Петро Пластун

Не уйдешь

— Послушай, Юсуп, — обратился я к сидевшему в тени моего дома на корточках знакомому турку. — Отчего это ваши выселяются за границу? Разве хуже стало жить здесь после того, как мы заняли этот край? Разве теснят, обижают вас?

— Что делать, султан! Народ глуп, оттого и выселяется. Вот как поживут с мое, да поиспытывают, так будут думать иначе. Не пошли бы тогда отсюда, а жили бы себе и здесь под властью вашего падишаха. Сам я, как видишь, не иду и детям своим не велю, да и другим советовал не уходить, да глуп народ, не слушает: «подкупили тебя, что ли, урусы? — говорят, — как ты советуешь не выселяться, когда муллы иное говорят! Что они меньше твоего знают или понимают? Они люди ученые, весь коран знают, а там сказано, что правоверным быть зазорно под властью иноверного падишаха», да и кроме этого много всякой всячины муллы рассказывают, всего этого не перечтешь, да и не стоит.

— Ну, а ты то почему думаешь и убеждаешь других, что переселяться не следует?

— Да потому, султан, что от вас, урусов, никуда не уйдешь. Ходит среди нас, да только никому того не рассказывают, поверье, что и сам Стамбул будет вашим, так куда же уходить от вас после этого? Сам уйдешь, потом уйдешь, а там, наконец, и некуда будет уходить! Вот послушай-ка, что я тебе про себя расскажу.

Давно это было, около семидесяти лет тому назад, когда еще жив был мой отец Али, а мне было лет восемь-десять, богато мы жили, очень хорошо жили, всего было в волю. Жили мы тогда в селении N. Сакля у нас была самая лучшая из всего селения, много коров, коз и лошадей, много медной посуды и всякого добра; вокруг дома раскидывался большой фруктовый сад, где и туты, и инжир, и виноград, и других плодов было очень, очень много и избыток их мы продавали; помню и поля, что были разбросаны по склону горы то тут, то там, где, бывало, золотились под набегавшим ветерком волны поспевающей пшеницы или темнела зелень кукурузы. Хозяйство наше росло, улучшалось, и мы, благословляя нашего мудрого падишаха, под державой которого так были счастливы, благодарили Аллаха за посылаемые им милости нашей стране и народу.

Вдруг долетел слух, что наш падишах объявил вашему войну. Обрадовались тогда этому в селении все; хотя я и маленький в ту пору был, но помню все хорошо; думали, что наш падишах победит вашего. Дошел потом слух, что война уже началась, а потом стали все чаще и чаще доходить тревожные слухи, что наши войска разбиты вашими, и в один день мулла объявил, что пора уходить, надо все кинуть, так как того и гляди, придут ваши солдаты. Заволновались все, всюду спешили укладываться и бежать, бежать куда-нибудь, лишь бы только уйти подальше и не попасться в руки ваших солдат.

Усадив мать на коня, навьючив что было получше да понужней на других и привязав меня с сестренкой к одному из вьюков, чтоб не упали, отец мой тронулся в путь. Из его отрывочных слов, что бросал он порой матери, я понял, что мы уходим отсюда навсегда и больше не вернемся. Мать плакала, плакали и я, и сестренка, отец хмурился; всем тяжело было расставаться со своим гнездом; очень много пришлось оставить всякого добра — всего взять с собой было не под силу. Сколько дней не помню, знаю только, что долго ехали мы, то поднимаясь на высокие горы, то спускаясь в глубокие ущелья. Не вынесла тяжести переезда моя маленькая сестра и захворала; недолго проболела и она и Азраиль взял ее от нас. Сильно плакала мать, горевал и отец, и оба проклинали вас, урусов, заставивших их бежать из родного селения. Безумцы!

Они и не подозревали, что виновниками их бегства были не вы, урусы, а наши же муллы! Если бы поменьше слушали их...

Ну, да про то не буду говорить! Вот, наконец, мы приехали в селение Z. Купил отец землю, начал строить саклю, разводить сад. Много трудов, много мучений, лишений, много горя пришлось перенести всем нам, пока мы устроились.

На свете всему бывает конец; кончились и наши мученья; по милости Аллаха мы устроились, но достаток у нас уже был не тот, что прежде. Усиленные труды, заботы и горе надломили и без того некрепкое здоровье матери, надорвали ее силы и из цветущей женщины она превратилась в болезненную старуху. Она с каждым днем чахла все больше и больше, силы ее и жизнь гасли и она умерла. Отец пережил ее на 6 лет. Когда сошел он в могилу и я остался один — горе и тоска овладели моим сердцем, я не знал, что мне делать! Но милосердный Аллах сжалился надо мною — утешил мою печаль; ведь того, что написано в книге судеб никому из смертных не избежать!

Одному по хозяйству всюду поспевать было невозможно, надо было жениться и я женился. Счастливо зажил я со своей молодой женой; она была мне во всем добрая и верная помощница; работа у нас кипела, дело спорилось, хозяйство улучшалось, оставалось бы только жить и славить Аллаха за все его милости к нам, как снова была объявлена война с вами. Снова стали долетать тревожные слухи, снова муллы стали говорить, что надо спасаться, надо бежать, надо переселяться. И я бежал, бежал спешно, смущенный рассказом муллы. Жена моя должна была скоро родить. Целые дни проводила она сидя в тряском седле; мы старались уйти от вас как можно дальше и вот, наконец, после долгого трудного пути пришли сюда в А-ъ; пришли с полной верой, что мы теперь так далеко ушли от вас, в таких глухих и недоступных местах находимся, что вы, урусы, никогда сюда не заберетесь. По переезде я скоро похоронил свою жену! Тряская езда и волнения сделали свое дело; родив мертвого ребенка, она отдала Аллаху свою душу.

Мало вывез я из прежнего моего места жительства добра и теперь приходится усиленно трудится. Трудится сам Аллах велит! И я трудился, трудился сначала один, а потом вместе с нынешней моей женой. Аллах благословил нашу жизнь и наши труды, дав нам детей и умножив наше достояние, послав нам силу, здоровье и удачу в делах. И вот в третий раз на моем веку объявлена была война вам и в третий раз я услыхал, что надо уходить; но в третий раз я не пошел, я стал умнее. Отец уходил — не ушел; я уходил — не ушел; три места переменил я за свою жизнь, думая каждый раз, что ушел от вас, и три раза ошибался, как и все ошибаются!

Все было тщетно! Могуч падишах урусов, подумал я, никуда от него не уйдешь, ничто не спасет, никто не защитит! Видно судьба не уйти! Я и остался, предав себя на волю Аллаха, но милость вашего падишаха и, благодарение Аллаху, не ошибся: равно милостив ваш падишах ко всем своим подданным, будь то католик (армянин) или мусульманин!

Все равны пред ним, все дороги и близки его сердцу, его заботам; все живут как жили, все молятся как молились, блюдут свои обычаи, занимаются своим делом, работают как и работали, под защитой его могучей десницы, под мудрым его правлением!

Мир, правда и тишина царят теперь здесь, там, где прежде не только чужое достояние, но даже и жизнь человеческая ставилась ни во что, где царило право сильного! И вот я, на склоне моей жизни, благодарю милосердного Аллаха, внушившего мне мысли от вас не уходить и оставаться жить на своем месте.

Велик и могуч ваш падишах! Правдив и милостив он! Мир и тишина в его царстве! И мне, умудренному горьким опытом, убеленному сединами, больно видеть безумцев, идущих из-под его могучей десницы туда, где то и дело проявляются неурядицы, где царят произвол и насилие!

И я всем и каждому говорю: «Куда и для чего вы идете? Или мало горя видели вы? Или не испытали трудов и лишений? Или не проливали слез? Может быть хотите испытать это — тогда идите, но знайте, что от уруса никуда не уйдете, нигде не скроетесь от их падишаха, никто не защитит, не укроет от него!»

В ответ я слышу оскорбления: меня называют старым ишаком, выжившим из ума, меня называют изменником, а за что? Разве я не прав, говоря, что от вас не уйдешь?