22-я часть

Записка полковника Шарапа С.А.

Пошли препирательства. В гостинице решили ждать Каменского. Я с Иваном Калери взялись за кии. Через час вошел Никифор Кириллович. Да и уморительное же лицо было у него тогда! Помню, я так и прирос с кием в руках.

— Эгэ! Он як — вы вже и до биляндрасу? — начал он, очевидно чувствуя, что мысли его еще не того… не уложились.

Любого из посторонних спросить, каждый сказал бы, что наш почтеннейший старшина только что вышел из бани, от того у него и лицо красно до невозможности и нос разбух сверх нормального объема и скудные косички волос прилипли к мокрой лысине.

— А дайтэ мини рюмку водки, — обратился он к маркеру.

Тот улыбнулся, но немедленно исполнил приказание. Каменский выпил, закусил и стал шагать вокруг бильярда.

— А ты такы нэ втэрпив! — остановился он передо мной. — Добрэ! Завтра, господа, писля обида выидэмо в Чорноморию… А до того… Ну, нэхай! Як прыидэмо до дому...

Пришли в свою гастрольную квартиру. Каменский еще дорогою стал грубо браниться, что не сдержали, мол, слова, а когда ему предложили вопрос:

— Та годи вже, Никифор Кириллович! Вы лучче скажить об чому з вамы так довго балакав Евдошка?

Он свирепо метнул глазами и только рукою махнул, бурча что-то себе под нос. Было очевидно, что он не сдержал слова — молчать «як вода в роти!»

После уже, по выезде из Ставрополя, у него прорывались фразы такого рода: «...и як вона анахтымська душа смила сказать, шо мы возмутители? Шо нас бы и в острог и… М…! Кантонист! Вор!

Но больше мы ничего так и не узнали.

Когда все уже улеглись в постели, а кто курил, попыхивал последнюю папироску, Каменский, все время угрюмо молчавший, после сделанного ему вопроса, вдруг сел на кровати и заговорил:

— Нэпрыминно! Нэпрыминно трэба нам прочитать «донос Кухаренка». Филинов пидьизжав уже до мэнэ, шо, мов, вы зробылы б для мэнэ вэлыкэ одолження, як бы пысьмэнно заявылы, шо я знымаючи з вас допросы, був и вижливый и снысходытэльный! И другэ. А донос у его. Пиду завтра ранним ранком до его и вже чи так, чи ынак, а добуду той рапорт!

— Согласны! — разом отозвались все. — Достаньте рапорт для прочтения, а мы готовы дать подписку, что Филинов для нас был равно мать родная!

Покончив и это, потушили свечи и завернулись в одеяла.

Рано утром на другой день Каменский, вылив на свою крупную голову и бычачью шею чуть не ведро воды, облачился и ушел. Не раньше 11 часов он вернулся красный и запыхавшийся, но по глазам было видно, что он достиг цели.

— От вам! — швырнул он на стол листов пять, форменного размера, аккуратно сшитых. — Я своим словом поручився, шо черэз пивчаса прынэсу его назад. Торопиться… А я настрочу ему нашу благодарность за снисходительное обращение.

Вместо чтения мы немедленно расшили тетрадку, разобрали по листу и принялись по-курьерски переписывать, что кому попалось. Минут в 20 рапорт был списан, заявление о снисходительности, вежливости аудитора подписано и Каменский двинулся обратно.

Листы были переданы мне для приведения в общий порядок. По возвращению в Черноморию в Екатеринодаре с немалым трудом переписал эти курьерские рукописи. Часов около 4-х того же дня совершился наш выезд из Ставрополя. По выезде за черту города Каменский стал громко вдыхать воздух в свою широкую грудь. Я сидел против него в тарантасе с женским кроличьим капором на голове, потому что уши мои никуда стали негодны и за левым лежала мушка. Григорий Калери балаганил по обыкновению.

По приезде в Екатеринодар, явились к начальству и разумеется к монстру Иванову. Тот, грозно насупливая свои жесткие, короткие усишки, прошел перед нами (мы стояли фронтом), отчеканивая:

— Да-с! Нехорошо-с! Много слишком взяли на себя! Но я тут! Не забудьте этого! Теперь отправляйтесь к своим местам.

И расплылась последняя группа «возбуждавших умы в Черномории!» И до днесь, почитай, мы избегаем даже воспоминания о днях товарищеского заключения. Понятно.

Из артиллерии нас всеконечно не исключили и трое нас: Назаров, Калери Иван и я занимаем в настоящее время довольно видные места. Переселение в смысле того бесшабашного произвола, который прорвался было так нагло — не состоялось.

Переселены были штрафные, по жребию, охотники, (самый малый процент) выходцы с Дону и из России, мнившие (я говорю о последних) о некоем Золотом руне. Большинство жеребьевых и охотников поселены на богатой низменности между левым берегом Кубани и основным кряжем Кавказского хребта. В одной местности уже теперь есть действительно солидные станицы, но они выглядывают как-то странно, если внимательнее присмотреться: что-то такое, не то вырастающее как подснежник, не то временное, переходное, цыганское! А между тем как станица Гиагинская, например, может помимо домашнего обихода поставить на вывоз тысяч 60 четвертей зернового хлеба. Льготы первых годов и богатая земля дали к тому же средства; но народ, даже по этим станицам, пользуется весьма невыгодной репутацией. Что же касается несчастных, попавших в «стратегически» упорные пункты горных станиц, то нищие, пьяницы, попрошайки и разбойники, — благо есть на кого свалить — на горсть горцев, не переселившихся по возможности в Турцию и железным кольцом окруженных нашими переселенцами, а главное нашими войсками. Все эти: Тульские, Егорухаевские, Царские, Прусские, — им же несть числа, заслуживают того, чтобы все существующие на земном шаре благотворительные общества обратили на них свое сугубое внимание! Да и понятно: возможная ли вещь людям, пришедшим с просторных степей, в одном-двух поколениях приноровиться к той местности, к тому климату? Натурально третье, четвертое поколение почувствует себя как у себя дома, но вопрос: в силу каких причин эти два-три поколения гибнут? Приди они сами на эти места, покоряясь закону борьбы за существование, ну, тогда и речи бы не могло быть! И всякие предерзостные вопросы анормальны, но… тут было не так.

Источник:

Короленко П.П.

Переселение казаков на Кубань

Русская колонизация на Западном Кавказе

Екатеринодар, 1910 год

http://kubangenealogy.ucoz.ru/index/0-7