у скотов бессловесных, но и у говорящих, и если ты сию же минуту не перестанешь хамить, то я не ручаюсь, что не набью тебе морду...

Он удивленно поднял на меня отяжелевшие глаза и кажется, понял, что я не шучу, потому что усиленно заерзал на стуле и виновато проговорил:

— Ну, не серчай, камарад... Я сегодня лишнее выпил и потому лишнее говорю, а обидеть тебя ей-Богу же, не хотел... Верь мне, что не хотел... Ну, ничево, харашо... Ты только жене не слишком болтай... Увидишь, что найду тебе хорошее место...

 

10 января 1931 года

Журнал «ВК»

№ 72

Стр. 1-3