суббота, 30 ноября 2019 г.
Походы выходного дня рассчитаны на городского туриста, решившего посвятить несколько часов кубанской природе. Готов сотрудничать с профильной туристической или казачьей организацией. Ваша реклама в походе и на страницах блога.
Мефодиевка-Кирилловка (Новороссийский район) — смотреть
По старым карьерам Новороссийска (декабрь 2019) — смотреть
По горам вокруг озера Абрау — смотреть
Дивноморское-Джанхот-Прасковеевка вдоль моря и по горам — смотреть
Виноградное - Кабардинка — смотреть
На старые карьеры Новороссийска-осень 2019 — смотреть
Гора Амзай - дикий пляж Мысхако-2019 — смотреть
Гайдук - Старые карьеры — смотреть
На Атакайское водохранилище — смотреть
По диким пляжам между Кабардинкой и Новороссийском — смотреть
На Глебовское водохранилище около Новороссийска — смотреть
Владимировка-Гайдук по старым карьерам — смотреть
Дольмен под станицей Шапсугской — смотреть
По заброшенным карьерам Новороссийска (гора Семигорка)-2019 — смотреть
Шесхарис (Новороссийск)-Кабардинка по берегу. Лето 2019 — смотреть
Кабахаха (Новороссийск)-Широкая Балка. Лето 2019 — смотреть
Горы: Кабахаха-Сапун-Острая-Широкая Балка, весна 2019 — смотреть
На Маркотхский хребет. Маршрут: Большой Маркотх-перевал Кваша-Квашин Бугор-Семь ветров, весна 2019 — смотреть
На Неберджаевское водохранилище весна 2019 — смотреть
Новороссийск Шесхарис-Кабардинка весна 2019 — смотреть
Геленджик от Марьиной Рощи до канатной дороги по хребту весна 2019 — смотреть
Геленджик - Кабардинка по Маркотхскому хребту весна 2019 — смотреть
В мастерскую античных статуй в Новороссийске весна 2019 — смотреть
Озереевка-домик Йога-Лиманчик-Дикий пляж-Озереевка весна 2019 — смотреть
На Маркотхский хребет в можжевеловый лес. Шесхарис. Новороссийск. Декабрь 2018 — смотреть
Можжевеловый лес на Маркотхе. Декабрь 2018 года — смотреть
По Маркотхскому хребту от улицы Судостальской (Армянская церковь) до горы Маркотх — смотреть
На гору Сапун. Навагирский хребет. Касожский некрополь — смотреть
Шесхарис-Гайдук по Маркотхскому хребту — смотреть
Гайдук-Кирилловка по Маркотхскому хребту — смотреть
В сторону Кабардинки по Маркотхскому хребту — смотреть
На Маркотхский хребет. Маршрут — Котовского — Семигорка — Старый карьер — Сакко и Ванцетти — смотреть
На старый карьер (Маркотхский хребет) — смотреть
Кабахаха — Широкая Балка — смотреть
На озеро БАМ 2018 — смотреть
Новороссийский пляж Барбарино и его обитатели — смотреть
На гору Колдун — смотреть
От Абрау через Лиманчик до Южной Озереевки — смотреть
В Дюрсо — смотреть
В Абрау-Дюрсо — смотреть
На дольмены под Новоросссийском — смотреть
От Широкой Балки до Мысхако — смотреть
От Новороссийска до Кабардинки — смотреть
На Маркотхский хребет — смотреть
Маркотхские снежные ленточки — смотреть
Горный лес и мох — смотреть
Вокруг поселка Верхнебаканский 2019 — смотреть
Парк живой природы «ДоДо» в станице Натухаевской — смотреть
На озеро лотосов БАМ-2019 — смотреть
Дюрсо-Мокрая Щель — смотреть
Федотовка-Амзай-Широкая Балка-КТК — смотреть
На старые карьеры Новороссийска-2018 — смотреть
Мефодиевка-Кирилловка (Новороссийский район) — смотреть
По старым карьерам Новороссийска (декабрь 2019) — смотреть
По горам вокруг озера Абрау — смотреть
Дивноморское-Джанхот-Прасковеевка вдоль моря и по горам — смотреть
Виноградное - Кабардинка — смотреть
На старые карьеры Новороссийска-осень 2019 — смотреть
Гора Амзай - дикий пляж Мысхако-2019 — смотреть
Гайдук - Старые карьеры — смотреть
На Атакайское водохранилище — смотреть
По диким пляжам между Кабардинкой и Новороссийском — смотреть
На Глебовское водохранилище около Новороссийска — смотреть
Владимировка-Гайдук по старым карьерам — смотреть
Дольмен под станицей Шапсугской — смотреть
По заброшенным карьерам Новороссийска (гора Семигорка)-2019 — смотреть
Шесхарис (Новороссийск)-Кабардинка по берегу. Лето 2019 — смотреть
Кабахаха (Новороссийск)-Широкая Балка. Лето 2019 — смотреть
Горы: Кабахаха-Сапун-Острая-Широкая Балка, весна 2019 — смотреть
На Маркотхский хребет. Маршрут: Большой Маркотх-перевал Кваша-Квашин Бугор-Семь ветров, весна 2019 — смотреть
На Неберджаевское водохранилище весна 2019 — смотреть
Новороссийск Шесхарис-Кабардинка весна 2019 — смотреть
Геленджик от Марьиной Рощи до канатной дороги по хребту весна 2019 — смотреть
Геленджик - Кабардинка по Маркотхскому хребту весна 2019 — смотреть
В мастерскую античных статуй в Новороссийске весна 2019 — смотреть
Озереевка-домик Йога-Лиманчик-Дикий пляж-Озереевка весна 2019 — смотреть
На Маркотхский хребет в можжевеловый лес. Шесхарис. Новороссийск. Декабрь 2018 — смотреть
Можжевеловый лес на Маркотхе. Декабрь 2018 года — смотреть
По Маркотхскому хребту от улицы Судостальской (Армянская церковь) до горы Маркотх — смотреть
На гору Сапун. Навагирский хребет. Касожский некрополь — смотреть
Шесхарис-Гайдук по Маркотхскому хребту — смотреть
Гайдук-Кирилловка по Маркотхскому хребту — смотреть
В сторону Кабардинки по Маркотхскому хребту — смотреть
На Маркотхский хребет. Маршрут — Котовского — Семигорка — Старый карьер — Сакко и Ванцетти — смотреть
На старый карьер (Маркотхский хребет) — смотреть
Кабахаха — Широкая Балка — смотреть
На озеро БАМ 2018 — смотреть
Новороссийский пляж Барбарино и его обитатели — смотреть
На гору Колдун — смотреть
От Абрау через Лиманчик до Южной Озереевки — смотреть
В Дюрсо — смотреть
В Абрау-Дюрсо — смотреть
На дольмены под Новоросссийском — смотреть
От Широкой Балки до Мысхако — смотреть
От Новороссийска до Кабардинки — смотреть
На Маркотхский хребет — смотреть
Маркотхские снежные ленточки — смотреть
Горный лес и мох — смотреть
Вокруг поселка Верхнебаканский 2019 — смотреть
Парк живой природы «ДоДо» в станице Натухаевской — смотреть
На озеро лотосов БАМ-2019 — смотреть
Дюрсо-Мокрая Щель — смотреть
Федотовка-Амзай-Широкая Балка-КТК — смотреть
На старые карьеры Новороссийска-2018 — смотреть
11-я часть
Владимир Алексеевич Куртин
Осколок
* * *
Приближалась осень. Волны анархии уже захлестывали станицы. На Кубани оседала солдатчина. Кой-где уже начались разгромы «тавричанских экономий»: первый акт трагедии под названием: «земля трудящимся».
В Е. тревожно. Компромиссная политика кубанских казако-россов потерпела полное фиаско. Иногородний элемент воспринял русскую революцию, как господство над всеми не русскими народами России, а в первую голову — над казаками. В последний раз прозвучали сладкие напевы о «бескровной», и в воздухе запахло кровью. Я должен был ехать в Е.
А недобрые предчувствия окончательно овладели моим сердцем... И вот, в последнюю перед отъездом ночь, мне приснился новый сон.
Мне снилось: ты лежишь около меня тихая, спокойная. В глазах еще вспыхивают зарницы пронесшейся страсти. Прекрасным изгибом заломлены над головою обнаженные руки. Нервно дышат упругие груди, еще не остывшие от моих поцелуев.
И вся ты точно пламя, пригнутое ветром, во всякий момент готовое вспыхнуть вновь огнем неугасимой страсти. Опьяненный красотою твоего тела, безмерно, счастливый, гордый сознаньем, что все это принадлежит мне, что ты вся моя, что для меня дышат, бурно вздымаются эти груди, моих поцелуев ищут губы; огонь моей страсти струится в твоих жилах и что благодаря мне спокойной синевой далекого неба светят глаза, — я покрываю бесчисленными поцелуями твое дивное тело; впиваюсь горячими устами в твои кровью налитые уста, прижимаюсь к груди... Сливаемся в могучем объятьи... и вдруг я замечаю, что целую и обнимаю — мертвую... С ужасом чувствую мертвую окоченелость трупа... Но — продолжаю также страстно целовать и обнимать тебя — мертвую...
Проснулся. Ты лежишь около меня в том положении, в каком тебя видел во сне. Я уже не мог заснуть. Придвинули столик к кровати. Достали вино, фрукты...
— Будем пить!..
— Кутнем!..
Мало что уже осталось рассказывать о нашей жизни. Мало... Сколько ни отнимает времени кашель, как ни торопится к вечному покою сердце — рассказывать о том, что было в те последние несколько дней, не долго. И я успею рассказать это.
* * *
Целый день 30 октября ты возилась с укладкой моих вещей. Не знаю, в какой уже раз перекладывала в корзине белье. Учила, когда и что я должен надеть, где что искать ... А то, вдруг, оставив укладыванье, прижимала мою голову к своей груди, целовала волосы, — крестила меня...
— Боже, да что со мной?.. Почему мне так больно, так невыносимо больно отпустить тебя!.. — плача, говорила ты и опять принималась укладывать.
— Смотри, вот здесь лежат носовые платки, здесь вот рубашки... Сюда вот я уложу твои бумаги... Да ты не смотришь?..
— Смотрю, смотрю, — отвечал я, не видя ни платков, ни бумаг, не понимая твоих наставлений... Видел только тебя. В голове было только одно:
— Скоро, скоро уеду...
И было мне так, как будто кто разрывал мне сердце...
Наступил вечер. Проводить меня пришли отец и мать. В последний раз мы все собрались в столовой. В последний раз ты подала мне чай...
С самого утра шел дождь. За окном плакала и стонала осенняя непогодь. Я сидел у окна, а ты примостилась у моих ног и, подняв на меня глаза, казалось, навеки хотела всмотреть мое лицо в свое сердце.
Перед разлукой вообще не говорится, сейчас же говорить о чем бы то ни было, было положительно невозможно. Но и молчание было безмерно тяжело. Отец спросил:
— Когда отходит поезд?
— В одиннадцать.
— Значит в Енске в 7 утра?..
И опять молчание.
— Ямщик подъехал, тревожно прошептала ты, не сводя с меня глаз.
И — то... будто прогромыхало что-то, подтвердила мама. Засуетились вдруг. Взялись за вещи.
— Нет, посидеть надо, — сказала мама.
— Старый обычай, — как бы извиняясь, добавил отец. — Не будем уж отступать от него. Посидим немного.
Сели. За окном плакала непогода. В трубе стонал ветер, жалобно дребезжа вьюшкою. Вдруг в окно снаружи что-то ударилось. Глянув туда, мы застыли от ужаса: из тьмы смотрела на нас огромная черная кошка. Жутко, зловеще мяукая, царапая по стеклу когтями, оскалив зубы, буравила она нас своими злыми светящимися глазами. Я инстинктивно отшатнулся от окна. Вздрогнул... А ты?.. Вся кровь сбежала с твоего лица. Показалось даже, что у тебя нет лица. Видел только глаза. Неестественно большие глаза на белом поле.
— Господи Иисусе Христе, — шепчет, крестясь, мать. И поспешила в коридор.
— Ох, неспроста это... Не к добру это!.. — слышал причитанье матери.
— И откуда возьмется! — с досадой говорит отец, гладя тебя по голове.
* * *
На улице, у подъезда, стояла общественная тройка. Дождь хлестал по поднятому верху экипажа. Акации печально шумели своими сиротливыми мокрыми ветками.
— Ты что запоздал так! — раздраженно крикнул я ямщику, хотя он нисколько не запоздал и, хотя в душе я желал, чтобы он и совсем не приехал.
— Грязь большая... Еле добрался! — ответил тот.
Уложили вещи. Пока я с отцом возился с ними у экипажа, ты со свечою в руках стояла на крыльце. Взбежал по ступенькам наверх. В последний раз прижались друг к другу. Последний поцелуй. На мгновенье задержал твою руку...
— Какие холодные пальцы — как у мертвой...
И когда я уже сидел в экипаже, когда последний раз глянул на тебя, когда увидал тебя, освещенную колеблющимся пламенем свечи, у меня против воли вырвалось страшное слово:
— Прощай!
— Прощай! — как эхо, больно, отозвалась ты. Лошади рванулись, и я увез с собою последний звук твоего голоса, последние лучи твоих глаз, с мольбою провожавших меня...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Алексеевич Куртин
Осколок
* * *
Приближалась осень. Волны анархии уже захлестывали станицы. На Кубани оседала солдатчина. Кой-где уже начались разгромы «тавричанских экономий»: первый акт трагедии под названием: «земля трудящимся».
В Е. тревожно. Компромиссная политика кубанских казако-россов потерпела полное фиаско. Иногородний элемент воспринял русскую революцию, как господство над всеми не русскими народами России, а в первую голову — над казаками. В последний раз прозвучали сладкие напевы о «бескровной», и в воздухе запахло кровью. Я должен был ехать в Е.
А недобрые предчувствия окончательно овладели моим сердцем... И вот, в последнюю перед отъездом ночь, мне приснился новый сон.
Мне снилось: ты лежишь около меня тихая, спокойная. В глазах еще вспыхивают зарницы пронесшейся страсти. Прекрасным изгибом заломлены над головою обнаженные руки. Нервно дышат упругие груди, еще не остывшие от моих поцелуев.
И вся ты точно пламя, пригнутое ветром, во всякий момент готовое вспыхнуть вновь огнем неугасимой страсти. Опьяненный красотою твоего тела, безмерно, счастливый, гордый сознаньем, что все это принадлежит мне, что ты вся моя, что для меня дышат, бурно вздымаются эти груди, моих поцелуев ищут губы; огонь моей страсти струится в твоих жилах и что благодаря мне спокойной синевой далекого неба светят глаза, — я покрываю бесчисленными поцелуями твое дивное тело; впиваюсь горячими устами в твои кровью налитые уста, прижимаюсь к груди... Сливаемся в могучем объятьи... и вдруг я замечаю, что целую и обнимаю — мертвую... С ужасом чувствую мертвую окоченелость трупа... Но — продолжаю также страстно целовать и обнимать тебя — мертвую...
Проснулся. Ты лежишь около меня в том положении, в каком тебя видел во сне. Я уже не мог заснуть. Придвинули столик к кровати. Достали вино, фрукты...
— Будем пить!..
— Кутнем!..
Мало что уже осталось рассказывать о нашей жизни. Мало... Сколько ни отнимает времени кашель, как ни торопится к вечному покою сердце — рассказывать о том, что было в те последние несколько дней, не долго. И я успею рассказать это.
* * *
Целый день 30 октября ты возилась с укладкой моих вещей. Не знаю, в какой уже раз перекладывала в корзине белье. Учила, когда и что я должен надеть, где что искать ... А то, вдруг, оставив укладыванье, прижимала мою голову к своей груди, целовала волосы, — крестила меня...
— Боже, да что со мной?.. Почему мне так больно, так невыносимо больно отпустить тебя!.. — плача, говорила ты и опять принималась укладывать.
— Смотри, вот здесь лежат носовые платки, здесь вот рубашки... Сюда вот я уложу твои бумаги... Да ты не смотришь?..
— Смотрю, смотрю, — отвечал я, не видя ни платков, ни бумаг, не понимая твоих наставлений... Видел только тебя. В голове было только одно:
— Скоро, скоро уеду...
И было мне так, как будто кто разрывал мне сердце...
Наступил вечер. Проводить меня пришли отец и мать. В последний раз мы все собрались в столовой. В последний раз ты подала мне чай...
С самого утра шел дождь. За окном плакала и стонала осенняя непогодь. Я сидел у окна, а ты примостилась у моих ног и, подняв на меня глаза, казалось, навеки хотела всмотреть мое лицо в свое сердце.
Перед разлукой вообще не говорится, сейчас же говорить о чем бы то ни было, было положительно невозможно. Но и молчание было безмерно тяжело. Отец спросил:
— Когда отходит поезд?
— В одиннадцать.
— Значит в Енске в 7 утра?..
И опять молчание.
— Ямщик подъехал, тревожно прошептала ты, не сводя с меня глаз.
И — то... будто прогромыхало что-то, подтвердила мама. Засуетились вдруг. Взялись за вещи.
— Нет, посидеть надо, — сказала мама.
— Старый обычай, — как бы извиняясь, добавил отец. — Не будем уж отступать от него. Посидим немного.
Сели. За окном плакала непогода. В трубе стонал ветер, жалобно дребезжа вьюшкою. Вдруг в окно снаружи что-то ударилось. Глянув туда, мы застыли от ужаса: из тьмы смотрела на нас огромная черная кошка. Жутко, зловеще мяукая, царапая по стеклу когтями, оскалив зубы, буравила она нас своими злыми светящимися глазами. Я инстинктивно отшатнулся от окна. Вздрогнул... А ты?.. Вся кровь сбежала с твоего лица. Показалось даже, что у тебя нет лица. Видел только глаза. Неестественно большие глаза на белом поле.
— Господи Иисусе Христе, — шепчет, крестясь, мать. И поспешила в коридор.
— Ох, неспроста это... Не к добру это!.. — слышал причитанье матери.
— И откуда возьмется! — с досадой говорит отец, гладя тебя по голове.
* * *
На улице, у подъезда, стояла общественная тройка. Дождь хлестал по поднятому верху экипажа. Акации печально шумели своими сиротливыми мокрыми ветками.
— Ты что запоздал так! — раздраженно крикнул я ямщику, хотя он нисколько не запоздал и, хотя в душе я желал, чтобы он и совсем не приехал.
— Грязь большая... Еле добрался! — ответил тот.
Уложили вещи. Пока я с отцом возился с ними у экипажа, ты со свечою в руках стояла на крыльце. Взбежал по ступенькам наверх. В последний раз прижались друг к другу. Последний поцелуй. На мгновенье задержал твою руку...
— Какие холодные пальцы — как у мертвой...
И когда я уже сидел в экипаже, когда последний раз глянул на тебя, когда увидал тебя, освещенную колеблющимся пламенем свечи, у меня против воли вырвалось страшное слово:
— Прощай!
— Прощай! — как эхо, больно, отозвалась ты. Лошади рванулись, и я увез с собою последний звук твоего голоса, последние лучи твоих глаз, с мольбою провожавших меня...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
3-я часть
Шарап С. А.
«З Чорномории»
(25 мая 1862 року)
Журнал «Основа»
СПБ
1862, июнь
На молэбстви було началство, булы и так людэ з громады, а дивчатка зараз попрыходылы— як з зэмли повыросталы!.. Начльныця, котру обралы члэны, стояла з нымы. Пан-отэць прывитав и благословыв «благое начинание», а потим и розийшлысь. Иванина, радуючись, шо всэ як слид, напысала «Отчет» и роздала сама, або розислала його, до члэнив-Чорноморок. У тому «Одчети» понапысувано: видкиль яки гроши збыралыся, скильки их усих и скилькы пшло на пэрвэ хазяйство по школи; якый «Штат» утвердило началство, якым порядком повынно буты и чим пиддэржуватымэтця тая школа; всэ зробыла як слид, та й поихала од нас, — бо трэба було йихаты. Траплялысь, описля, таки людэ, шо ще и лаялы йи за добрэ дило, — та бэз того вже нэ можна.!..
Н. С., одъизжаючи, наказувала паниям нашим — члэнам, шоб воны зробылы з сэбэ «совит» та й правылы тиею новорождэнною школою: бо вы, каже, клопоталысь коло нэи, вы и назырайтэ, шоб усэ було — як слид: колы трэба будэ помогты гришмы, або чим другым — робыть так як я робыла. Так шо ж бо?.. Тэпэр нихто и нэ зна: як воно и шо воно у тий школи. Кажуть началныця дае одчот Отаманови за свое управление и пыше б то до Н. С. Иваниной — дэ там та живэ, — а обчеств нэ пыта и совиту у його нэ просыть... аж чудно!.. Звисно, покы началныця людына добра и розумна, школи и гаразд, як же ж трапытця ынша, то нэ будэ там ниякого пуття, бо вона правыть — як сама знае.
Вже якэ б дило чоловик нэ робыв, якый бы вин нэ був чесный, а колы ховаетця, з тым дилом, од свиту, зараз людэ и почнуть докопуватьця: та як, та шо?.. та видкиль? Та, мабудь, шо-нэбудь нэ тэ!..
Дывысь, ни за тэ, ни за се, исплэтуть нэ-знать-шо!.. Так воно завжды. Мэни здаетця, шоб нэ маты од людэй нарикання, трэба б нэ так тэе дило вэсты, нэгордуваты обчеством, котрэ дало и дае гроши, а прыхылытысь до його, бо «громада — вэлыкый чоловик!»
Покы ж у нас будэ: «кому якэ дило?» нэ выйдэ аж ничогисинько. Он, подывиця, у «Основи» надруковано «Отчет полтавского женского училища» се нэ по-нашому: там людэ взялыся за дило, зрозумилы його як слид и од свиту нэ ховають того, шо в ных робытця.
До сего часу, у всих школах началнык або началныця отщитувалысь тилькы пэрэд высчою ученою власттю, котра, дай Боже, раз у год показувалась — а од громады затулыла и щилкы у викнах; шо ж тоди було, або и тэпэр е ще по такых школах?.. З дитьмы роблять шо хотя и порядкы, бильш, никчемни!..
(продолжение следует)
Шарап С. А.
«З Чорномории»
(25 мая 1862 року)
Журнал «Основа»
СПБ
1862, июнь
На молэбстви було началство, булы и так людэ з громады, а дивчатка зараз попрыходылы— як з зэмли повыросталы!.. Начльныця, котру обралы члэны, стояла з нымы. Пан-отэць прывитав и благословыв «благое начинание», а потим и розийшлысь. Иванина, радуючись, шо всэ як слид, напысала «Отчет» и роздала сама, або розислала його, до члэнив-Чорноморок. У тому «Одчети» понапысувано: видкиль яки гроши збыралыся, скильки их усих и скилькы пшло на пэрвэ хазяйство по школи; якый «Штат» утвердило началство, якым порядком повынно буты и чим пиддэржуватымэтця тая школа; всэ зробыла як слид, та й поихала од нас, — бо трэба було йихаты. Траплялысь, описля, таки людэ, шо ще и лаялы йи за добрэ дило, — та бэз того вже нэ можна.!..
Н. С., одъизжаючи, наказувала паниям нашим — члэнам, шоб воны зробылы з сэбэ «совит» та й правылы тиею новорождэнною школою: бо вы, каже, клопоталысь коло нэи, вы и назырайтэ, шоб усэ було — як слид: колы трэба будэ помогты гришмы, або чим другым — робыть так як я робыла. Так шо ж бо?.. Тэпэр нихто и нэ зна: як воно и шо воно у тий школи. Кажуть началныця дае одчот Отаманови за свое управление и пыше б то до Н. С. Иваниной — дэ там та живэ, — а обчеств нэ пыта и совиту у його нэ просыть... аж чудно!.. Звисно, покы началныця людына добра и розумна, школи и гаразд, як же ж трапытця ынша, то нэ будэ там ниякого пуття, бо вона правыть — як сама знае.
Вже якэ б дило чоловик нэ робыв, якый бы вин нэ був чесный, а колы ховаетця, з тым дилом, од свиту, зараз людэ и почнуть докопуватьця: та як, та шо?.. та видкиль? Та, мабудь, шо-нэбудь нэ тэ!..
Дывысь, ни за тэ, ни за се, исплэтуть нэ-знать-шо!.. Так воно завжды. Мэни здаетця, шоб нэ маты од людэй нарикання, трэба б нэ так тэе дило вэсты, нэгордуваты обчеством, котрэ дало и дае гроши, а прыхылытысь до його, бо «громада — вэлыкый чоловик!»
Покы ж у нас будэ: «кому якэ дило?» нэ выйдэ аж ничогисинько. Он, подывиця, у «Основи» надруковано «Отчет полтавского женского училища» се нэ по-нашому: там людэ взялыся за дило, зрозумилы його як слид и од свиту нэ ховають того, шо в ных робытця.
До сего часу, у всих школах началнык або началныця отщитувалысь тилькы пэрэд высчою ученою власттю, котра, дай Боже, раз у год показувалась — а од громады затулыла и щилкы у викнах; шо ж тоди було, або и тэпэр е ще по такых школах?.. З дитьмы роблять шо хотя и порядкы, бильш, никчемни!..
(продолжение следует)
пятница, 29 ноября 2019 г.
Граффити на стене центра поисковых работ в Новороссийске. Кто еще не посмотрел фильм Т-34 на Ю-тьюбе
Троллейбусы в Новороссийске украшены портретами и цитатами великих
2-я часть
Шарап С. А.
«З Чорномории»
(25 мая 1862 року)
Журнал «Основа»
СПБ
1862, июнь
Там, бачите, заизжи москали — полкови командыры з командыршамы и з челяддю, то-що, та ти з наших, шо мусять буты выщою рыстократтю, шанпанськым прохлаждаютця и згорда, видты, на дриботу поглядають!..
Звисно, ти, шо пиднялы увэсь сей гармыдэр, бажають добрэ всякэ зробыты для Екатэрынодарського обчества, хотять зъедыныты його, бо, кажуть, розлизлося, та на дили нэ тэ выходыть!.. Нэ тым, мабудь, трэба обчество наше зъедыняты. Зъедыныть його розум, та интэрэс громады. Алэ ж, вы нэпомиркуйтэ, людэ добри, шо, буцим, мы ничого и путнего нэ робым — як тилькы танцюемо, рядымось, та топчем одын одного.
Ни!.. Мы нэ дуже и од вас одсталы — мы дивочу соби школу прыдбалы!.. Я б радисинькый усэ вам, дочиста, за нэй росказаты: и як и шо, та, кажу ж бо, в нас нэ всэ, як у добрых людэй, — мы якись чудни соби!.. Ось слухайтэ!..
Була тут в Екатэрынодари добра людына — случаем заихала — Н. С. Иванина — гэнэральша. Вона вже пизнэнько замиж выйшла, а пэрш, кажуть, жила из сэстрамы, своею роботою: квиткы, там из воску, липыла, з швэдськой мовы на московську, кныжкы пэрэкладала и дитэй вчила; у Петербурси, мовляють, якусь школу завэла, — добра, працевыта, кажу, людына!..
От та ж то Иванина, в мае мисяци 1860 року, возьмы та й ухопысь за думку: завэду дивочу школу в Екатэрынодари, бо Чорноморцям трэба йи давно... Шо там у Кадэцьки корпуса ваканций з 20-т, та у Институти тэж — се панськым дитям, тай то багатэнькым, а бидным панкам и другым — як?.. Зроблю, каже, дило — тай зробыла... Тыхо, та прыхильно пидлащилась вона до обчества нашого, пидбадерила його, аж дэ нэ взялысь и охотныкы — сталы грать на тиятри, пишлы разни зборы — доброхит и так за що; концерты, лотарэи зъявылыся; откупщик тутэшний, шоб показаты, шо и вин нэ абы-якый, подарував будынок, для тэй школы, добрэнькый, на пэрвый случай и проценты з 25-ти тысяч рублив. Пидбыла вона паний наших у члены поступыты, та й з ных узяла, кажуть, карбованцив з 300; понапысувала лысты до дэякых значных людэй на Кавкази и вид ных добула нэ одну крыхту; выклопотала розришение началства одкрыты тую школу, та, по вэсни 1861-го року, дило и зробылося. Оповистылы нас, шо, мов, молебствие будэ и школа дивоча на свит народытця, так просять обчество и членив-помошныць у доброму дили подывытыся на сее чудо. Звисно, уси зрозумилы, шо се нэ бэнкэт якый з танцямы, вид котрых тилькы ногы болять, та живит пидводыть — бо трэба ж гарнэнько пидпэрэзатьця и зашнуруватьця — так усякэ благало Господа мылосэрдного — нэхай будэ щаслывый сей пэрвый починок!.. Дэ-яки вже и миркувалы, шо от, мов, и наши заходылыся коло розумного дила, шо и наши пидуть у гору!.. Нэхай же нэ кажуть, буцим то мы зовсим спымо, зовсим злэдащилы!..
(продолжение следует)
Шарап С. А.
«З Чорномории»
(25 мая 1862 року)
Журнал «Основа»
СПБ
1862, июнь
Там, бачите, заизжи москали — полкови командыры з командыршамы и з челяддю, то-що, та ти з наших, шо мусять буты выщою рыстократтю, шанпанськым прохлаждаютця и згорда, видты, на дриботу поглядають!..
Звисно, ти, шо пиднялы увэсь сей гармыдэр, бажають добрэ всякэ зробыты для Екатэрынодарського обчества, хотять зъедыныты його, бо, кажуть, розлизлося, та на дили нэ тэ выходыть!.. Нэ тым, мабудь, трэба обчество наше зъедыняты. Зъедыныть його розум, та интэрэс громады. Алэ ж, вы нэпомиркуйтэ, людэ добри, шо, буцим, мы ничого и путнего нэ робым — як тилькы танцюемо, рядымось, та топчем одын одного.
Ни!.. Мы нэ дуже и од вас одсталы — мы дивочу соби школу прыдбалы!.. Я б радисинькый усэ вам, дочиста, за нэй росказаты: и як и шо, та, кажу ж бо, в нас нэ всэ, як у добрых людэй, — мы якись чудни соби!.. Ось слухайтэ!..
Була тут в Екатэрынодари добра людына — случаем заихала — Н. С. Иванина — гэнэральша. Вона вже пизнэнько замиж выйшла, а пэрш, кажуть, жила из сэстрамы, своею роботою: квиткы, там из воску, липыла, з швэдськой мовы на московську, кныжкы пэрэкладала и дитэй вчила; у Петербурси, мовляють, якусь школу завэла, — добра, працевыта, кажу, людына!..
От та ж то Иванина, в мае мисяци 1860 року, возьмы та й ухопысь за думку: завэду дивочу школу в Екатэрынодари, бо Чорноморцям трэба йи давно... Шо там у Кадэцьки корпуса ваканций з 20-т, та у Институти тэж — се панськым дитям, тай то багатэнькым, а бидным панкам и другым — як?.. Зроблю, каже, дило — тай зробыла... Тыхо, та прыхильно пидлащилась вона до обчества нашого, пидбадерила його, аж дэ нэ взялысь и охотныкы — сталы грать на тиятри, пишлы разни зборы — доброхит и так за що; концерты, лотарэи зъявылыся; откупщик тутэшний, шоб показаты, шо и вин нэ абы-якый, подарував будынок, для тэй школы, добрэнькый, на пэрвый случай и проценты з 25-ти тысяч рублив. Пидбыла вона паний наших у члены поступыты, та й з ных узяла, кажуть, карбованцив з 300; понапысувала лысты до дэякых значных людэй на Кавкази и вид ных добула нэ одну крыхту; выклопотала розришение началства одкрыты тую школу, та, по вэсни 1861-го року, дило и зробылося. Оповистылы нас, шо, мов, молебствие будэ и школа дивоча на свит народытця, так просять обчество и членив-помошныць у доброму дили подывытыся на сее чудо. Звисно, уси зрозумилы, шо се нэ бэнкэт якый з танцямы, вид котрых тилькы ногы болять, та живит пидводыть — бо трэба ж гарнэнько пидпэрэзатьця и зашнуруватьця — так усякэ благало Господа мылосэрдного — нэхай будэ щаслывый сей пэрвый починок!.. Дэ-яки вже и миркувалы, шо от, мов, и наши заходылыся коло розумного дила, шо и наши пидуть у гору!.. Нэхай же нэ кажуть, буцим то мы зовсим спымо, зовсим злэдащилы!..
(продолжение следует)
10-я часть
Владимир Куртин
Осколок
* * *
— Мы никогда не будем разлучаться, никогда!.. Ни на минуту!.. Говорила ты, прижимая меня к груди...
— Разве может сердце еще раз перенести безумье такой встречи?..
* * *
А именно этот-то момент и был роковым началом конца. Эта встреча убила того, о ком мы столько мечтали...
— Это был бы наш первый, — печально говорила ты.
И стала жаловаться на боли.
— Я сама врач и знаю, как опасно то, что со мною было. Мне нужно к хорошему доктору...
— Вот оно, — пронеслось у меня в похолодевшем мозгу. — Вот в чем — тревога...
А ты уже кинулась ко мне, целовала лицо, руки...
— Милый, ну можно ли так пугаться... Все пройдет. Пойду к доктору. Со многими бывает и проходит...
— Только обязательно к доктору, обязательно, — умолял я.
С тех пор меня начали мучить сны. Вернее один сон. Ибо видел я одно и то же и всегда с такой точностью, что начал бояться, как чего-то, что должно случиться и наяву.
Ах, эти сны, что будили меня среди ночи, облитого холодным потом, с застывшим от ужаса сердцем!.. Как жутко — точно предсказывали они то, что должно было произойти вскоре...
Я бросался к тебе. Обнимал тебя так, как никогда еще не обнимал, целовал так, как будто боялся, что после никогда уж не буду целовать тебя.
— Что с тобою, милый?.. Что ты видел?..
Я только крепче обнимал тебя.
— Не помню, но что-то страшное...
Целый день я чувствовал себя разбитым. Страх, тоска грызли сердце...
Перестал ходить на службу. Никакая работа не могла увлечь, заинтересовать меня. Целые дни просиживал дома. Так бы и не отрывался от тебя!.. Со страхом ожидал ночь... Когда твои слезы заставили меня пойти к доктору, тот нашел у меня «нервное расстройство».
Я не рассказывал тебе свои сны, хотя видел, как мучаешься ты оттого, что я скрываю от тебя истинную причину своей «болезни». Теперь могу рассказать.
Я видел: ты, нагая лежишь на кровати, а я сижу около тебя и наблюдаю жизнь твоего тела. Ровно поднимается и опускается грудь. По щекам блуждают румянцы. Уста чуть-чуть полуоткрыты и похожи на свежеразрезанную спелую вишню. Правая рука — в моей руке; левая покоится на груди... У кровати стоят два светильника. Свет от них падает на тебя сбоку, отчего все тело кажется окрашенным в розоватую окраску...
Вижу каждую черточку, каждый изгиб твоего тела и, точно боясь пробудить тебя, шепчу:
— Богиня, спящая богиня...
Но вот заколебалось пламя светильников, будто от пронесшегося ветра, а из каждой поры твоего тела начинает выделяться пар, или дым. Руки свиваются в две спирали пара; в эти спирали втягивается пар поднимающийся от тела, и вся ты, превращалась в облако пара, медленно, почти незаметно, но непрестанно уменьшаясь, исчезаешь. Я хочу обнять тебя, задержать это страшное исчезновение, но не могу пошевельнуть ни одним мускулом. Чувствую за спиною присутствие кого-то, кому нужно, твое исчезновение, но, скованный ужасом, не могу повернуться к нему. Сколько времени это продолжается, не знаю. Но вот на том месте, где была ты, оказывается сверток черного сукна «штука». Сверток этот разворачивается в бесконечно длинную и широкую ленту, которая, поднимаясь одним концом вверх, сгущается в тучу. Светильники гаснут. Наступает мрак, в котором вместо воздуха — сукно. Я задыхаюсь. Из груди вырывается последний, как мне кажется, крик и я просыпаюсь. С пробуждением, ко мне возвращается способность движения, и я тотчас же хватаюсь за тебя, чтобы убедиться, что-то был сон...
Потому-то я так крепко-крепко обнимал тебя, прижимал к груди, целовал тебя и шептал что-то, как безумный.
Так продолжалось около двух недель. Тяжелые предчувствия разъедали мне душу, а ты часто плакала...
И только изредка, обычно, когда мы работали в саду, когда я смотрел, как ты перекапываешь грядки, или копаешь ямки для новых посадок, ничуть не уступая в силе и ловкости ни мне, ни работнику, когда, раскрасневшаяся, с разметавшейся, коротко остриженной косою, протягивала ко мне руки и, смеясь, говорила:
— Посмотри, какие у меня мускулы!.. О, я очень сильная!..
Тогда я стряхивал с себя ночные кошмары.
— Да что же в самом деле случилось?.. Сны?.. Но ведь это просто игра нервов. Займусь работой, и все пройдет... Разве мы не молоды? Не сильны?.. Мы хотим жить и будем жить!
Часто, перед вечерним чаем, мы бегали с тобой «наперегонки» по двору, а «арбитром» нашим были отец и наша несчастная «сиделица» — Маруся... К слову — помнишь ли ее неизменную песню:
«Родом мы от бедных азров,
Полюбив, мы — умираем...».
Иногда, оседлав «Кабардинку» и «Арапа», мы выезжали в поле. Мы-то ехали шагом друг около друга, то сразу бросались широким наметом по простору «восточной толоки». Твоя «Кабардинка» выносилась вперед, и ты, гордая победой, поворачивала ко мне свое сияющее от радости лицо, кричала:
— Догоняй!..
В ушах свистит ветер, пьянящий, возбуждающий... А навстречу нам летит, летит бесконечная, родимая степь, вся залитая кротким розоватым маревом...
А рыбная ловля?.. Сколько прелести было в этих сборах, в дороге к Челбасам между подсолнечниками; остановки на пасеках, или у чабанов... Помнишь, каким чудесным медом угощал нас старый Пахомыч, с каким аппетитом мы ели степовой суп с бараниной у словоохотливого Шамрая?.. А вечера у костра на берегу сонной степной реки?..
Так близка и мила сердцу родимая степь, с ее высокими, курганами, с крутыми, заросшими осокою, балками...
Нет, лучше не вспоминать о широкой родимой степи: невольно напрашиваются сравнения с местными каменными «делянками», на которых хорват, с детства перегнувшись вдвое, и не разгибаясь до самой смерти, выращивает три-четыре куста боба или жалкий сноп пшеницы.
Вспоминая степь, вспоминаю наших веселых друзей — маленького, юркого Андрея и рослого красавца Степана: оба «Георгиевские кавалеры», оба страстные охотники, казаки и душею и телом. И оба, всего лишь два месяца спустя после наших поездок на Челбасы расстреляны большевиками.
* * *
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Куртин
Осколок
* * *
— Мы никогда не будем разлучаться, никогда!.. Ни на минуту!.. Говорила ты, прижимая меня к груди...
— Разве может сердце еще раз перенести безумье такой встречи?..
* * *
А именно этот-то момент и был роковым началом конца. Эта встреча убила того, о ком мы столько мечтали...
— Это был бы наш первый, — печально говорила ты.
И стала жаловаться на боли.
— Я сама врач и знаю, как опасно то, что со мною было. Мне нужно к хорошему доктору...
— Вот оно, — пронеслось у меня в похолодевшем мозгу. — Вот в чем — тревога...
А ты уже кинулась ко мне, целовала лицо, руки...
— Милый, ну можно ли так пугаться... Все пройдет. Пойду к доктору. Со многими бывает и проходит...
— Только обязательно к доктору, обязательно, — умолял я.
С тех пор меня начали мучить сны. Вернее один сон. Ибо видел я одно и то же и всегда с такой точностью, что начал бояться, как чего-то, что должно случиться и наяву.
Ах, эти сны, что будили меня среди ночи, облитого холодным потом, с застывшим от ужаса сердцем!.. Как жутко — точно предсказывали они то, что должно было произойти вскоре...
Я бросался к тебе. Обнимал тебя так, как никогда еще не обнимал, целовал так, как будто боялся, что после никогда уж не буду целовать тебя.
— Что с тобою, милый?.. Что ты видел?..
Я только крепче обнимал тебя.
— Не помню, но что-то страшное...
Целый день я чувствовал себя разбитым. Страх, тоска грызли сердце...
Перестал ходить на службу. Никакая работа не могла увлечь, заинтересовать меня. Целые дни просиживал дома. Так бы и не отрывался от тебя!.. Со страхом ожидал ночь... Когда твои слезы заставили меня пойти к доктору, тот нашел у меня «нервное расстройство».
Я не рассказывал тебе свои сны, хотя видел, как мучаешься ты оттого, что я скрываю от тебя истинную причину своей «болезни». Теперь могу рассказать.
Я видел: ты, нагая лежишь на кровати, а я сижу около тебя и наблюдаю жизнь твоего тела. Ровно поднимается и опускается грудь. По щекам блуждают румянцы. Уста чуть-чуть полуоткрыты и похожи на свежеразрезанную спелую вишню. Правая рука — в моей руке; левая покоится на груди... У кровати стоят два светильника. Свет от них падает на тебя сбоку, отчего все тело кажется окрашенным в розоватую окраску...
Вижу каждую черточку, каждый изгиб твоего тела и, точно боясь пробудить тебя, шепчу:
— Богиня, спящая богиня...
Но вот заколебалось пламя светильников, будто от пронесшегося ветра, а из каждой поры твоего тела начинает выделяться пар, или дым. Руки свиваются в две спирали пара; в эти спирали втягивается пар поднимающийся от тела, и вся ты, превращалась в облако пара, медленно, почти незаметно, но непрестанно уменьшаясь, исчезаешь. Я хочу обнять тебя, задержать это страшное исчезновение, но не могу пошевельнуть ни одним мускулом. Чувствую за спиною присутствие кого-то, кому нужно, твое исчезновение, но, скованный ужасом, не могу повернуться к нему. Сколько времени это продолжается, не знаю. Но вот на том месте, где была ты, оказывается сверток черного сукна «штука». Сверток этот разворачивается в бесконечно длинную и широкую ленту, которая, поднимаясь одним концом вверх, сгущается в тучу. Светильники гаснут. Наступает мрак, в котором вместо воздуха — сукно. Я задыхаюсь. Из груди вырывается последний, как мне кажется, крик и я просыпаюсь. С пробуждением, ко мне возвращается способность движения, и я тотчас же хватаюсь за тебя, чтобы убедиться, что-то был сон...
Потому-то я так крепко-крепко обнимал тебя, прижимал к груди, целовал тебя и шептал что-то, как безумный.
Так продолжалось около двух недель. Тяжелые предчувствия разъедали мне душу, а ты часто плакала...
И только изредка, обычно, когда мы работали в саду, когда я смотрел, как ты перекапываешь грядки, или копаешь ямки для новых посадок, ничуть не уступая в силе и ловкости ни мне, ни работнику, когда, раскрасневшаяся, с разметавшейся, коротко остриженной косою, протягивала ко мне руки и, смеясь, говорила:
— Посмотри, какие у меня мускулы!.. О, я очень сильная!..
Тогда я стряхивал с себя ночные кошмары.
— Да что же в самом деле случилось?.. Сны?.. Но ведь это просто игра нервов. Займусь работой, и все пройдет... Разве мы не молоды? Не сильны?.. Мы хотим жить и будем жить!
Часто, перед вечерним чаем, мы бегали с тобой «наперегонки» по двору, а «арбитром» нашим были отец и наша несчастная «сиделица» — Маруся... К слову — помнишь ли ее неизменную песню:
«Родом мы от бедных азров,
Полюбив, мы — умираем...».
Иногда, оседлав «Кабардинку» и «Арапа», мы выезжали в поле. Мы-то ехали шагом друг около друга, то сразу бросались широким наметом по простору «восточной толоки». Твоя «Кабардинка» выносилась вперед, и ты, гордая победой, поворачивала ко мне свое сияющее от радости лицо, кричала:
— Догоняй!..
В ушах свистит ветер, пьянящий, возбуждающий... А навстречу нам летит, летит бесконечная, родимая степь, вся залитая кротким розоватым маревом...
А рыбная ловля?.. Сколько прелести было в этих сборах, в дороге к Челбасам между подсолнечниками; остановки на пасеках, или у чабанов... Помнишь, каким чудесным медом угощал нас старый Пахомыч, с каким аппетитом мы ели степовой суп с бараниной у словоохотливого Шамрая?.. А вечера у костра на берегу сонной степной реки?..
Так близка и мила сердцу родимая степь, с ее высокими, курганами, с крутыми, заросшими осокою, балками...
Нет, лучше не вспоминать о широкой родимой степи: невольно напрашиваются сравнения с местными каменными «делянками», на которых хорват, с детства перегнувшись вдвое, и не разгибаясь до самой смерти, выращивает три-четыре куста боба или жалкий сноп пшеницы.
Вспоминая степь, вспоминаю наших веселых друзей — маленького, юркого Андрея и рослого красавца Степана: оба «Георгиевские кавалеры», оба страстные охотники, казаки и душею и телом. И оба, всего лишь два месяца спустя после наших поездок на Челбасы расстреляны большевиками.
* * *
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
среда, 27 ноября 2019 г.
Шарап Степан Андронович (28.11.1833 – после 1876 года)
Литературный псевдоним Стецько Шарап. Выходец из дворян Черноморского Казачьего Войска. Закончил кадетский корпус в Санкт-Петербурге. Служил в казачьем дивизионе. Полковник ККВ. Выступал против планов властей по насильному переселению черноморцев в Закубанье, за что был наказан гауптвахтой. Написал «записки полковника Шарапа» (ищу сейчас текст и портрет автора, чтобы выложить в сеть). Один из организаторов постановки спектакля «Наталка Полтавка».
Литературный псевдоним Стецько Шарап. Выходец из дворян Черноморского Казачьего Войска. Закончил кадетский корпус в Санкт-Петербурге. Служил в казачьем дивизионе. Полковник ККВ. Выступал против планов властей по насильному переселению черноморцев в Закубанье, за что был наказан гауптвахтой. Написал «записки полковника Шарапа» (ищу сейчас текст и портрет автора, чтобы выложить в сеть). Один из организаторов постановки спектакля «Наталка Полтавка».
1-я часть
Шарап С. А.
«З Чорномории»
(25 мая 1862 року)
Журнал «Основа»
1862, июнь
А кэ-лыш, прытулымося и мы до Основы, — колы прыймэтэ, пановэ, — бо куды бильш? Вона, оприч писэнь Тараса Грыгоровыча та кныжок Пантэлэймона Олэксандровыча, пэрва обизвалася, пэрэд усим свитом, за Вкраину; а тутэчка тилькы натякны за нашу ридну, так аж жижкы трусятця. Та кому и в охотку будэ почуты за нас, як нэ нашим такы ж братчикам-украинцям. Пэвнэ — ридный до ридного озываетця...
Мало чого гарного та вэсэлого бачив я на Чорномории у послидни 9-ть рик; всэ бильш такэ, шо бодай и нэ згадуваты!.. Нэхай хто ынший оповидае тэ, шо було, а я, яко-мога, розказуватыму — шо пэрэд очима.
У Основи, лютого мисяца, начиталы мы, як то розумно, та щиро людэ наши пильнують на Вкраини: мырови посэрэдныкы — миж бидолашным народом; обчества — за усяки школы и гимназии; пысатэли працюють за право наше народнэ и историю, — скризь загомонылы тамычка — слава Господэви! — а в нас, на Чорномории, нэ чуть, нэ чуть ничого!..
Чи-то-й-пак воно и чуть дэ що, и заворушилося, нэначе, кой-дэ, та якость нэзавжды так, як у добрых людэй. От, хоч бы тэпэр и оти ривчакы, шо повыводыл увздовш всей главной улыци нашого Екатэрынодара (Красною имэнуетця): се дило, далэби, нэпогано!.. До сего часу, мало чого путнього зроблэно для вийськового города, а тэпэр спасыби, прыймаютця, — хоч ни капиталив, ни ынших «средств», як так кажуть, нэ прыбавылося... Схотив началнык, звэлив козакам копаты ривчакы по обох боках улыци — и пишло и пишло!..
Та гарно, знаетэ так... ривнэнько так вывэдэно и зэмля такым горбыком, по самому шляху, утопцевана, шо залюбкы и глянуты!..
Се вже, мабудь, нэ так будэ, як рокив з дэсять тому: Вийськовэ правлэние одпустыло, з вийськовых грошей, тысяч шисть карбованцив, а отаман поклыкав якогось инженэра, та й каже йому: «ось тоби гроши, — зробы, будь ласкив, так, шоб нэ було от тых багнюк по городу...» Инженэр же той, кумэдный, наняв козакив, та й звэлив им копаты канавкы по улыцях, — по боках, значить...
— Як же ж его копаты? — пытають, — трэба, мабудь, той инструмэнт, шо ватерпасом звэтця, чи шо?
— Эгэ, дурни, — каже, — якый вам инструмэнт?.. Копайтэ так соби, просто: аршинив зо два в ширыну, та стилькы ж у глыбыню, — от и всэ.
— Колы так то й так.
Почалы копаты, и выкопалы...
Звисно, город нэ на ривному помости стоить — там выще, там нызче, а канава скризь однакова: воды и натягло у ти канавы и зацвила та вода трясыною, — жабы и плодятця там и выспивують соби од вэсны до вэсны...
Оттакэ!.. Тэпэр, кажу, нэ так вже, мабудь, будэ, бо прыймаютця нэ такэчкы за дило, — спасыби им! А вже ж и грязюка у нас що-году, — вси знають! Базикалы, якось, шо козак, из конэм, из ратыщем, пирнув у калюжи, посэрэд улыци, та вже литом, як высохло, якась жинка, идучи на базарь, ногу соби проштрыкнула об ратыще: тоди тилькы и дозналыся за бидолаху и одкопалы!..
Нинащо, бачетэ, було и доси вымостыты!..
Лавок у Екатэрынодари що-году, усэ бильш, усэ бильш, — троха чи нэ уся краска у лавках!.. Армэны бильш торгують, та, здаетця, одын грэк, и чоловика з чотыри з москалив. Чудно мэни тэ, шо в лавках тых, чого-чого, а модного жиночого товару найбильш: матэрий, сытцив, барэжив, шляпок усякых — и гарыбальдыцькых и кат-их-зна-якых! Спидныць з хымэрными сталэвыми пружинамы и усего такого, — нэ пэрэличиш! И кому б, здаетця, куповаты их?.. Одже купують!..
Сю зыму, бачитэ, и от се вэсною у нас, троха нэ що-дня, бэнкэты та танци — обчество цивылизуетця, — так тут паниям, та панночкам, котри — нэ кажу — читають, а и нэ блакають по-нашому, трэба ж у модах пороскошуваты!.. Шкода тилькы, шо бэнкэты си нэ той... якось нэ цивылизують, а тилькы марно гроши вытрушують...
Був и я на тых бэнкэтах. Пании наши и панночкы бильш сыдять у тий кимнати, дэ танцюють, а у гостынний, шо рядом!.. Эгэ.. Туды нэ всякэ сунэ носа!..
(продолжение следует)
Шарап С. А.
«З Чорномории»
(25 мая 1862 року)
Журнал «Основа»
1862, июнь
А кэ-лыш, прытулымося и мы до Основы, — колы прыймэтэ, пановэ, — бо куды бильш? Вона, оприч писэнь Тараса Грыгоровыча та кныжок Пантэлэймона Олэксандровыча, пэрва обизвалася, пэрэд усим свитом, за Вкраину; а тутэчка тилькы натякны за нашу ридну, так аж жижкы трусятця. Та кому и в охотку будэ почуты за нас, як нэ нашим такы ж братчикам-украинцям. Пэвнэ — ридный до ридного озываетця...
Мало чого гарного та вэсэлого бачив я на Чорномории у послидни 9-ть рик; всэ бильш такэ, шо бодай и нэ згадуваты!.. Нэхай хто ынший оповидае тэ, шо було, а я, яко-мога, розказуватыму — шо пэрэд очима.
У Основи, лютого мисяца, начиталы мы, як то розумно, та щиро людэ наши пильнують на Вкраини: мырови посэрэдныкы — миж бидолашным народом; обчества — за усяки школы и гимназии; пысатэли працюють за право наше народнэ и историю, — скризь загомонылы тамычка — слава Господэви! — а в нас, на Чорномории, нэ чуть, нэ чуть ничого!..
Чи-то-й-пак воно и чуть дэ що, и заворушилося, нэначе, кой-дэ, та якость нэзавжды так, як у добрых людэй. От, хоч бы тэпэр и оти ривчакы, шо повыводыл увздовш всей главной улыци нашого Екатэрынодара (Красною имэнуетця): се дило, далэби, нэпогано!.. До сего часу, мало чого путнього зроблэно для вийськового города, а тэпэр спасыби, прыймаютця, — хоч ни капиталив, ни ынших «средств», як так кажуть, нэ прыбавылося... Схотив началнык, звэлив козакам копаты ривчакы по обох боках улыци — и пишло и пишло!..
Та гарно, знаетэ так... ривнэнько так вывэдэно и зэмля такым горбыком, по самому шляху, утопцевана, шо залюбкы и глянуты!..
Се вже, мабудь, нэ так будэ, як рокив з дэсять тому: Вийськовэ правлэние одпустыло, з вийськовых грошей, тысяч шисть карбованцив, а отаман поклыкав якогось инженэра, та й каже йому: «ось тоби гроши, — зробы, будь ласкив, так, шоб нэ було от тых багнюк по городу...» Инженэр же той, кумэдный, наняв козакив, та й звэлив им копаты канавкы по улыцях, — по боках, значить...
— Як же ж его копаты? — пытають, — трэба, мабудь, той инструмэнт, шо ватерпасом звэтця, чи шо?
— Эгэ, дурни, — каже, — якый вам инструмэнт?.. Копайтэ так соби, просто: аршинив зо два в ширыну, та стилькы ж у глыбыню, — от и всэ.
— Колы так то й так.
Почалы копаты, и выкопалы...
Звисно, город нэ на ривному помости стоить — там выще, там нызче, а канава скризь однакова: воды и натягло у ти канавы и зацвила та вода трясыною, — жабы и плодятця там и выспивують соби од вэсны до вэсны...
Оттакэ!.. Тэпэр, кажу, нэ так вже, мабудь, будэ, бо прыймаютця нэ такэчкы за дило, — спасыби им! А вже ж и грязюка у нас що-году, — вси знають! Базикалы, якось, шо козак, из конэм, из ратыщем, пирнув у калюжи, посэрэд улыци, та вже литом, як высохло, якась жинка, идучи на базарь, ногу соби проштрыкнула об ратыще: тоди тилькы и дозналыся за бидолаху и одкопалы!..
Нинащо, бачетэ, було и доси вымостыты!..
Лавок у Екатэрынодари що-году, усэ бильш, усэ бильш, — троха чи нэ уся краска у лавках!.. Армэны бильш торгують, та, здаетця, одын грэк, и чоловика з чотыри з москалив. Чудно мэни тэ, шо в лавках тых, чого-чого, а модного жиночого товару найбильш: матэрий, сытцив, барэжив, шляпок усякых — и гарыбальдыцькых и кат-их-зна-якых! Спидныць з хымэрными сталэвыми пружинамы и усего такого, — нэ пэрэличиш! И кому б, здаетця, куповаты их?.. Одже купують!..
Сю зыму, бачитэ, и от се вэсною у нас, троха нэ що-дня, бэнкэты та танци — обчество цивылизуетця, — так тут паниям, та панночкам, котри — нэ кажу — читають, а и нэ блакають по-нашому, трэба ж у модах пороскошуваты!.. Шкода тилькы, шо бэнкэты си нэ той... якось нэ цивылизують, а тилькы марно гроши вытрушують...
Був и я на тых бэнкэтах. Пании наши и панночкы бильш сыдять у тий кимнати, дэ танцюють, а у гостынний, шо рядом!.. Эгэ.. Туды нэ всякэ сунэ носа!..
(продолжение следует)
9-я часть
Владимир Куртин
Осколок
* * *
— Боже, как хорошо жить в станице, — говорила ты однажды вечером. — Какая это полная, разумная и красивая жизнь. Какое счастливое сочетание военно-патриархального уклада с прочным, здоровым прогрессом. Как люблю я эту, общую всем казакам черту, врожденный аристократизм и, я бы сказала, племенную гордость. Казак — все может. Все смеет. — Вчера, например, был у меня мальчик лет 14. Ему надо было выдернуть зуб. Очень плохой зуб: одни корешки.
— Это будет очень больно, если дергать сейчас же, — говорю я. — Ты не будешь плакать?
Эх, как у него вдруг загорелись глазенки!.. Так и вспыхнул весь.
— Разве я не казак? Дергайте!
Схватился за ручки кресла и хоть бы пошевельнулся. Только по щекам градом покатились слезы.
— Это ничего, что слезы, — утираясь, сказал он. А все же я не закричал.
Разговорилась я как-то с одним стариком и, между прочим, спросила:
— Ну что, дедушка, за какую партию вы будете голосовать в Учредительное Собрание?
Старик с сожалением посмотрел на меня.
— Что я — мужик что ли, чтобы голосовать за партии?.. Казак я. Значит ясно, что и как... У казаков одна партия — Казачество; оно постарше-то партий. И понадежнее...
А уж про казачек я и не говорю. Это положительно древние римлянки. А песни их, это такая красота!.. Я обязательно запишу их все. Некоторые я уже записала...
— А ну?..
Ты села за рояль... И я и до сих пор еще помню, в какой восторг ты привела меня вариациями женской песни:
«Наши мужья, они во походе...
В чужой дальней стороне...»
— Что, разве я не казачка?..
Я только молча целовал твои пальцы.
.... Это тогда ты мне сказала:
— Я сумею воспитать его казаком...
* * *
Погашены свечи у рояля. В комнате полумрак. По ковру плетет узоры месяц. В окна льется сладкий запах ночной мяты. Где-то, в садах под горою, перекликаются сычи. Тявкнут иногда собаки, будто тоже уставшие за долгий летний день. Прогудит, отбивая часы, на православной церкви большой колокол. На его гул отзовутся другие, и опять все дремлет.
А мы, обнявшись, молча сидим еще долго, долго пока и нами не овладеет дремота и прекрасная действительность не смешается с еще более прекрасными грезами.
* * *
А с севера надвигалась гроза. Разгоралось кровавое пламя анархии. Ополчались дьяволы, и гибель грозила не только казачьей свободе, но и самому бытию Казачества.
И над нашим счастьем; над нашим гнездом, в котором уже ожидали птенцов своих, собирались тучи.
Я не был раньше «суеверным» и над всеми народными «приметами» (суеверием?), если и не смеялся, то и не верил им нисколько. Но теперь, вспоминая прошлое, вспоминая все те «незначительные» явления, которые для народа были «приметами» грядущих значительных событий и, действительно, переживя эти события, я верю им так же, как верит народ. Пусть меня назовут «суеверным». Мне это совершенно безразлично... А впрочем, кто назовет? Те, кто меня знает, уже не увидят меня больше, а кто не знает, — что им до того — суеверен я или нет?
Есть у человека одно чувство, которое обычно называют инстинктом. Что это такое — инстинкт? Меня не интересует научное его определение. Но я так много знаю примеров, когда инстинкт предсказывал человеку судьбу его, и так часто предсказания инстинкта совпадали с определенными явлениями — приметами, что суммировав их, нельзя не прийти к вере в них. На войне я был свидетелем многих случаев, когда человек за несколько дней предсказывал свою смерть, хотя обстановка в тот день, когда он предсказывал свою смерть, совершенно как бы исключала всякую возможность опасности. Знал людей, которые с песнями и шутками бросались, казалось бы, на верную смерть. Но не потому, что были «храбры», а потому, что знали, что лично им не грозит никакая опасность. На это у них были свои «приметы».
А инстинкт массы еще вернее, еще безошибочнее, чем инстинкт индивидуума.
Особенно яркие примеры предугадывания событий были опять-таки на войне. После Сарыкамышских боев нас отдельными батальонами разбросали по огромному фронту северной Турции, с заданием наблюдать за всеми более или менее проходимыми дорогами, ведущими к нашей границе.
Приказы высшего командования и сама обстановка на фронте говорили за то, что мы надолго заброшены в горные, занесенные снегом трущобы, но казаки упорно твердили, что мы здесь простоим не долго. И весьма неохотно исполняли приказание командира рыть землянки.
Как-то я спросил своего взводного урядника, почему он со своим взводом не устраивается, а мерзнет в снегу, когда нам стоять здесь, по крайней мере, до весны.
— Никак нет, ваше благородие. — Мы не будем здесь стоять до весны.
— Но почему?
Урядник замялся немного; потом, не глядя на меня, ответил:
— Потому, что нам предстоит теплый край и море.
— Какой там «теплый край»? Кто это говорит?..
— Все говорят, — уклончиво ответил урядник.
Так и случилось: неожиданно для командиров частей, а может быть и для самого командующего Кавказской армией, нас сняли с позиций и перебросили в Батум.
В Батуме начались спешные работы по подготовке десанта в Константинополь. А казаки только посмеиваются.
— Не бывать этому десанту. Галиция нашу кровь ждет.
В Севастополь, накануне нашей посадки на пароходы, приехал царь и, после смотра, обращаясь к казакам, сказал:
— Желаю вам благополучно переплыть море. А там, когда высадитесь, я за вас не боюсь.
— Ну, что? — говорю я после своим казакам. — Верите теперь, что десант будет?.. Сам царь сказал!
— Никак нет! У Галицию нам предстоит дорога...
На другой день после отъезда царя нас посадили в вагоны и — на Сан...
А «приметы»?.. На основании каких «примет» сказал мне однажды отец:
— Владимир, так люди не живут долго... Или ты, или Анжелика... Кто-нибудь из вас скоро умрет.
Что он знал? Какие «приметы» видел?..
И отчего так больно, с такой недоброй тревогою сжималось иногда сердце...
* * *
Нависла над Кубанью тревога и, хотя ничего еще определенного не было, что оправдывало бы тревогу — сумрачными, озабоченными ходили казаки. И уже не чувствовалось того покоя, того радостного, здорового веселья, что отличают жизнь станицы от крикливо-нервной жизни города.
* * *
Мы не должны, не смеем разлучаться, ласкаясь и обнимая меня, сказала ты однажды... А на другой день я был вызван в Е. и пробыл там 10 дней.
То была наша первая разлука за 4 месяца... А еще через месяц?..
Ах, зачем забегать вперед?.. Разве уж так скоро начнутся те страшные дни, вспоминая которые я и теперь не могу не спрашивать:
— Зачем все это было?.. Зачем?..
И разве уж так скоро конец мой?..
Право же в те 10 дней разлуки не произошло ничего особенного. Ты мне каждый день писала обширные письма; я каждый день отвечал на них. А приехал неожиданно для тебя. И когда увидал тебя, занятую какой-то работой в кабинете, когда ты, повернувшись, вспыхнула светом счастья, а глаза вдруг налились радостными слезами, я, как и при первой встрече, пал к твоим ногам и только шептал:
— Анжелочка... Анжелочка...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Куртин
Осколок
* * *
— Боже, как хорошо жить в станице, — говорила ты однажды вечером. — Какая это полная, разумная и красивая жизнь. Какое счастливое сочетание военно-патриархального уклада с прочным, здоровым прогрессом. Как люблю я эту, общую всем казакам черту, врожденный аристократизм и, я бы сказала, племенную гордость. Казак — все может. Все смеет. — Вчера, например, был у меня мальчик лет 14. Ему надо было выдернуть зуб. Очень плохой зуб: одни корешки.
— Это будет очень больно, если дергать сейчас же, — говорю я. — Ты не будешь плакать?
Эх, как у него вдруг загорелись глазенки!.. Так и вспыхнул весь.
— Разве я не казак? Дергайте!
Схватился за ручки кресла и хоть бы пошевельнулся. Только по щекам градом покатились слезы.
— Это ничего, что слезы, — утираясь, сказал он. А все же я не закричал.
Разговорилась я как-то с одним стариком и, между прочим, спросила:
— Ну что, дедушка, за какую партию вы будете голосовать в Учредительное Собрание?
Старик с сожалением посмотрел на меня.
— Что я — мужик что ли, чтобы голосовать за партии?.. Казак я. Значит ясно, что и как... У казаков одна партия — Казачество; оно постарше-то партий. И понадежнее...
А уж про казачек я и не говорю. Это положительно древние римлянки. А песни их, это такая красота!.. Я обязательно запишу их все. Некоторые я уже записала...
— А ну?..
Ты села за рояль... И я и до сих пор еще помню, в какой восторг ты привела меня вариациями женской песни:
«Наши мужья, они во походе...
В чужой дальней стороне...»
— Что, разве я не казачка?..
Я только молча целовал твои пальцы.
.... Это тогда ты мне сказала:
— Я сумею воспитать его казаком...
* * *
Погашены свечи у рояля. В комнате полумрак. По ковру плетет узоры месяц. В окна льется сладкий запах ночной мяты. Где-то, в садах под горою, перекликаются сычи. Тявкнут иногда собаки, будто тоже уставшие за долгий летний день. Прогудит, отбивая часы, на православной церкви большой колокол. На его гул отзовутся другие, и опять все дремлет.
А мы, обнявшись, молча сидим еще долго, долго пока и нами не овладеет дремота и прекрасная действительность не смешается с еще более прекрасными грезами.
* * *
А с севера надвигалась гроза. Разгоралось кровавое пламя анархии. Ополчались дьяволы, и гибель грозила не только казачьей свободе, но и самому бытию Казачества.
И над нашим счастьем; над нашим гнездом, в котором уже ожидали птенцов своих, собирались тучи.
Я не был раньше «суеверным» и над всеми народными «приметами» (суеверием?), если и не смеялся, то и не верил им нисколько. Но теперь, вспоминая прошлое, вспоминая все те «незначительные» явления, которые для народа были «приметами» грядущих значительных событий и, действительно, переживя эти события, я верю им так же, как верит народ. Пусть меня назовут «суеверным». Мне это совершенно безразлично... А впрочем, кто назовет? Те, кто меня знает, уже не увидят меня больше, а кто не знает, — что им до того — суеверен я или нет?
Есть у человека одно чувство, которое обычно называют инстинктом. Что это такое — инстинкт? Меня не интересует научное его определение. Но я так много знаю примеров, когда инстинкт предсказывал человеку судьбу его, и так часто предсказания инстинкта совпадали с определенными явлениями — приметами, что суммировав их, нельзя не прийти к вере в них. На войне я был свидетелем многих случаев, когда человек за несколько дней предсказывал свою смерть, хотя обстановка в тот день, когда он предсказывал свою смерть, совершенно как бы исключала всякую возможность опасности. Знал людей, которые с песнями и шутками бросались, казалось бы, на верную смерть. Но не потому, что были «храбры», а потому, что знали, что лично им не грозит никакая опасность. На это у них были свои «приметы».
А инстинкт массы еще вернее, еще безошибочнее, чем инстинкт индивидуума.
Особенно яркие примеры предугадывания событий были опять-таки на войне. После Сарыкамышских боев нас отдельными батальонами разбросали по огромному фронту северной Турции, с заданием наблюдать за всеми более или менее проходимыми дорогами, ведущими к нашей границе.
Приказы высшего командования и сама обстановка на фронте говорили за то, что мы надолго заброшены в горные, занесенные снегом трущобы, но казаки упорно твердили, что мы здесь простоим не долго. И весьма неохотно исполняли приказание командира рыть землянки.
Как-то я спросил своего взводного урядника, почему он со своим взводом не устраивается, а мерзнет в снегу, когда нам стоять здесь, по крайней мере, до весны.
— Никак нет, ваше благородие. — Мы не будем здесь стоять до весны.
— Но почему?
Урядник замялся немного; потом, не глядя на меня, ответил:
— Потому, что нам предстоит теплый край и море.
— Какой там «теплый край»? Кто это говорит?..
— Все говорят, — уклончиво ответил урядник.
Так и случилось: неожиданно для командиров частей, а может быть и для самого командующего Кавказской армией, нас сняли с позиций и перебросили в Батум.
В Батуме начались спешные работы по подготовке десанта в Константинополь. А казаки только посмеиваются.
— Не бывать этому десанту. Галиция нашу кровь ждет.
В Севастополь, накануне нашей посадки на пароходы, приехал царь и, после смотра, обращаясь к казакам, сказал:
— Желаю вам благополучно переплыть море. А там, когда высадитесь, я за вас не боюсь.
— Ну, что? — говорю я после своим казакам. — Верите теперь, что десант будет?.. Сам царь сказал!
— Никак нет! У Галицию нам предстоит дорога...
На другой день после отъезда царя нас посадили в вагоны и — на Сан...
А «приметы»?.. На основании каких «примет» сказал мне однажды отец:
— Владимир, так люди не живут долго... Или ты, или Анжелика... Кто-нибудь из вас скоро умрет.
Что он знал? Какие «приметы» видел?..
И отчего так больно, с такой недоброй тревогою сжималось иногда сердце...
* * *
Нависла над Кубанью тревога и, хотя ничего еще определенного не было, что оправдывало бы тревогу — сумрачными, озабоченными ходили казаки. И уже не чувствовалось того покоя, того радостного, здорового веселья, что отличают жизнь станицы от крикливо-нервной жизни города.
* * *
Мы не должны, не смеем разлучаться, ласкаясь и обнимая меня, сказала ты однажды... А на другой день я был вызван в Е. и пробыл там 10 дней.
То была наша первая разлука за 4 месяца... А еще через месяц?..
Ах, зачем забегать вперед?.. Разве уж так скоро начнутся те страшные дни, вспоминая которые я и теперь не могу не спрашивать:
— Зачем все это было?.. Зачем?..
И разве уж так скоро конец мой?..
Право же в те 10 дней разлуки не произошло ничего особенного. Ты мне каждый день писала обширные письма; я каждый день отвечал на них. А приехал неожиданно для тебя. И когда увидал тебя, занятую какой-то работой в кабинете, когда ты, повернувшись, вспыхнула светом счастья, а глаза вдруг налились радостными слезами, я, как и при первой встрече, пал к твоим ногам и только шептал:
— Анжелочка... Анжелочка...
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Пэрэпыска Кухаренка Я. Г. с Шевченко Т. Г.
* * *
26 квитня 1860
Катэрынодар
Старый Кобзарю и пэвный мий друже Тарасэ Грыгоровычу!
Попэрэду пысьмо, а потим «Хату» получив я квитня 26-го и зараз, нэ читавши йи, сив отвит даты: хиба вы «Хату» будовалы догоры ногамы? Поставывши з зэмли кроквы, выводылы стины, а «Основу» маетэ робыты на той рик? Чи, може, на тий основи зробытэ клуню та почнэтэ молотыты? Нэхай Бог помагае! А я, одиславши оце пысьмо, пиду до дочкы тией, шо ты знаеш, до Гандзи (вона тэпэр у нас гостюе) та будэмо читаты «Хату». Вона дуже до того дотэпна.
Моя стара кланяеться тоби, братэ! Сыны мои дэсь бъються з черкэсамы, а я прыбиг з хутора в свий город побачиться з своею симьею.
А наш закадышный Костомара у Питери пануе. Поклонысь йому, Панькови, Срезневському, Гулакови, Кукольнику и (колы живый) Ельканови. Обнимаю тэбэ, мий друже! Будь здоров та нэ забувай до вику поважаючого тэбэ
Я. Кухаренка
* * *
Кухаренко Я. Г.
8 бэрэзня 1860
Катеринодар
Спасыби тоби, братэ, куринный товарышу Тарасэ Грыгоровычу, за памьятку, шо згадав мэнэ, прыслав новых «Гайдамак»! Шкода, шо нэ отдрюковав ты за одным разом «Пусткы», «Крыныци» и прочого, тобою мэни прысланого з того окаянного Петровського. А може, в тэбэ думка, назбыравши ще дэчого, та тыснуты ще раз! Нэхай Бог помага на добрэ дило!.. Що пак Ваша «Хата», шо замышляв пан Кулиш? Дэ вин тэпэр обритаеться; може, поихав до пранцив за козыною боридкою, шоб мы його нэ пизналы?
Из полыччя твого, шо в «Гайдамаках», выдно, шо ты погладшав трохы в Питери. Дай Боже, шоб ты був здоров, и нэ забував довику кохаючого тэбэ
Якова Кухаренка
8 марта 1860
Екатеринодар
P. S. Моя стара з сынамы кланяеться тоби нызько
* * *
* * *
26 квитня 1860
Катэрынодар
Старый Кобзарю и пэвный мий друже Тарасэ Грыгоровычу!
Попэрэду пысьмо, а потим «Хату» получив я квитня 26-го и зараз, нэ читавши йи, сив отвит даты: хиба вы «Хату» будовалы догоры ногамы? Поставывши з зэмли кроквы, выводылы стины, а «Основу» маетэ робыты на той рик? Чи, може, на тий основи зробытэ клуню та почнэтэ молотыты? Нэхай Бог помагае! А я, одиславши оце пысьмо, пиду до дочкы тией, шо ты знаеш, до Гандзи (вона тэпэр у нас гостюе) та будэмо читаты «Хату». Вона дуже до того дотэпна.
Моя стара кланяеться тоби, братэ! Сыны мои дэсь бъються з черкэсамы, а я прыбиг з хутора в свий город побачиться з своею симьею.
А наш закадышный Костомара у Питери пануе. Поклонысь йому, Панькови, Срезневському, Гулакови, Кукольнику и (колы живый) Ельканови. Обнимаю тэбэ, мий друже! Будь здоров та нэ забувай до вику поважаючого тэбэ
Я. Кухаренка
* * *
Кухаренко Я. Г.
8 бэрэзня 1860
Катеринодар
Спасыби тоби, братэ, куринный товарышу Тарасэ Грыгоровычу, за памьятку, шо згадав мэнэ, прыслав новых «Гайдамак»! Шкода, шо нэ отдрюковав ты за одным разом «Пусткы», «Крыныци» и прочого, тобою мэни прысланого з того окаянного Петровського. А може, в тэбэ думка, назбыравши ще дэчого, та тыснуты ще раз! Нэхай Бог помага на добрэ дило!.. Що пак Ваша «Хата», шо замышляв пан Кулиш? Дэ вин тэпэр обритаеться; може, поихав до пранцив за козыною боридкою, шоб мы його нэ пизналы?
Из полыччя твого, шо в «Гайдамаках», выдно, шо ты погладшав трохы в Питери. Дай Боже, шоб ты був здоров, и нэ забував довику кохаючого тэбэ
Якова Кухаренка
8 марта 1860
Екатеринодар
P. S. Моя стара з сынамы кланяеться тоби нызько
* * *
вторник, 26 ноября 2019 г.
понедельник, 25 ноября 2019 г.
8-я часть
Владимир Куртин
Осколок
* * *
Нам приготовили торжественную «встречу». Кроме родных, собрались и товарищи отца, даже деды. Все старые герои, «баязетцы»...
Я был счастлив. Счастлив тем, что меня любят казаки, и что ты видишь это.
— Я очень, очень рада, что тебя так любят казаки, — сказала ты, когда мы остались одни, и — поцеловала мне руку...
— Я никуда, никуда не хочу уезжать отсюда...
* * *
— Мы тебя, Алексеич, в Раду выбрали... И всё поджидали, когда приедешь.
Так нас встретил атаман, дородный старик старообрядец...
И его уж давно нет в живых. «Большевики» сорвали с него черкеску. Выволокли за станицу... Сперва — гнусные издевательства над душою и верою, затем — залп и кощунственные надругательства над телом.
Старик гордо перенес пытки. А окружавшей толпе крикнул перед смертью:
— Умираю за Казачество!
* * *
— Послужи нам, Алексеич. Ты наш родный казак... Береги казачество... А это что ж — барыню привез?.. Одной казачкой прибавилось. Смотри, казачат побольше!..
— Будут! Будут! — весело ответила ты, слезая с тачанки.
— Не мы Россию развалили. Сама взбесилась. Отгородиться бы... По старинке. Как деды живали ... Чтоб атаман, значит, свойский... Рада... Да закон казачий. Порядок... А этого самого «гражданства» рассейского, «товарищей» — нам не надобно...
Бедные. Они чувствовали, что наступали грозные дни для казачества и отделением от «побесившейся» России думали удержать свою Волю Вольную...
* * *
Чтоб рассказать о том, как мы жили в станице, я должен был бы написать целую книгу о том, как мы с благороднейшим из благородных людей, султаном Г., разрабатывали его старые проекты поднятия экономического благосостояния родного края на такую высоту, чтобы он был славен на мир. Как мы готовились к проводке трамвая между нашей станицей и хутором. Мечтали о соединении узкоколейными железными дорогами всех станиц степных нашего отдела с главной железнодорожной линией. Как популяризировали идею орошения излишней водой Кубани станичных юртов по Егорлыку. Как мы мечтали: об организации новых «Казаче-Черкессских» школ. И, какими идеями вдохновлялись, задумав открыть такие школы...
Вторую книгу должен был бы написать о том, как просиживал я со стариками целые ночи в поисках «спаса» от непрошенных друзей-«товарищей». Как собирали по станицам оружие и прятали про черный день. Как отбивались от разноцветных «учителей», приезжавших учить нас уму-разуму...
И третью, написать о тебе. И назвать эту книгу: «Сострадание». В ней я должен был бы рассказать, как с первого же дня, как только ты открыла двери кабинета, к тебе пошли казачки со всеми своими болестями. И не только физическими. Как быстро ты снискала любовь их. Как всей душей сроднилась с ними, — радовалась их радостями, и плакала с ними...
— Тяжелая, суровая доля — казачья доля — в объятьях «единой-неделимой». Не сын и не пасынок; ни слуга, ни равный... Служба, войны, походы, «граница»...
Но казаки знали и радости. Знали радости побед, с которыми не сравнится никакая иная радость. Знали славу. И в блеске ее — легче переносили недолю... За честь Кубани, не задумываясь, клали головы...
А казачки?.. Возьмите песни их — среди них нет ни одной веселой. О чем думы их?
Иметь крылья — полететь туда, где убит милый. Собрать его «косточки»... Или омыть слезами раны. Перевязать их косою русою... Впитать в свое сердце всю боль их лютую...
И с такими песнями, с такими думами, от которых «сердце разрывается» и без «присухи трава вянет», «лицо белое» они пахали, сеяли... Воспитывали детей. Чтобы потом, когда подрастет:
...Провожать тебя я выйду...
Недаром еще Гоголь сравнил стон взбунтовавшегося Днепра с плачем матери казака, выпровожающей его в Войско. Но отнимете от нее ее высокий долг воспитания казака, — отнимете самый смысл ее жизни. За слезы, за песни, за тоску свою, за гордость казачки-матери — они держались еще крепче, чем казаки за старую славу свою. И в наступившие черные дни большевицкого засилья явились вернейшими и надежнейшими хранительницами всего казачьего. И не один «распропагандированный», колеблющийся фронтовик взял винтовку и выступил на защиту родной станицы, подчинившись приказанию жены, устыдившись сестры иль испугавшись проклятия матери...
Вот такою казачкою стала и ты...
* * *
Что это? Или уж я стал так сантиментален, что, вспомнив о казачках, заплакал?..
Мне надо успокоиться. — Сегодня у меня шла кровь горлом. Много крови. Это предостережение, что я не имею права распространяться.
Пойду к морю. К тому же сейчас, когда воспоминания о казачках слезами тоски покрыли глаза мои, из соседней комнаты несется отвратительный шимми ... Слышно шарканье ног. То какой-нибудь «феш младич» с разрисованной «шйорой» танцует модный танец...
* * *
Так в чем же было наше счастье?.. Ах, если бы тогда задали нам этот вопрос, мы бы ответили:
— А разве не счастье жить в родной, свободной станице и служить своим станичникам?..
Мы хотели и умереть в родной станице... Увы, в этом нам было отказано.
* * *
Уже давно слышу голос твой. Давно слышу тихое веяние твоих мыслей, помогающих мне записывать то, что было.
Слышу — ты спрашиваешь, почему я не говорю о наших музыкальных вечерах? О твоей игре? Когда это было лучшим украшением нашей домашней жизни? Я не пишу об этом потому же, почему не пишу и о тебе.
Разве можно словами описать, какая была ты?..
И наилучший портрет — лишь бледная копия оригинала. Тем менее слова. И потому, как ни ярок твой образ в сердце моем, изобразить его словами я не могу. И унесу его с собою. А говорить о музыке? Нет, о музыке нельзя говорить. Нельзя потому, что нет таких слов, которыми бы можно было выразить то, что говорит человеку музыка.
Музыка, это - глас Бога. А человек еще не изобрел азбуку для этого языка. Скажу лишь, что у меня всякая музыка вызывает безграничную грусть. А твоя — наполняла мне душу — скорбью.
Есть у. нас на Кавказе благородный и храбрый народ — адыге-черкесы. Их язык до сих пор не имеет своей азбуки. А почему, объясняет поэтический рассказ Шапсугского. муллы, приведенный в «Истории Кубанского Казачьего Войска», Ф. А. Щербины. Вот этот рассказ:
«В один ненастный осенний вечер тоска угнетала меня. Я удалился в свою уну, крепко запер за собою дверь и начал молиться. Буря врывалась в трубу очага и возмущала разложенный на нем огонь. Я молился и плакал; вся душа выходила из меня в молитву; молился до последнего остатка сил, и там же, на ветхом чилиме молитвенном, заснул. Дух ли света, дух ли тьмы стал передо мною и, вонзив в меня две молнии страшных очей, вещал громовым голосом: — Натаук, дерзкий сын праха! Кто призвал тебя, кто подал тебе млат на скование цепей вольному языку вольного народа адыге? Где твой смысл, о человек, возмечтавший уловить и удержать в тенетах клекот горного потока, свист стрелы, топот бранного скакуна? Ведай, хаджи, что на твой труд нет благословения там, где твоя молитва и твой плач в нынешний вечер услышаны. Повелеваю тебе — встань и предай пламени нечестивые твои начертания и пеплом их посыпь осужденную твою голову, да не будешь предан неугасаемому пламени «джехеннема»...
Натук пробудился от тяжелого сна, разжег костер на очаге и сжег на нем свои дорогие свитки».
Вот так и музыка. Нам дал ее Бог и в ней открывает сердцу человека премудрость свою. Но не дано нам словами передать голос Его.
* * *
Но почему, как только я хотел попросить тебя сыграть похоронный марш Шопена, в этот же момент из-под твоих пальцев вырывались рыдающие, тяжелые звуки, точно стоны колокола, провожающие на кладбище усопшего? Почему нам так близка была эта песнь неутолимой скорби?
И когда ты играла этот «марш», у меня всегда так больно сжималось сердце, точно оно вместе со звуками впитывало в себя всю боль земную... А зарождающиеся Бог весть, откуда и почему тревожные предчувствия передавались тебе, и ты, повернувшись от рояля, со страхом спрашивала:
— Что с тобою, милый?
— Ах, Анжелочка, боюсь чего-то, — отвечал я. И, взяв тебя на руки, долго, долго смотрел в глаза, твои, как бы в глубине их отыскивая причину своей тревоги...
А потом наступала ночь... И я с трепетным желаньем ожидал тебя... И встречал так, как будто ты входила ко мне впервые...
* * *
Так прошел еще один месяц. И на небе нашей жизни не пробежало еще ни одного облачка. А грусть, рождаемая музыкой, была лишь ее синевою.
Станица жила мирной, трудовой жизнью: Гудели десятки молотилок, широким потоком изливая в мешки тяжеловесную пшеницу. А запыленные, веселые казаки и казачки развозили ее но амбарам. Диды готовили к пахоте «букари», возились в садах и виноградниках. Никто не сидел без дела. От ранней зари и до поздней ночи сновали казаки по станице, точно муравьи, собирая щедрые дары кубанской земли.
А вечером просыпалась песня. Вечером сотнями, тысячами молодых звонких голосов пела станица...
Диды чинно сидели на завалинках, вспоминали старое, свои походы, старых командиров. Или тоже присоединялись к общей песне и затягивали «Старинушку»:
«Не заря ль ты, моя зорюшка».
Или:
«На высотах было Саганлукских...».
Улеглась пыль от прошедшего стада. Прошумели лохматыми верхушками акации...
Повеяло прохладой. Всюду мир.
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Куртин
Осколок
* * *
Нам приготовили торжественную «встречу». Кроме родных, собрались и товарищи отца, даже деды. Все старые герои, «баязетцы»...
Я был счастлив. Счастлив тем, что меня любят казаки, и что ты видишь это.
— Я очень, очень рада, что тебя так любят казаки, — сказала ты, когда мы остались одни, и — поцеловала мне руку...
— Я никуда, никуда не хочу уезжать отсюда...
* * *
— Мы тебя, Алексеич, в Раду выбрали... И всё поджидали, когда приедешь.
Так нас встретил атаман, дородный старик старообрядец...
И его уж давно нет в живых. «Большевики» сорвали с него черкеску. Выволокли за станицу... Сперва — гнусные издевательства над душою и верою, затем — залп и кощунственные надругательства над телом.
Старик гордо перенес пытки. А окружавшей толпе крикнул перед смертью:
— Умираю за Казачество!
* * *
— Послужи нам, Алексеич. Ты наш родный казак... Береги казачество... А это что ж — барыню привез?.. Одной казачкой прибавилось. Смотри, казачат побольше!..
— Будут! Будут! — весело ответила ты, слезая с тачанки.
— Не мы Россию развалили. Сама взбесилась. Отгородиться бы... По старинке. Как деды живали ... Чтоб атаман, значит, свойский... Рада... Да закон казачий. Порядок... А этого самого «гражданства» рассейского, «товарищей» — нам не надобно...
Бедные. Они чувствовали, что наступали грозные дни для казачества и отделением от «побесившейся» России думали удержать свою Волю Вольную...
* * *
Чтоб рассказать о том, как мы жили в станице, я должен был бы написать целую книгу о том, как мы с благороднейшим из благородных людей, султаном Г., разрабатывали его старые проекты поднятия экономического благосостояния родного края на такую высоту, чтобы он был славен на мир. Как мы готовились к проводке трамвая между нашей станицей и хутором. Мечтали о соединении узкоколейными железными дорогами всех станиц степных нашего отдела с главной железнодорожной линией. Как популяризировали идею орошения излишней водой Кубани станичных юртов по Егорлыку. Как мы мечтали: об организации новых «Казаче-Черкессских» школ. И, какими идеями вдохновлялись, задумав открыть такие школы...
Вторую книгу должен был бы написать о том, как просиживал я со стариками целые ночи в поисках «спаса» от непрошенных друзей-«товарищей». Как собирали по станицам оружие и прятали про черный день. Как отбивались от разноцветных «учителей», приезжавших учить нас уму-разуму...
И третью, написать о тебе. И назвать эту книгу: «Сострадание». В ней я должен был бы рассказать, как с первого же дня, как только ты открыла двери кабинета, к тебе пошли казачки со всеми своими болестями. И не только физическими. Как быстро ты снискала любовь их. Как всей душей сроднилась с ними, — радовалась их радостями, и плакала с ними...
— Тяжелая, суровая доля — казачья доля — в объятьях «единой-неделимой». Не сын и не пасынок; ни слуга, ни равный... Служба, войны, походы, «граница»...
Но казаки знали и радости. Знали радости побед, с которыми не сравнится никакая иная радость. Знали славу. И в блеске ее — легче переносили недолю... За честь Кубани, не задумываясь, клали головы...
А казачки?.. Возьмите песни их — среди них нет ни одной веселой. О чем думы их?
Иметь крылья — полететь туда, где убит милый. Собрать его «косточки»... Или омыть слезами раны. Перевязать их косою русою... Впитать в свое сердце всю боль их лютую...
И с такими песнями, с такими думами, от которых «сердце разрывается» и без «присухи трава вянет», «лицо белое» они пахали, сеяли... Воспитывали детей. Чтобы потом, когда подрастет:
...Провожать тебя я выйду...
Недаром еще Гоголь сравнил стон взбунтовавшегося Днепра с плачем матери казака, выпровожающей его в Войско. Но отнимете от нее ее высокий долг воспитания казака, — отнимете самый смысл ее жизни. За слезы, за песни, за тоску свою, за гордость казачки-матери — они держались еще крепче, чем казаки за старую славу свою. И в наступившие черные дни большевицкого засилья явились вернейшими и надежнейшими хранительницами всего казачьего. И не один «распропагандированный», колеблющийся фронтовик взял винтовку и выступил на защиту родной станицы, подчинившись приказанию жены, устыдившись сестры иль испугавшись проклятия матери...
Вот такою казачкою стала и ты...
* * *
Что это? Или уж я стал так сантиментален, что, вспомнив о казачках, заплакал?..
Мне надо успокоиться. — Сегодня у меня шла кровь горлом. Много крови. Это предостережение, что я не имею права распространяться.
Пойду к морю. К тому же сейчас, когда воспоминания о казачках слезами тоски покрыли глаза мои, из соседней комнаты несется отвратительный шимми ... Слышно шарканье ног. То какой-нибудь «феш младич» с разрисованной «шйорой» танцует модный танец...
* * *
Так в чем же было наше счастье?.. Ах, если бы тогда задали нам этот вопрос, мы бы ответили:
— А разве не счастье жить в родной, свободной станице и служить своим станичникам?..
Мы хотели и умереть в родной станице... Увы, в этом нам было отказано.
* * *
Уже давно слышу голос твой. Давно слышу тихое веяние твоих мыслей, помогающих мне записывать то, что было.
Слышу — ты спрашиваешь, почему я не говорю о наших музыкальных вечерах? О твоей игре? Когда это было лучшим украшением нашей домашней жизни? Я не пишу об этом потому же, почему не пишу и о тебе.
Разве можно словами описать, какая была ты?..
И наилучший портрет — лишь бледная копия оригинала. Тем менее слова. И потому, как ни ярок твой образ в сердце моем, изобразить его словами я не могу. И унесу его с собою. А говорить о музыке? Нет, о музыке нельзя говорить. Нельзя потому, что нет таких слов, которыми бы можно было выразить то, что говорит человеку музыка.
Музыка, это - глас Бога. А человек еще не изобрел азбуку для этого языка. Скажу лишь, что у меня всякая музыка вызывает безграничную грусть. А твоя — наполняла мне душу — скорбью.
Есть у. нас на Кавказе благородный и храбрый народ — адыге-черкесы. Их язык до сих пор не имеет своей азбуки. А почему, объясняет поэтический рассказ Шапсугского. муллы, приведенный в «Истории Кубанского Казачьего Войска», Ф. А. Щербины. Вот этот рассказ:
«В один ненастный осенний вечер тоска угнетала меня. Я удалился в свою уну, крепко запер за собою дверь и начал молиться. Буря врывалась в трубу очага и возмущала разложенный на нем огонь. Я молился и плакал; вся душа выходила из меня в молитву; молился до последнего остатка сил, и там же, на ветхом чилиме молитвенном, заснул. Дух ли света, дух ли тьмы стал передо мною и, вонзив в меня две молнии страшных очей, вещал громовым голосом: — Натаук, дерзкий сын праха! Кто призвал тебя, кто подал тебе млат на скование цепей вольному языку вольного народа адыге? Где твой смысл, о человек, возмечтавший уловить и удержать в тенетах клекот горного потока, свист стрелы, топот бранного скакуна? Ведай, хаджи, что на твой труд нет благословения там, где твоя молитва и твой плач в нынешний вечер услышаны. Повелеваю тебе — встань и предай пламени нечестивые твои начертания и пеплом их посыпь осужденную твою голову, да не будешь предан неугасаемому пламени «джехеннема»...
Натук пробудился от тяжелого сна, разжег костер на очаге и сжег на нем свои дорогие свитки».
Вот так и музыка. Нам дал ее Бог и в ней открывает сердцу человека премудрость свою. Но не дано нам словами передать голос Его.
* * *
Но почему, как только я хотел попросить тебя сыграть похоронный марш Шопена, в этот же момент из-под твоих пальцев вырывались рыдающие, тяжелые звуки, точно стоны колокола, провожающие на кладбище усопшего? Почему нам так близка была эта песнь неутолимой скорби?
И когда ты играла этот «марш», у меня всегда так больно сжималось сердце, точно оно вместе со звуками впитывало в себя всю боль земную... А зарождающиеся Бог весть, откуда и почему тревожные предчувствия передавались тебе, и ты, повернувшись от рояля, со страхом спрашивала:
— Что с тобою, милый?
— Ах, Анжелочка, боюсь чего-то, — отвечал я. И, взяв тебя на руки, долго, долго смотрел в глаза, твои, как бы в глубине их отыскивая причину своей тревоги...
А потом наступала ночь... И я с трепетным желаньем ожидал тебя... И встречал так, как будто ты входила ко мне впервые...
* * *
Так прошел еще один месяц. И на небе нашей жизни не пробежало еще ни одного облачка. А грусть, рождаемая музыкой, была лишь ее синевою.
Станица жила мирной, трудовой жизнью: Гудели десятки молотилок, широким потоком изливая в мешки тяжеловесную пшеницу. А запыленные, веселые казаки и казачки развозили ее но амбарам. Диды готовили к пахоте «букари», возились в садах и виноградниках. Никто не сидел без дела. От ранней зари и до поздней ночи сновали казаки по станице, точно муравьи, собирая щедрые дары кубанской земли.
А вечером просыпалась песня. Вечером сотнями, тысячами молодых звонких голосов пела станица...
Диды чинно сидели на завалинках, вспоминали старое, свои походы, старых командиров. Или тоже присоединялись к общей песне и затягивали «Старинушку»:
«Не заря ль ты, моя зорюшка».
Или:
«На высотах было Саганлукских...».
Улеглась пыль от прошедшего стада. Прошумели лохматыми верхушками акации...
Повеяло прохладой. Всюду мир.
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
воскресенье, 24 ноября 2019 г.
Видеоигры на степную тему:
«Mount & Blade. Огнем и мечом» Игра (Action RPG)
«Mount & Blade II: Bannerlord» Игра (Action RPG)
«Как казаки Мону Лизу искали» Игра (Quest)
«Казаки» Игра (стратегия)
«Казаки.Последний довод королей» Игра (стратегия)
«Казаки.Снова война» Игра (стратегия)
«Казаки 2. Наполеоновские войны» Игра (стратегия)
«Rome: Total war» мод «Ogniem i Mieczem» Игра (стратегия)
«Medieval II: Total War» Игра (стратегия)
«Mount & Blade. История героя» Игра (Action RPG)
«Mount & Blade. Эпоха турниров» Игра (Action RPG)
«Золотая Орда» Игра (стратегия)
«Князь: Легенды Лесной страны» Игра (Action-RPG)
«Фрагория» Игра (BBMMORPG)
Mount and Blade: Warband. Честь и Слава
суббота, 23 ноября 2019 г.
пятница, 22 ноября 2019 г.
7-я часть
Владимир Куртин
Осколок
* * *
Я чувствовал себя совершенно спокойным лишь тогда, когда ты была со мною. Да и тогда, инстинктивно, не замечая того, все время держал тебя за руку. Без тебя я не только духовно был половиною человека, но и физически чувствовал себя так, как будто все органы моего тела функционируют наполовину. Трудно это объяснить. Был неотделим от тебя. Как, например, неотделим от женщины утробный младенец.
Чувство физической зависимости от тебя с каждым днем становилось все сильнее. Однажды я в смертельном ужасе бросился с койки, спасаясь от чего-то огромного, что грозило раздавить меня... В этот момент ты едва не попала под трамвай...
* * *
Из Москвы приехала делегация от союза офицеров-демократов. В этой делегации был и капитан Вортынский. Встретились мы с ним более нежели сухо...
Как и полагалось в это «свободное» время, приехавшие из Москвы делегаты были угощены огромным митингом, организованным в их честь местными офицерами - демократами. Было произнесено много, прекрасных речей и за и против. Написали и послали куда-то несколько резолюций. Капитан Вортынский говорил что-то о чистой, неиспорченной душе товарища-солдата и призывал офицеров к ней «подойти»...
Вечером, рассказывая тебе о митинге, я упомянул имя Вортынского. Я заметил, что ты как бы испугалась. А ночью, проснувшись, я услыхал, что ты плачешь... Увидав, что я проснулся, ты бросилась ко мне, казалось, хотела задушить в своих объятиях; целовала меня так страстно, так нервно-торопливо, как будто боялась, что завтра уже не будешь целовать меня...
* * *
Я знал, что он тебе «делал предложение». Это ты сама мне говорила. И, в тот вечер, когда мы с тобой встретились, должна была «ответить» ...
— Глупо это — «делать предложение», сказала тогда ты. — И он, и тот инженер, невестой которого меня объявили, а женой которого меня хотела бы видеть мама... Вот ты не «делал мне предложение», а подошел и взял. Как человек, имеющий право подойти и взять. И я не отвечала тебе обычным «да», или «нет». Но пошла за тобой, потому что это было так само собой понятно...
Да и к чему я так много уделяю внимания тому Вортынскому!
В одном из твоих альбомов была его фотографическая карточка. Было несколько открыток, присланных им тебе из Петербурга. Обычные приветы и поздравления. Одна открытка адресована твоей матери. В ней он чрезвычайно почтительно справляется — «как чувствует себя Анжелочка».
Сколько раз видел я эти открытки; читал их, и никогда они не вызывали у меня тех мыслей, какие сейчас встревоженным осиным роем закружились в моей голове... Ведь, если были открытые письма, - должны были быть и закрытые. А я не видал закрытых...
* * *
Прости мне, родная, за эти строки! Право же человек способен подумать иногда такое, что если бы он хоть на миг мог предположить, что все то, что он думает, станет известным другим, разбил бы себе голову о камень или спрыгнул в первый попавшийся колодезь...
* * *
Тяжело мне сейчас. Так же тяжело, как и в тот момент, когда получил телеграмму о твоей смерти. Но ведь и счастье было не обыкновенное. Ведь нам завидовали все, кто знал нас. А ведь и среди них были счастливые. Значит, чувствовали, что в их счастье все же недостает чего-то. Чего-то такого, что находили у нас.
Помнишь, в «Живом трупе» Федя, вспоминая о своей жизни с женою, говорит:
— У нас с ней все было хорошо... Очень хорошо. Жена моя была идеальная женщина и любила меня... Очень любила... Но в нашей жизни не было изюминки, что вот иногда кладут в хлеб...
А у нас эта «изюминка» была. И наряду с этой полнейшей внутренней гармонией нашей внутренней жизни, счастье и удача сопутствовали нам во всем, чтобы мы ни задумали сделать.
Мы не знали, что это было роковое счастье. Счастье Поликрата...
Я говорю о счастье. Говорю, что мы были счастливы... А что такое: счастье? В чем было наше счастье? Ах, это не поддается объяснению... Но если, бы кто любил так, как любил ее я, и если бы он хоть один, хоть один только раз увидал ее улыбку, он понял бы что такое счастье...
А однажды Анжелика обвила мою шею руками, спрятала на груди зардевшееся от какого-то нового внутреннего света лицо; расстегнула потом бешмет и поцеловала меня там, где бьется сердце... Потом подняла на меня свои ясные глаза с трепещущими в уголках слезами...
С этого дня ты уж не говорила о себе в единственном числе, но — «мы».
— Мы сегодня хорошо себя чувствуем.
Или:
— Мы сегодня немножко не в ладах.
И стала еще нежнее со мною. А боязнь моя за тебя стала еще острее. И не за здоровье твое я боялся. А все ожидал чего-то извне. Что-то такое, что грозило тебе... А что? Не знал.
Лечение мое окончилось. Прошла последняя комиссия, и мы оставили группы.
Железные дороги были уже во власти разнузданной солдатчины, но мне все же удалось очистить от «товарищей» купе I класса, и мы благополучно доехали до нашей станции.
Атаман нам выслал лучшую станичную тройку. Дружные рыжаки по сторонам и серый, в яблоках «бывший скакун» — в середине легко бежали по мягкой дороге.
Хлеба были уже скошены, и по жнивью зеленым бархатом мелькала молодая отава. Кое-где пестрели четырехугольники бахч с неизменными куренями — резиденцией караульщика-дида. За полотном железной дороги, в степи, купаются в мареве догорающего дня отары овец, косяки лошадей... Миром, довольством и богатством веяло от широкой прикубанской степи...
Внизу, под горой, в рамке темно-зеленого леса извивается и искрится красавица Кубань. За нею — степь, ровная, как морская ширь, далеко на юге упирающаяся в стену снежных гор.
Выехали на гору.
— А где же станица?— спросила ты. — Вижу только лес вдали, да колокольню над лесом. И больше ничего не вижу...
— Но это и есть станица! Станица это — сад. Сплошной сад... Да и весь наш Край — один огромный, цветущий сад! Посмотри хотя бы туда! Указал я рукою в Закубанскую сторону.
— Я понимаю, почему ты так горячо любишь свою Кубань, — сказала ты, любуясь Закубаньем.
— И не только потому люблю я ее: люблю ее потому, что она вся — моя. Что органически, может быть по-звериному, чувствую свое право на всю Кубань. Не на какой-нибудь отгороженный, отдельный клочок «собственной» земли. Такой у нас нет. Но именно на всю. Ибо, куплена она вся ценою крови моих дедов, а потом отцов превращена в цветущий сад. Люблю ее за ее красивую своеобразную жизнь, какою не живет никакой другой народ в мире; люблю за песни ее, в которых изливается свободная душа казачья; люблю за чистоту ее нравов, за рыцарство, еще сохранившееся здесь... Чудное, богатейшее наследство оставили нам наши седочупрынные деды!.. Мы ли растратили его?.. Да, я люблю Кубань. И хотел бы, чтобы и ты ее любила так же.
— Да я уже люблю ее, и, кажется, буду такой же «самостийницей», как и ты!..
— Ты говоришь — «самостийницей»... А я, ей-Богу-же не чувствую себя никаким самостийником!.. Я — просто казак. В семье отдельных племен и народов имею свое, совершенно определенное место и имя. И от «непризнавания» нас — ничего не изменится. Не виноват же я, что родился казаком, а не русским или поляком?
* * *
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Владимир Куртин
Осколок
* * *
Я чувствовал себя совершенно спокойным лишь тогда, когда ты была со мною. Да и тогда, инстинктивно, не замечая того, все время держал тебя за руку. Без тебя я не только духовно был половиною человека, но и физически чувствовал себя так, как будто все органы моего тела функционируют наполовину. Трудно это объяснить. Был неотделим от тебя. Как, например, неотделим от женщины утробный младенец.
Чувство физической зависимости от тебя с каждым днем становилось все сильнее. Однажды я в смертельном ужасе бросился с койки, спасаясь от чего-то огромного, что грозило раздавить меня... В этот момент ты едва не попала под трамвай...
* * *
Из Москвы приехала делегация от союза офицеров-демократов. В этой делегации был и капитан Вортынский. Встретились мы с ним более нежели сухо...
Как и полагалось в это «свободное» время, приехавшие из Москвы делегаты были угощены огромным митингом, организованным в их честь местными офицерами - демократами. Было произнесено много, прекрасных речей и за и против. Написали и послали куда-то несколько резолюций. Капитан Вортынский говорил что-то о чистой, неиспорченной душе товарища-солдата и призывал офицеров к ней «подойти»...
Вечером, рассказывая тебе о митинге, я упомянул имя Вортынского. Я заметил, что ты как бы испугалась. А ночью, проснувшись, я услыхал, что ты плачешь... Увидав, что я проснулся, ты бросилась ко мне, казалось, хотела задушить в своих объятиях; целовала меня так страстно, так нервно-торопливо, как будто боялась, что завтра уже не будешь целовать меня...
* * *
Я знал, что он тебе «делал предложение». Это ты сама мне говорила. И, в тот вечер, когда мы с тобой встретились, должна была «ответить» ...
— Глупо это — «делать предложение», сказала тогда ты. — И он, и тот инженер, невестой которого меня объявили, а женой которого меня хотела бы видеть мама... Вот ты не «делал мне предложение», а подошел и взял. Как человек, имеющий право подойти и взять. И я не отвечала тебе обычным «да», или «нет». Но пошла за тобой, потому что это было так само собой понятно...
Да и к чему я так много уделяю внимания тому Вортынскому!
В одном из твоих альбомов была его фотографическая карточка. Было несколько открыток, присланных им тебе из Петербурга. Обычные приветы и поздравления. Одна открытка адресована твоей матери. В ней он чрезвычайно почтительно справляется — «как чувствует себя Анжелочка».
Сколько раз видел я эти открытки; читал их, и никогда они не вызывали у меня тех мыслей, какие сейчас встревоженным осиным роем закружились в моей голове... Ведь, если были открытые письма, - должны были быть и закрытые. А я не видал закрытых...
* * *
Прости мне, родная, за эти строки! Право же человек способен подумать иногда такое, что если бы он хоть на миг мог предположить, что все то, что он думает, станет известным другим, разбил бы себе голову о камень или спрыгнул в первый попавшийся колодезь...
* * *
Тяжело мне сейчас. Так же тяжело, как и в тот момент, когда получил телеграмму о твоей смерти. Но ведь и счастье было не обыкновенное. Ведь нам завидовали все, кто знал нас. А ведь и среди них были счастливые. Значит, чувствовали, что в их счастье все же недостает чего-то. Чего-то такого, что находили у нас.
Помнишь, в «Живом трупе» Федя, вспоминая о своей жизни с женою, говорит:
— У нас с ней все было хорошо... Очень хорошо. Жена моя была идеальная женщина и любила меня... Очень любила... Но в нашей жизни не было изюминки, что вот иногда кладут в хлеб...
А у нас эта «изюминка» была. И наряду с этой полнейшей внутренней гармонией нашей внутренней жизни, счастье и удача сопутствовали нам во всем, чтобы мы ни задумали сделать.
Мы не знали, что это было роковое счастье. Счастье Поликрата...
Я говорю о счастье. Говорю, что мы были счастливы... А что такое: счастье? В чем было наше счастье? Ах, это не поддается объяснению... Но если, бы кто любил так, как любил ее я, и если бы он хоть один, хоть один только раз увидал ее улыбку, он понял бы что такое счастье...
А однажды Анжелика обвила мою шею руками, спрятала на груди зардевшееся от какого-то нового внутреннего света лицо; расстегнула потом бешмет и поцеловала меня там, где бьется сердце... Потом подняла на меня свои ясные глаза с трепещущими в уголках слезами...
С этого дня ты уж не говорила о себе в единственном числе, но — «мы».
— Мы сегодня хорошо себя чувствуем.
Или:
— Мы сегодня немножко не в ладах.
И стала еще нежнее со мною. А боязнь моя за тебя стала еще острее. И не за здоровье твое я боялся. А все ожидал чего-то извне. Что-то такое, что грозило тебе... А что? Не знал.
Лечение мое окончилось. Прошла последняя комиссия, и мы оставили группы.
Железные дороги были уже во власти разнузданной солдатчины, но мне все же удалось очистить от «товарищей» купе I класса, и мы благополучно доехали до нашей станции.
Атаман нам выслал лучшую станичную тройку. Дружные рыжаки по сторонам и серый, в яблоках «бывший скакун» — в середине легко бежали по мягкой дороге.
Хлеба были уже скошены, и по жнивью зеленым бархатом мелькала молодая отава. Кое-где пестрели четырехугольники бахч с неизменными куренями — резиденцией караульщика-дида. За полотном железной дороги, в степи, купаются в мареве догорающего дня отары овец, косяки лошадей... Миром, довольством и богатством веяло от широкой прикубанской степи...
Внизу, под горой, в рамке темно-зеленого леса извивается и искрится красавица Кубань. За нею — степь, ровная, как морская ширь, далеко на юге упирающаяся в стену снежных гор.
Выехали на гору.
— А где же станица?— спросила ты. — Вижу только лес вдали, да колокольню над лесом. И больше ничего не вижу...
— Но это и есть станица! Станица это — сад. Сплошной сад... Да и весь наш Край — один огромный, цветущий сад! Посмотри хотя бы туда! Указал я рукою в Закубанскую сторону.
— Я понимаю, почему ты так горячо любишь свою Кубань, — сказала ты, любуясь Закубаньем.
— И не только потому люблю я ее: люблю ее потому, что она вся — моя. Что органически, может быть по-звериному, чувствую свое право на всю Кубань. Не на какой-нибудь отгороженный, отдельный клочок «собственной» земли. Такой у нас нет. Но именно на всю. Ибо, куплена она вся ценою крови моих дедов, а потом отцов превращена в цветущий сад. Люблю ее за ее красивую своеобразную жизнь, какою не живет никакой другой народ в мире; люблю за песни ее, в которых изливается свободная душа казачья; люблю за чистоту ее нравов, за рыцарство, еще сохранившееся здесь... Чудное, богатейшее наследство оставили нам наши седочупрынные деды!.. Мы ли растратили его?.. Да, я люблю Кубань. И хотел бы, чтобы и ты ее любила так же.
— Да я уже люблю ее, и, кажется, буду такой же «самостийницей», как и ты!..
— Ты говоришь — «самостийницей»... А я, ей-Богу-же не чувствую себя никаким самостийником!.. Я — просто казак. В семье отдельных племен и народов имею свое, совершенно определенное место и имя. И от «непризнавания» нас — ничего не изменится. Не виноват же я, что родился казаком, а не русским или поляком?
* * *
(продолжение следует)
Календарь альманах Вольного казачества на 1930 год
стр. 222-242
Подписаться на:
Сообщения (Atom)