13-я часть

Записка полковника Шарапа С.А.

(Прошение было потом возвращено в Войско «будто бы нераспечатанным»).

Отпущенный Милютиным Магеровский, не будь дураком, тотчас же возвратился в Петербург, захватил свой чемоданишко и с первым подходящим поездом полетел в Москву, а там из вокзала железной дороги прямо на почтовый двор, сел на перекладную и прежним же путем без всяких остановок в Екатеринодар. После стало известным, что по пятам за ним до Тулы гнался жандармский офицер с приказанием арестовать сотника Магеровского. Вероятно жандарму был дан маршрут не дальше этого города, потому, что Магеровский успел вернуться восвояси, и, этому случаю обязан, что протянул жизнь свою еще на год с небольшим. Попади же он в Петропавловку или Шлиссельбург — там ему и капут был много через месяц.

В скверном настроении я вернулся на Кубань в отряд, зная, между прочим, что вырваться оттуда скоро я уже не мог. Прошел июнь, а в конце июля я узнал, что Магеровский вскорости по возвращении из Петербурга был арестован и посажен на Екатеринодарскую гауптвахту.

Начальство и главное подначальство закопошилось. Магеровского осадили допросами: «Кто выдал подорожную? Кто именно из рук в руки передавал ему пакет с прошением?»

И прочее, и все это, разумеется, еще деликатно, но настойчиво до нестерпимости! «Бидный хлопэць» отвечал нередко дерзостями ведшему следствие аудитору и сильно волновался, то есть десятками дней за один час сокращал и без того намеченную уже в жертву жизнь. Ответ его был без малейших вариаций несмотря на всевозможные приемы: ласки дружеского совета, увещания и, наконец, угрозы. Он повторял почти дословно тоже, что и Милютину.

— Прошение я получил от депутатов, избранных в силу разрешения от начальства; а от кого именно, не помню. Поручение было дано мне теми же депутатами сообща, а не отдельною личностью. Подорожную я получил просто и натурально потому, что и без поручения собирался проехаться по России.

Так от него ничего больше и не добились.

Известия эти сообщили мне уже секретно, почему я и понял, что дело подходит к расчету за предерзостные апрельские и майские дни. Одновременно почти с этим я узнал, что Н. К. Каменский вызван в конце июня в Ставрополь под видом служебных дел и задерживается там не то под арестом, не то под предлогом тех же дел.

Я совсем взбудоражился, тем более, что отряд был разбит по частям для производства покоса и я со своим дивизионом уже с месяц неподвижно стоял в Абине, место прежней крепости, намеченное под будущую Абинскую станицу.

Читать было положительно нечего, общества кроме офицеров в большинстве заседающих и денно и нощно по духанам, никакого, а тут — такие известия! Стал я раскидывать своим умом (бо бач его в мэнэ нэ в кэшени шукать! — мовляв кум Крадчукив) как бы тут лучше поступить? Уехать в Екатеринодар без разрешения батарейного командира (он был от меня верст за 60) явиться к начальству и объявить следующее: «Я так же виновен, как Магеровский, если его считают виновным, а потому прошу посадить меня вместе с ним?»

Или же настрочить рапорт, что я, мол, почти во всех собраниях казачьих депутатов и дворян участвовал инструкцию депутатам от дворян охотно и с убеждением подписал; выбор Магеровского и цель посылки его в Петербург знал, оправдывал и оправдываю, а потому жду распоряжения начальства и прочее.

Но ни та, ни другая из разумных моих мыслей не уступала, а время шло… Наступали первые дни знойного августа. Покос кончали: я прихворнул. Пришла весть, что Иван и Петр Калери отправлены в Ставрополь и там арестованы; что Каменский формально наконец арестован и посажен на главную гауптвахту Ставрополя, что Алексей Рашпиль, предназначенный к аресту, улизнул в Москву под предлогом навестить дочерей институток. (Он так-таки и отбоярился от ареста и вернулся только когда нас выпустили).

Тут уж я не выдержал. Решил, не рискуя дезертировать, воспроизвести рапорт в вышесказанном смысле, и конечно, воспроизвел бы сего феникса осторожности и разумности, но сама судьба прикрыла меня своим крылом.

Часа в 3 дня, когда температура стояла градусов на 30 по крайности (это было около половины августа) является ко мне дивизионный вахмистр:

— Подполковник Карский приехали, ваше благородие!

Карский, от которого я принял после батарею, которою и теперь командую, был тогда командиром сводной батареи Адагумского отряда.

Я вскочил, как будто меня обухом по голове ударили. «Ну, теперь шалишь! Так или иначе я уеду отсюда не дезертиром», — решил я в своем уме. Набросил шашку, встречаю:

— Господин полковник, в дивизии обстоит все благополучно!

Совершенно необразованный, из кантонистов же как и Евдокимов, 25-ти летнею службою добившийся до своего поста и чина, Карский представляет образчик чрезвычайно честного и доброго человека из народа. Приятно мне это сказать! По уму же он настолько же ниже своего собрата кантониста, насколько выше по доброте и честности.

По первым же словам Карского я заметил, что он как-то «тыняет». Противу обыкновения не смотрел прямо в глаза. Вопросы относительно состояния моего дивизиона выходят сбивчивы.

Думаю, что за притча? А порешить надо.

Обошли конюшни, осмотрели лошадей, склады овса и сена. Вернулись в мою хату-балаган. Увертывается мой Карский от прежнего откровенного тона, да и баста!

Надо заметить, что следующий за мною по старшинству офицер Георгий Калери недели две тому назад был отпущен в отпуск в Екатеринодар.

Подали чай. Карский, изменив манеру, стал пристально смотреть мне в глаза и объявил, что сегодня же едет в Крымское управление, то есть назад. Потом вдруг встал, подошел ко мне и, положив руку на мое плечо, почти отечески спросил:

— Ты тово (поговорка) не трус ведь? Не боишься ареста?

— О, нет! Не боюсь! — ответил я, озаряясь радостным для меня предчувствием.

— Ну, на! Прочти это. — ответил он, вытаскивая формальную бумагу из борта форменного своего сюртука.

«Предписывается немедленно выслать в город Ставрополь есаула артиллерии С. Шарапа, а также есаула Назарова и сотника Георгия Калери», — прочел я.

Признаюсь откровенно, я чуть не бросился на шею Карскому и чуть не разревелся. Выражение моего лица привело в тупик Карского.

— Да ты ж чего это? Чему тут? — Заговорил он несвязно.

— Седлай серого! — ринулся я в дверь, а потом стал быстро собирать самое необходимое для дороги.

Добрейший Николай Михайлович Карский с недоумевающей улыбкой следил за моей суетней и покачивал только головою. Я это видел и тоже улыбался. Счастлив был хоть раз еще раз улыбнуться в моей жизни такою улыбкой! Я понимал, что иду вразрез с несправедливостью и произволом, а разве это не счастье для человека?

Источник:

Короленко П.П.

Переселение казаков на Кубань

Русская колонизация на Западном Кавказе

Екатеринодар, 1910 год