11-я часть

Записка полковника Шарапа С.А.

Дети, чистые дети! И я уж, разумеется, в их числе, хотя в мозгу и копошилось что-то назойливое, непонятное.

А впрочем, строго говоря, это неожиданно всплывшее, хотя бы и эгоистическое сопротивление Черноморских панов, едва ли не было главною причиною того, что переселение «не состоялось» именно так, как порешили Барятинский и Евдокимов, своею властною рукою. Сиятельные, отсрочивая на неопределенное время объявленное ими «переселение» очень хорошо понимали неловкость своего положения, а потому официально гласили: «По изменившимся обстоятельствам относительно сгруппирования войск, имеющих целью очистить Закубанские земли для будущих переселенцев… и прочее. Окуляры были уж очень прозрачны.

Думаю, будет к месту то, что сейчас намерен сказать: «Избитая давно уже истина, что между малороссом и великоруссом есть глубокая рознь в основных чертах характера. Без предвзятой мысли, совершенно невольно приходилось мне эту разницу, много раз, в частной жизни при различных обстоятельствах, над людьми разных общественных слоев и разного возраста, а главное в бою, если можно так назвать побоище с несчастными горцами. Скажу несколько слов в последнем отношении.

Великоросс — бойко, с улыбкой бросается вперед и, коли победит, с тою же улыбкою, но со скотским выражением на губах колет и рубит, что под руку подвернется, ни разбирая ни пола, ни возраста.

Самый рельефный образчик этого характера — прославленный донец, казак-мародер. Но если встретится такой отпор, что надо позаботиться о своей шкуре, является уже не благоразумное отступление, а просто паника… лови и режь, как овец.

Малороссы же совсем наоборот, если дисциплинированы и мало-мальски обстреляны. В дело они идут неохотно, хмуро и, если есть малейшая возможность увильнуть, увильнуть непременно… «нэ нашу, мов, сотню рубають!»

К побежденному гораздо снисходительнее и человечней. Но раз войдут в дело, займут свои боевые места и увидят падающих товарищей, ну, тогда они прирастают к земле. От них редко услышите «уррра!» и сигналы к отступлению, а приказания начальствующих и даже веские подзатыльники мало действуют.

Они отступают медленно, шаг за шагом, и павшего товарища весьма и весьма редко оставят. Вернувшись с боя, они так же хмуры, изредка пробавляясь насмешечкой по поводу какого-нибудь казуса в деле; солдаты же в это время шумят, громко делятся впечатлениями.

Веду все это вот к чему: в то время как в Екатеринодаре происходили описанные передряги, в линейных станицах, присоединенных до незаконнорожденного Кубанского Войска, чутко, затаив дыхание, так сказать, прислушивались к тому, что делается в Черномории. Ведь и те станицы зауряд входили в общее распоряжение о переселении, а им то уж больно надоело передвигаться с одной земли на другую. Они присылали в Черноморию даже своих ходоков разузнавать, чем, мол, порешили?

И я смело могу теперь сказать, раздайся в Черномории хоть один несчастный выстрел, загорелось бы все от Тамани до Ставрополя, если не гораздо дальше.

При всей своей глупости, подлости и бесшабашной самонадеянности, то есть самоуправству, высшее начальство как бы предчувствовало и это благо ему, иначе случились бы почти непоправимые бедствия.

Но Черноморье молчало. Казачество «простэ», не поумневшее от уроков сотен лет, положилось на свое панство, которое, хватаясь за давно попранные права и привилегии, хмурилось, топталось на легитимной почве!

Линейцы (несколько станиц) по характеру своему не выдержали, забрали полковые знамена, какие попались под руку и двинулись в станицу Александровскую, где и остановились с оружием в руках на церковной площади. И замечательно, ни один офицер, по-черноморски пан, не пристал к ним явно.

Это было, кажется, уже в июне. Начальство странно всполошилось! Поскакали адъютанты, чиновники особых поручений, двинулись роты.

— Что? Чего хотите? — вопрошают трепетные голоса.

— Мы не хотим вновь переселяться поголовно! — Отвечают им, — Мы и так разорены…

И пошли уговоры, потом с приближением рот, угрозы. Линия спасовала. Знамена были возвращены на свое места, а так называемых «зачинщиков» отобрали, надели на них наручники, наножники и отправили в Ставропольскую тюрьму.

Я видел после этих несчастных, из-за железной решетки гауптвахты, на уличных работах с прочими арестантами. Чем покончили с ними, уж не знаю! Должно — Сибирью.

Конец третьего действия комедии ознаменовался следующим курьезом:

На другой день после описанного собрания панство было приглашено в тот же сад на молебствие. В силу каких причин, не ведаю?! Сам я не пошел.

Рассказывали после, что палатка была украшена портретом государя, что молебствие было выслушано с коленопреклонением и глубочайшим благоговением. Потом подавали закуску, вытребовали войсковую музыку и, в конце концов, понапивались до того, что многие и остаток дня проспали под тенистыми акациями сада. Sic!

Несколько дней затем собрания собирались в квартире Каменского (в доме Зинчихи незабвенной) и трактовали о пунктах «инструкции». Там-то я впервые увидел знаменитого самодура С. Порохню. Он меня испугал. Нервы мои страдают при виде людей, одержимых падучею болезнью в момент, предшествующий припадку, а он как назло, зарядившись черноморским патриотизмом из первой нашей встречи, страшно коверкая мускулы лица, начал речь: «Та я их… та их… бисовой души чортив… в одну жмэню визьму!» и прочее.

Этот несчастный юродивый помимо своей воли точно воспроизвел тогдашнее и смех и досаду, возбуждавшее настроение нашего панства.

Источник:

Короленко П.П.

Переселение казаков на Кубань

Русская колонизация на Западном Кавказе

Екатеринодар, 1910 год